Должно быть, «Грасиоса» затонула неподалёку от моего острова. Надо было её найти.
Благодаря местным жителям, которые оказались отличными ныряльщиками, я вскоре смог получить интересные сведения. Действительно, ныряльщики обнаружили на глубине десяти сажен наполовину увязший в песке остов корабля, весь покрытый раковинами. Не буду подробно останавливаться на своих собственных усилиях и усилиях моих рабочих. Надев скафандр, я провёл долгие часы, погрузившись с киркой в руке, чтобы высвободить затонувший корабль и облегчить себе доступ к нему. Наконец добрался до полубака и спустился в трюм. Вы не можете представить ужас этого корабля-трупа, изъеденного солью, разбухшего от чёрной воды, кишащего осьминогами и крабами, пребывающего в многовековой мёртвой тишине. Я дрожал и всё же двигался.
«Грасиоса» была шхуной, и по её бортам скрывались бесценные сокровища. Золотые слитки, потускневшие с веками (но я узнал драгоценный металл), громоздились среди водорослей. Они были очень тяжёлыми: я оставил их морю, которое служит им хорошим сторожем.
Внезапно, покачиваясь в этой тёмной воде, скованный свинцовыми подошвами и дыхательным шлемом, я задел объёмистый сундук. Я протянул руку, и рука моя опустилась на что-то гладкое, холодное и немного липкое. Это был череп. Сундук открылся с большим трудом, ибо был словно завален раковинами, и моему взору предстала Голконда: драгоценные камни колыхались в сине-зелёном полумраке.
Я ничуть не растерял этих затонувших сокровищ и поднялся на свет с этой мёртвой костью, изглаженной волнами.
Произнеся это, Ван ден Брукс нажал на невидимую пружину, и сундук снова скрылся.
Онемев, гости последовали за ним в прохладную обитель, где бил фонтан и в странно раскрашенных горшках благоухали аронники.
Глава XX. Человек, который хотел быть Богом
Из сего узнаешь, что Я Господь: вот этим жезлом, который в руке моей, я ударю по воде, которая в реке, и она превратится в кровь.
Это послеполуденное время купало весь остров в такой ласке, что путешественники почувствовали, как постепенно рассеивается неловкость, вызванная произошедшим в тайнике. Выйдя на свет, они поддались успокаивающему очарованию этого места, где под всегда одинаковым небом на своих стебельках томились, не увядая, цветы.
— Вот, — сказала Мария Ерикова, — цветы увядают и не стареют.
— В самом деле, — ответил адвокат, — дряхлость изгнана с этой земли.
Профессор объяснял Хельвену, что Ван ден Брукс, безусловно, проявлял признаки психических расстройств, главным из которых была мания величия.
— Впрочем, — прибавил Трамье, — он, когда не имеет доступа к тому, что однажды может привести к пагубным последствиям, надо признать, совершенный человек, очень вежливый и дружелюбный с гостями.
Художник, похоже, не уделял должного внимания его диагнозу, и присоединился к Леминаку и Марии Ериковой, взявшей Ван ден Брукса за руку.
— Вы идёте? — спросила Мария Хельвена. — Мы собираемся пройтись по острову под руководством его короля.
— Простите, — сказал Хельвен, — я предпочитаю остаться на взморье и набросать несколько эскизов.
На самом деле молодой человек почувствовал, что одержим жгучей потребностью остаться в одиночестве. Он всегда мечтал о приключениях, и Приключение предстало пред ним. Ван ден Брукс был поистине главным героем романа, очень таинственным, может быть, даже довольно опасным, что приукрасит последние главы истории. Действительно, что значили эти ужасные увечья, эти робкие поклонения туземцев торговцу хлопком? Что значила выжженная деревня? Художнику вспомнились все слова Ван ден Брукса, и некоторые из них приобрели весомость. Хельвен вспомнил вечер, когда торговец, повернувшись лицом к звёздам, проронил: «Бог — не более, чем художник ужаса.»
И тем не менее в этот день, несмотря на Приключение, в этой любопытной атмосфере, напоённой одновременно райским спокойствием и неясными угрозами, в этом благоухающем и, может быть, насыщенном тонкими ядами воздухе, художник, прежде жаждавший сильных эмоций, прилёг на прибрежный песок, измученный той усталостью, которую Отцы Церкви окрестили lœdium vitæ. Мария Ерикова, конечно же, не была чужда этой усталости, но печаль Хельвена выходила за пределы простого любовного злоключения: она вмещала лабиринты острова, коралловые рифы, горделивые вулканы, тёмную эмаль неба и волнения Тихого океана. Ему на ум пришла фраза Ницше, и, когда он произносил её, глаза его наполнились слезами: «Прежде говорили,,Бог»», глядя на далёкие моря…».
Он встал. Решив изгнать романтические настроения, он пошёл через лес в направлении, противоположном тому, в котором двигалась маленькая группа людей. Тишина была глубокой. В сплетениях веток и листьев, которые он отводил, чтобы проложить себе дорогу, внезапно мелькнули в кустах биения вспугнутых крыльев; потом вновь воцарилась тишина, и в лес не проникал даже шум моря. Запах растений и деревьев был почти удушающим; неясные ароматы сгущались под этим сводом, как в хорошо закрытой курильнице. В висках у Хельвена застучало. Он тотчас поспешил отыскать поляну, вдохнуть порывы, шедшие с моря, увидеть над головой кусок свободного неба. Тростью он скосил лианы, срубил низкие ветки, делая отверстие плечами вперёд.
Наконец луч солнца проник через менее плотную листву. Он вздохнул.
Тогда в тишине раздалось гиканье, столь сильное стенание, что оно словно выходило из леса и побеждало пространство горьких вод, проходя сквозь деревья и холмы, как косяк стонущих журавлей. Это было монотонное, хрипловатое моление беспредельного отчаяния.
Хельвен вздрогнул. Это остров таил в своих благоухающих складках ещё более мучительные боли?
Отклонив ветви, он увидел перед собой поляну нежных трав. В её центре, расположившись по кругу, предаваясь литургическому плачу, сидели несколько человек.
Солнечный свет, стекавший по их голым телам, мерцал маленькими серебристыми чешуйками. Под шорох листьев они встали и пошли перед гостем, повернув к нему свои белые лица, на которых вместо глаз были лишь алые глазницы. У некоторых не было носа, а рты были изъедены открытыми язвами.
Ужас пробежал по лицу Хельвена. Он утонул в лесу, преследуемый Проказой.
Гости г-на Ван ден Брукса уже воссоединились за столом, когда художник вошёл в столовую с всё ещё бледноватым лицом.
— Где ты, чёрт возьми, пропадал? — спросил адвокат.
— Я был на очень живописной прогулке, — ответил Хельвен.
Торговец посмотрел на молодого человека с большим интересом.
— Нам жаль, — сказал он, — что ваша жажда одиночества отдалила вас от нас.
— Если Его Величеству будет угодно, — сказала Мария Васильевна, обходившаяся в тот момент с Ван ден Бруксом как с оперетточным государем, — мы завершим вечер в том самом Храме, который он нам сегодня показал и где нам хотелось бы совершить богослужение в честь Властелина Маков.
— С удовольствием, — сказал торговец. — Опиум — одновременно мудрый советник и повелитель грёз. С ним можно хорошо поспать в нашей компании на твёрдых лакированных подушках. У меня хороший наркотик. Это не как в Париже, где втягивают дросс.
— Браво, — сказала Мария.
— Что касается меня, — вставил Трамье, — я воздержусь, но с удовольствием за вами понаблюдаю.
Хельвен и Леминак кивнули, и все отправились в курильню.
Фонари, украшенные уродливыми птицами на красном фоне, освещали местность. Полагаем, все наши читатели знакомы с творчеством Томаса де Квинси, Киплинга или по крайней мере Клода Фаррера; они избавят нас от необходимости расширять малоэффективные и несколько безвкусные описания. Любители такого колорита прибегнут к предпочитаемым ими авторам; что касается любителей самого наркотика, они знают о его чудодейственности, и одно его название вызывает в их памяти Дворец Красоты, который никакая глагольная и стилевая барахолка не в силах отделать.
Вскоре тёмный свод погрузился в тишину, и, окружённые лампами, зашипели тщательно обжаренные комки, запах которых незабываем. Индус приготовил трубки. Мария Ерикова, впрочем, отказалась от его услуг. Она слишком увлеклась удовольствием от размягчения священной капли на конце иглы на трещащем золоте пламени.
Леминак вскоре почувствовал боль в сердце, но был тактичен и не жаловался. Профессор осторожно приобщался к искусственному Раю. Что касается остальных, они курили, не говоря ни слова, первые трубки.
Вскоре эта элизийская ясность, созданная опиумом, это послеполуденное томление, ничуть не ослаблявшее великолепия образов, вторглись в сознание курильщиков. Даже профессор медленно упивался ароматом, который постепенно напитывал стены, циновки, ткани, ночь.
Они в это время были подобны Вкушающим Лотос, севшим вечером на жёлтый песок страны, где ничего не изменилось, на побережье волн между луной и солнцем.
Когда они затем скользнули на изысканные откосы смерти, послышался голос, сходный голосу Ван ден Брукса, но никто не мог отличить его от своих мыслей:
— Вы приняли меня, о гости, — говорил Хозяин Корабля, — вы приняли меня за торговца хлопком? Должно быть, ваш рассудок был помутнён, а ваши глаза слепы? Так вы ещё не видите, кто я? Так вы ещё не понимаете смысла моих слов? Король — подумаете вы. Нет, Бог.
— Бог, — сказал Трамье. — Кто это сказал?
Он повернул голову на подушке.
«Какой пьянящий аромат», — подумал он.
— Да, Бог, — продолжал голос. — Я Бог этой земли и Бог этих людей. Они поклоняются мне, и я располагаю земными плодами, плотью и кровью моих людей.
Конечно, прежде я был лишь человеком. Но это было мне недостаточно. Я хотел быть Богом. Я стал им.
Вот я ступил на эту землю — и эту землю среди других благословил Господь. Буйные ветра не дуют; роса увлажняет растения; солнце и луна ласкают землю своими лучами; море нежно омывает её берега. Мой остров был садом наслаждений, чашей радости, кораблём невинности.