Показался конец коридора. Уже волны глухим, замогильным ропотом нарушали покой скалистых стен. Солёная прохлада разъедала их губы. Коридор сужался, проход был низким. Им пришлось согнуться пополам.
Шедший впереди Хельвен вздрогнул.
— Мы погибли!
Он увидел впереди полотно ночи и несколько звёзд, они виднелись в закрытом железными прутьями круглом отверстии в скале.
— Это решётка. Мы погибли, погибли!
Следовавший за ним Леминак ничего не увидел.
Проход был столь узким, что Хельвену пришлось спускаться на четвереньках. Наконец он добрался до решётки. Он схватился за прутья и потянул их на себя. Решётка была открыта.
Волна надежды хлынула в его грудь. Пробравшись на выступ скалы, он выпрямился и прыгнул в воду. Остальные последовали его примеру. Перед ними покачивался тёмный силуэт каноэ. Волна брызнула на них. Они ускорились.
Мария добралась до проёма последней, с трудом волочась на коленях. Увидев звёзды и перекатывающиеся волны, она вознесла благодарность к Богу. Но хриплое дыхание послышалось вновь. На этот раз это ей не почудилось. В темноте блестящей канавы она увидела белые глаза, преследовавшие её в мыслях.
— Негр!
Дикарь, растянувшись во всю длину среди мокрых лишайников, полз к ней. Уже его увесистая рука вытянулась, чтобы схватить её. Его можно было назвать чудовищной рептилией, сквозь приоткрытый рот которой бледно сверкали зубы.
Она подскочила. Ночная тьма окутала её. Она была спасена.
Резко обернувшись, она потянула на себя решётку в тот самый момент, когда Томми Хогсхед схватился за прутья.
Безобразная голова негра усмехалась из-за этой клетки.
«Тем хуже для него», — подумала она.
Её рука не дрогнула.
Раздался сухой выстрел. Мозги слегка забрызгали скалу. Голова повисла на решётке, глаза остались неподвижными, белыми, открытыми необъятному.
Мария прыгнула в лодку.
Они были в безопасности.
Глава XXV. Корабль появляется вновь
И я сопровожу мисс Рузевей, что ждёт
Любезнейшего из фамилий моряков
Погибших. В танце медленном бедро
Руки касается, её влеку я невзначай
К крушению, где Бог её узнает грудь.
Хельвен и Леминак схватили вёсла. Адвокат делал всё, что мог. Что касается художника, регаты на Темзе с давних пор готовили его к этой роли. Каноэ было лёгким. Через несколько минут они отплыли из бухты и очутились в открытом море. Уже над их головами побледнело небо; ночная тьма зарделась, подобно тому, как театральный занавес пропускает через себя лучи света перед тем, как подняться; в этом сумраке бытия казалось, что по морю перекатываются вязкие и чёрные нефтяные волны. Никто из беглецов не мог подавить ужас в глубине своей души.
— Что вы наделали? — спросил Хельвен Марию. — Вы стреляли?
— Нас преследовали, — ответила русская.
— Кто?
— Не знаю. Тень. Я испугалась.
— Вы могли нас погубить.
Мария не ответила.
— Полагаю, — сказал профессор, — шум моря среди скал заглушил звук выстрела: никто, кажется, не заметил нашего отплытия.
В самом деле, на краях утёсов ничто не шевельнулось. Ни вспышки, ни выстрела. Побег не заметили. Хватятся только днём. Приходилось грести что было сил, потому что Ван ден Брукс, вне всякого сомнения, захочет вернуть своих гостей.
— К счастью, — пустился в рассуждения профессор, задача которого заключалась в том, чтобы вычёрпывать воду со дна каноэ, — к счастью, торговец хлопком одурманен в этот час наркотиком. Они, конечно же, грезит о своих методах евангелизации и радуется мысли сделать нас своими послушниками.
Мария погрузилась в глубокие раздумья. Порой, при бледной вспышке зари, она замечала свои руки и вспоминала Макбета: «Все ароматы Аравии…». Но это были прежде всего литература и хорошее образование, а её гораздо больше занимало чувство сначала отвращения, а затем и раскаяния из-за того, что она застрелила одного из своих борзых, которого она никогда не испытывала, из-за того, что она расплющила бедные мозги негра. Она холодно устремила на громадную чёрную луну взгляд, каким на ярмарке смотрят на подскакивающее в фонтане яйцо.
«Я убила человека», — подумала воспитанная девочка.
«Это был всего лишь негр», — прибавила мадам Ерикова.
Всё происходило так быстро и ночь была столь темна, что уже от этих мыслей не осталось ничего, кроме смутного воспоминания об убитом, такого же смутного, как образ медленно утонувшего среди такой же ночи матроса со сморщенным кулаком, устремлённым к небу, окружённого маленькими золотыми звёздами…
Если бы Мария пофилософствовала — но она довольствовалась тем, что занимала в в жизни место восхитительного практичного философа — она бы несомненно заключила из своих собственных наблюдений, что добродетель — предмет, в значительной степени зависящий от воображения; что совершенно несправедливо «буйной фантазией» окрестили очаровательную грациозную фею, которая может удостоиться сострадания на этой земле, что, если бы в скудных мозгах государственных деятелей были хоть микроны этого морозника, то, может быть, они перестали бы давать волю человеческому безумию и страстям; строго говоря, будь в них зерно воображения, не было бы ни войн, ни следующих за ними бедствий, и на нашей поросшей космической плесенью земле наконец проросли бы цветы…
Но никто из пассажиров хрупкой лодочки, которую волны поднимали и трясли, как погремушку, не мог обратить свои мысли к этим высоким сферам теории. Они были правы: не было смысла отдаваться блужданиям ума. Впрочем, ещё не изгладились из их памяти ноги у огня в хорошем кожаном кресле, опрятная старушка у изголовья, ароматная трубка во рту, звук стекающего по окнам дождя и выметающего авеню ветра! Но ворох всей этой чепухи присущ беднягам, которым грозит злая смерть и которых лишь три просмоленные еловые доски могут спасти от того, чтобы светить фонарями в сосудах лампадофоров на глубине ста морских сажен.
Прошёл час. Вздохи гребцов отсчитывают минуты. Огромные облака скользят очень низко. Брусья с пера руля брызжут среди чернильных островков. Луч вонзается в море, как копьё в щит. Это рассвет. Уже исчезает земля Ван ден Брукса, земля Бога. От неё осталась лишь чёрная точка и ничего более…
Хельвен бросает вёсла.
— Спасены!
Мария смотрит на него. Он прекрасен, его белую грудь покрывает открытая сорочка, его лицо блестит от пота, это задумчивый атлет. Ей безумно хочется поцеловать его губы, его обнажённую шею, броситься к его ногам. На мгновение она забывает каноэ и открытое море; она забывает, что они лишь несчастный обломок корабля во власти волн и голода…
Голос адвоката возвращает их к действительности.
— Спасены? Не хочу быть вестником злого рока, но, если нас никто не выловит, нам придётся тянуть жребий, «чтобы узнать, кого… кого мы будем есть, о-е, о-е».
— Конечно, всё как в песне, — стонет омрачённый мыслью о подобной участи профессор.
— Но здесь есть провизия, — радостно кричит Мария; — сейчас перечислю её.
Бедный Томми Хогсхед! Уже крабы забрались своими клешнями в орбиты, в которых вращались твои белые глаза. А вот Прекраснейшая из Прекрасных открывает консервные банки, заботливо утащенные тобой. Что сказал бы об этом эльсинорский безумец?
— Бочонок рома. Из него, честно говоря, уже немало отпили. Осталось около двух литров. Никогда нам не выпить его весь.
Она смеётся.
— Три банки солонины; вот ещё баночки — две банки сардины — около двадцати сухарей и… и… и всё!
— При разумном распределении этого должно хватить на три дня, — говорит Хельвен.
— Если через три дня мы всё ещё будем здесь, нам не останется другого выхода, кроме как тянуть жребий, — возражает Леминак, проявляя людоедские наклонности, к счастью, редко встречающиеся среди членов французской коллегии адвокатов.
— Ба! — спокойно отвечает Хельвен, — с вашей преданностью мы вытерпим ещё добрых три дня: вы жирный.
Пока что суровость положения не удручает никого из беглецов. Может быть, они не обладают той «буйной фантазией», отсутствие которой в подобных случаях хорошо заметно.
Но вот робкий, тревожный голос профессора задаёт вопрос — и вопрос этот ужасен:
— А вода? Здесь есть питьевая вода?
Воды здесь нет. Никто из этих безумцев не подумал о страшной муке, которая их ждёт: о жажде.
Над ними небо, уже проливающее свой неумолимый свет на воду искристее зеркала; вокруг них море: безрезультатно, в вечном ритме, продолжается волнение глубоких складок, похожих на складки длинного платья. Солёный воздух уже иссушает их горла.
Алкоголь. Ничего, кроме алкоголя.
Хельвен хватается за голову.
— Я был глупцом, глупцом. Простите, что втянул вас в эту авантюру…
— Мы все ответственны за постигшее нас несчастье, — сказал Трамье. — И я виноват больше всех, потому что я самый старый. Мы поступили как дети.
— Мы как будто отправлялись на прогулку, — сказал адвокат, — и как будто ждали, что корабль в океане будет как омнибус на бульваре.
— Честно говоря, этот Ван ден Брукс внушал мне страх, — признался Трамье. — Страх заглушил во мне всю предусмотрительность.
— Надо действовать, — энергично ответил Хельвен.
Он вытащил из кармана компас, ориентируясь.
— Если мы хотим найти корабль, надо идти к югу. Но у нас есть шанс найти в этих окрестностях остров, у которого не будет сумасшедшего владельца. Остров Ван ден Брукс не изолирован; он является частью архипелага. Нам здорово не повезёт, если, идя в направлении, где должны быть Маркизские острова, по пути «Баклана», мы не найдём пресной воды и какого-нибудь места, где можно было бы остановиться.
— В конце концов, — сказал адвокат, — Тихий океан довольно обитаем, и мы живём уже не во времена «Медузы».
— Безумие, — ответил профессор, — чистое безумие. А жажда? Вы подумали о жажде? А течение? У нас даже нет паруса, который мог бы нам помочь. Мы умрём от утомления, от изнеможения, от голода, от цинги…