Хозяин корабля — страница 30 из 37

Я видел мужчин и женщин с гармоничными телами и украшенными цветами лицами. Они жили голыми и не ведали своей наготы. Остров предоставлял в изобилии то, в чём нуждались его дети; они не трудились. Не имея собственности, они не ненавидели друг друга. Напротив, они дружили и объединялись друг с другом, согласуясь с собственными вкусами и временем; они отдалялись друг от друга прежде, чем усталость перерастала в отвращение; и любовь не была для них ни острым лезвием, ни поглощающим огнём, ни безжизненной глупостью. Заря и сумерки оседали на их домах, как тихая стая голубей. Даже смерть носила бесхитростное одеяние; она брала их за руку, и они следовали за ней, веря, что она вела их на другой остров, где цветы были ничуть не менее красивыми, воздух — благоухающим, а небо — ярким.

При виде этого блаженства моё сердце сжалось от горечи. На протяжении веков, сказал я себе, они наслаждаются этим счастьем, которое рождено невежеством. У них нет ни общества, ни религии, ни морали, ни санкций. Ужас! Они не знают Закона.

И мне показалось, что тёмная туча вдруг нависла над этой великолепной природой. Ибо судьба человека вовсе не в том, чтобы быть счастливым, но в том, чтобы знать и блюсти Закон.

Я решил открыть им и таким образом отобрать у них их греховное блаженство. Но это было не так-то просто, потому что они меня не слушали. Ничто на этом острове, который не изменился со времён Эдема, не могло научить их, что человек создан служить; что вся радость, в сущности, заслуживает порицания, кроме той, что рождена тщательным выполнением и соблюдением заповедей; что любовь — это грязь; наконец, что закон, закон Вечности — это боль.

Будучи бессилен заставить их развращённые таким невежеством умы постигнуть эти целительные истины, я поступил иным способом.

У меня была сила: решительные слуги, оружие и все аргументы, предоставленные нами несколькими ливрами пороха, ружейными патронами и ещё немалым количеством ингредиентов, о которых я расскажу вам позже. Железо и огонь, послужившие этому справедливому делу, помогли установить Закон.

Слава Всевышнему, который позволил мне быть его помощником и почти равным ему на этой гадкой земле. Цели Провидения жестоки, но я с радостью стал для них инструментом.

Это я искупал свои руки в крови грешника, это я разорвал его внутренности, это я вырвал его глаза. Мои благодетельные неистовость и ярость открыли ему вечность. Кто не вкушал этого державного наслаждения, тот никогда не был пьян.

Так вот, эти бедные дикари не знали справедливости и несправедливости. Как заставить их усвоить эти необходимые понятия? Не имея каких-либо потребностей и, следовательно, каких-либо лишений, ничего не владея ничем и радуясь всему, они не могли понять величия Всевышнего, распределившего согласно с своими таинственными замыслами, бедность и богатство, болезнь и здоровье. Когда зло не существовало, мне пришлось сотворить его, чтобы свет Вечности освещал тьму в их сердцах.

Вот как я это сделал. Я искалечил самых крепких и бодрых; я отобрал у них силу рук и ног; я вырвал их языки, не хвалившие Господа. Я развёл костры, поджёг деревни, зарезал женщин и детей. Но я хорошо позаботился о сохранении части жителей, чтобы своим произволом дать им понятие справедливости. Разве Господь поступил иначе в саду Эдема? Разве поступил он иначе, чем я, посеявший на зарождающейся земле боль, словно семя?

Сегодня мужчины особенно бодро машут кулаками в мою сторону. Я усмирил их и научил молиться. Женщины больше не видят в любви радости. Она позволяет им лишь быть матерями. Наконец, непорочность, аскетическая непорочность снизошла и воцарилась на этой земле, где люди жили как птицы.

Процветание плоти отдаляет от Бога. Болезни и дряхлость были неведомы моим людям. Благодаря мне пред ними предстала розовоглазая Проказа.

Голос замолк.


В тишине курильни слышалось лишь, как дышали спящие. Все перестали курить. Послышались два или три вздоха, вызванных, несомненно, кошмарами.

Голос снова зазвучал:


Милосердие Господне проникло в их души, ибо те, кому я причинил целительные страдания, сегодня бессильны предо мной и обожают меня. Они меня не только боятся, но и любят за сделанное им зло. И, конечно же, предпочитают моё болезненное творение мирному царствованию природы.

Что касается меня, хмельное вино опьянило мои умы. Гордость Господня вошла в меня. То, что сделал я, мог сделать лишь Бог. Он забыл в своей работе об этом несчастном клочке земли, и я воздвиг здесь храм его прославления. Когда я думаю о своей работе, я чувствую в себе равенство Всевышнему.

Славьте меня за язвы; славьте меня за проказу; славьте меня за пролитую кровь; славьте меня за то, что природа заменена Законом, божественным Законом.


Ночь, словно чаша, закрылась над комнатой, где последние лампы били крыльями, будто бабочки мучительного света.


На рассвете Хельвен отряхнулся первым и отправился в свою комнату.

«Господи! как плохо я спал, — подумал он. — Определённо, опиум на меня не действует. Я потерял привычку.»

Глава XXI. Ван ден Брукс снимает маску

О спрут с шёлковым взглядом…

Мальдорор

Видимо, торговец хлопком отведал хорошего наркотика и этой ночью поглотил приличную дозу, поскольку утром его не было видно. Незадолго до полудня четыре путешественника собрались под перистилем Дворца.

У Леминака осунулось лицо, у профессора опухли глаза. Мария Ерикова, напротив, была свежа как заря. Хельвен, неплохо выдержавший около двадцати трубок, сделал ей комплимент, относившийся к цвету лица.

— Опиум, — сказала русская, — просто баня для меня. Я выхожу освежённая, расслабленная и вижу всё в розовом цвете.

— В розовом цвете? — сказал адвокат. — Это цвет вызывает в моей памяти воспоминания об ужасном кошмаре. К чему эта ассоциация? Она наводит меня на мысль о чём-то противном и розовом… Это… глаза. Брр. Не буду рассказывать. Но опиум не вызвал в моих мыслях игривых видений.

— Странно, — сказал Хельвен. — У меня был схожий кошмар.

— Что касается меня, — вмешался профессор, — я не курил, но комната так пропиталась парами из ваших трубок, что я был сладко опьянён. Я грезил, но послышался голос г-на Ван ден Брукса, и я в оцепенении приписал бедняге всякие бессвязные речи. Думаю, произошедшее в тайнике стало причиной бреда моих мозговых оболочек.

— Я тоже слышал голос нашего хозяина, — ответил Хельвен. — Кажется, он бредил.

— Любопытное совпадение, — заметил адвокат.

Мария Ерикова, не желавшая принимать участие в разговоре мужчин, отошла пройтись по побережью и понаблюдать за игрой света на текущих в пене кораллах. Новизна пейзажа, живописное очарование этой остановки — всё это помогло быстро забыть последнюю ночь на «Баклане». Она настолько потеряла воспоминания о ней, ибо у женщин часто бывает короткая память, что даже не объясняла себе холодность Хельвена. Она уже пожалела, что отказалась от адвоката, который мог бы послужить так же и внутренне называл художника «простаком».

Она брела по побережному песку, предаваясь задумчивости. Все предисловия покойного Мелхиора де Вогуэ, все статьи покойного Теодора де Вызевы не помогут нам постичь тайны славянской души. Давайте просто полюбуемся на молодую женщину в белом, идущую по взморью, периодически подбирающую гальку с золотистыми прожилками или прижимающуюся к стволу кокосового дерева, наблюдающую за игрой волн цвета индиго. Но вот на берег садится птица огненной окраски. Это один из тех голубей, оперением которых пылают листья на острове. Птица кажется слегка напуганной, и Мария приближается, чтобы поймать её. Она протягивает руку, но голубь взлетает и садится несколько дальше… И погоня продолжается, точно в арабских сказках, где птица в один прекрасный момент превращается в гения, принцессу или жабу.

Ни одно из этих превращений в этот день не произошло, потому что чудо (вне всякого сомнения, с момента появления Ван ден Брукса) покинуло берег острова, служившего его последним прибежищем. Но эта беготня увела Марию от жилища в уединённое место. Это была полная красных гранитных скал бухточка, которую покрывали хлопья зеленоватой пены. Мария склонилось к краю обрыва, пытаясь определить глубину сине-зелёной, как её собственные глаза, воды. Сначала она увидела, как её покрывают морские растения, потом различила сидящее на мели между двух скал зелёное каноэ, на которым белыми буквами было выведено название яхты «Баклан». Лодка, привязанная верёвкой к скале, покачивалась; в ней лежали несколько бочонков. Их наличие, несомненно, указывало на наличие владельца, и, наполовину от безделья, наполовину из любопытства, Мария Ерикова прилегла на обрыв, следя за лодкой и в то же время наблюдая за змеевидным танцем водорослей в прозрачной воде.

Она уже оцепенела под солнцем, изжарившим на скале низкую и душистую траву, когда услышала, что песок скрипит от чьих-то шагов.

Этот Циклоп с хитрой улыбкой Улисса, Томми Хогсхед, взмокший, возник из пурпурных глыб. Негр огляделся по сторонам, затем, подойдя к каноэ, поднял бочонок двумя руками и большими глотками выпил. После этого он щёлкнул зажигалкой, зажёг трубку и растянулся на песке.

«Что делает здесь этот дикарь?» — подумала Мария.

Зловещее лицо Томми преследовало её. Слова, сказанные по секрету капитаном Галифаксом, который был осведомлён, может быть, более, чем хотел показаться, не очень-то развеяли страх, внушённый забавником. Она знала, что эту кудрявую голову отягощала почти уверенность в преступлении, о причине которого она догадывалась. Весь день виделись ей насмешливые зубы негра, и воспоминание о Лопесе усиливало её испуг одновременно чувством позора… и раскаяния…

Ван ден Брукс не явился на завтрак. Индус жестами извинился за хозяина. Отсутствие торговца удивило его гостей, и трапеза была тоскливой. Если пустой стул Ван ден Брукса занимал призрак Банко, четыре путешественника были не менее молчаливы. Если усталость, вызванная опиумной ночью, неясная тревога, порождённая тайной, ужас от нависшей над островом или домом угрозы, всегда были неприятными чувствами, ощущавшимися каждым и постоянно сохранявшимися между соседями, то теперь они не переставали нарастать с каждой минутой.