Ван ден Брукс по-прежнему был грозной загадкой. Не собирается ли он жестоко отомстить? Экипаж «Баклана» состоял из разбойников; Галифакс был всего лишь послушным инструментом в руках своего хозяина. С этой стороны не было никакой надежды на спасения. Торговец хлопком пользовался на борту своего корабля правом высокого и низкого суда. Какое сомнение может помешать ему повесить на бом-брам-рее мёртвые тела мэтра Леминака, профессора Трамье и сэра Уильяма Хельвена? Это, конечно же, ненужная беспощадность. Но Ван ден Брукс должен был бояться, что гости, получив свободу, раскроют местонахождение его земли. Никаких сомнений: у этого человека было достаточно тяжёлое прошлое, и он желал избежать стычек с правосудием даже ценой убийства. Четыре путешественника могли обвинить его в том, что он держал их в плену, рассказать о ситуации на острове и т. д. Итак, всё эти соображения должны были заставить торговца если и не устранить своих гостей, то, по крайней мере, содержать их в заключении, без надежды на освобождение.
Вернувшись к действительности, художник в ужасе подумал, что ему, может быть, лучше стоило бы погрузиться в глубокие воды этого фосфоресцирующего моря, столь часто овладевавшее его ночными мыслями.
В дверь постучали. Хельвен вздрогнул.
— Если вы чувствуете, что силы к вам вернулись, месье Ван ден Брукс ждёт вас в приёмной.
Это был сам Галифакс, по своему обыкновению, грубый и любезный.
«Лучше сразу понять, как обстоят дела», — подумал Хельвен.
Он смело последовал за одноглазым.
В приёмной, где так часто были слышны их разговоры и смех, четыре пассажира вновь собрались вместе: профессор, развалившийся в кресле, Леминак, поправляющий доктринерский галстук, Мария Ерикова с презрительным видом и сигаретой в уголке губ и Хельвен, смело глядящий на Ван ден Брукса, который, стоя в тени, небрежно поглаживал свою бороду.
Мария иронично прервала молчание.
— Трибунал, — сказала она. — Вы сидите здесь один, месье?
— Не бойтесь, мадам, этого достаточно, чтобы исполнить моё дело, — ответил хозяин корабля. — Но для начала скажите мне, как вам удалось сбежать?
— Было бы очень хорошо, месье, — ответила русская, — если бы мне удалось вас повесить.
«О, женщины! — мысленно простонал адвокат. — Никогда они не сдерживаются. Если это так продолжится…»
И он ощупал свой галстук, как будто уже боясь, как бы не превратилась прекрасная шёлковая тесьма в куда более грубую… конопляную.
— Прекрасно, — ответил Ван ден Брукс. — Будьте услужливы, и вот как вас вознаградят. Это послужит для меня уроком. Я нашёл вас в беде; я доставил вас на борт своего корабля; я позволил вам посетить прекраснейший уголок земли, я вёл себя с вами, как самый вежливый хозяин, какого вы только могли себе представить. И мне желают виселицы! Огромное спасибо, мадам. Но подумайте на мгновение: вы на борту моего корабля, и из тридцати восьми головорезов, составляющих мой экипаж (их было сорок, но вы, может быть, знаете, где остальные два?), никто и пальцем не пошевелит, чтобы спасти вас от моей праведной мести, если мне будет угодно её учинить.
— Я так и думала, — ответила русская. — Они трусы, как и их хозяин.
— Посдержаннее, мадам, — слабым голосом вставил профессор. — Мы бесконечно признательны г-ну Ван ден Бруксу за услугу, которую он пожелал нам оказать и которая была бы куда более замечательной, если бы он не проявлял чрезмерной любезности, если бы он доставил нас прямо в Сидней. Но г-н Ван ден Брукс показал себя перед нами, как он справедливо заметил, самым вежливым хозяином. «Баклан» был для нас изысканнейшим местом…
— И вы захотели уйти! — вздохнул торговец.
— Всё влечёт нас к нашему старому континенту: наша жизнь, наши привязанности, наша работа, — сладко сказал профессор, обнаруживая дипломатические способности. — Как можем мы забыть голоса наших жён, наших детей, наших друзей? Конечно, жизнь на вашем благоухающем острове, в новом Эдеме, показалась нам завидным состоянием. Но, увы, разум заставил нам отказаться от Золотого Века в пользу Века Стального, Века Банкнот. Эта потребность опасна! Но можем ли мы её избежать?
— Можете, — сказал Ван ден Брукс. — У меня получилось.
— Увы, нет! Тысячу раз нет. Никто из нас не может отказаться от своего честолюбия, от своего состояния, от своих пристрастий, от своего очага. Мы предпочитаем жизнь среди попыток, среди лихорадки нашей цивилизации, проводя досуг с пышностью, которую вы нам предлагаете. К несчастью, наши вкусы…
— Вы всё говорите о ваших вкусах, — свирепо сказал торговец. — Речь идёт о моей воле, и вы в моих руках подобны соломинкам. Если мне будет угодно, я вас сломаю. Вы просто старый скряга, дорогой профессор…
— Месье… — с трудом дыша, произнёс профессор.
— Тихо, — рявкнул торговец. — Вы уже достаточно наговорились. Только я имею право говорить здесь.
— Вы не имеете права нас оскорбить, — ответил Хельвен. — Мадам Ерикова права. Вы трус и оскорбляете только стариков и женщин.
— Простите, месье Хельвен, — к величайшему изумлению пассажиров, спокойно сказал Ван ден Брукс. — И вы, мадам, и вы, месье Трамье. Я удаляюсь. Хорошо. Мне стоит… ступайте… Я знаю, что я должен сделать. Вы сделаете мне одолжение, вернувшись в свои каюты.
Капитан Галифакс убедился, что каждый пассажир вернулся к себе. Ужин был доставлен им в каюты. Хельвен хотел зайти к адвокату, но дверь была заперта снаружи. Напрасно он звонил.
Он расположился на кровати, а рядом с ними расположилась тревога. Сомнений больше не было. Ван ден Брукс — сумасшедший, но сумасшедший логичный, осторожный, действующий в своих интересах. Интересы эти требовали того, чтобы люди, которые могли помешать его безумствам и воспрепятствовать воплощению его сумасшедших планов, были устранены. Всё кончено!…
Вот оно какое, Приключение!… Ему вспомнился его мирный дом в том уголке Шотландии, где он родился, полном розовых болот, среди которых ветер зимними ночами столь печально изливал свои незабываемые жалобы; в его памяти воскресли раскалённые дрова в высоком камине; он ощутил запах имбирного грога, который готовила его мать, опрятная старушка с ключами на поясе, и запах мокрого вереска, утра охоты, когда, ещё в оцепенении сна, замираешь в тумане октября; он услышал лай собак и домашнее бормотанье, ему вспомнилась юность, подобно тому, как порой возвращается она к человеку, заключённая в несколько образов и запахов…
Сон был сильнее воспоминаний и тревоги. Он уснул.
Он вздрогнул. Дверь открылась. Тусклая тень показалась в иллюминаторе.
— Идите, — произнёс голос Галифакса. — Поторопитесь.
«Вот и всё, — подумал молодой человек. — Г-н Ван ден Брукс действует по французской традиции… на рассвете…»
Не желая выглядеть трусом перед моряком, он тщательно оделся и завязал галстук, словно собирался на вечеринку в саду.
Галифакс шёл впереди. Они вышли на переднюю палубу. При унылом свете зари Хельвен различил экипаж, построившийся в надлежащем порядке, как в тот день, когда высекли негра. Силуэт Ван ден Брукса на носу корабля преобладал над морем и рассветом. Лица его Хельвен не видел. Рядом с ним был его слуга, индус. Англичанин остановился в нескольких шагах от него и стал ждать. Один за другим, сопровождаемые Галифаксом, прибыли Леминак, Трамье и мадам Ерикова. Мария была бледна и сжимала губы; её тяжёлый подбородок делал её красоту особенно поразительной и почти убийственной.
Ван ден Брукс не обернулся.
С неба, на котором блекли звёзды, опустилась мёртвая тишина. Хельвен в последний раз взглянул на меркнущий Южный Крест.
Ван ден Брукс обернулся. Пассажиры не узнали его. Его огромная борода исчезла. Его глаза, ещё недавно расширенные от лихорадки и безумия, сияли, взгляд не был стеклянным. У него было красивое, худое, серьёзное, но измождённое лицо. Увидев его, путешественники всё поняли.
«Ей-богу, удар Патриарха!» — подумал Леминак, вспоминая историю Сигизмунда Лоха.
Но, повернувшись к Океану, Ван ден Брукс стал говорить. Голос, слышанный в курильне, пронёсся над волнами:
— Не бойтесь, незнакомцы. Я не желаю вам зла. Вы меня не поняли.
Вы не могли дать мне того, что я искал в вас. Величие моих грёз не соблазнило вас. Не поняли вы меня и тогда, когда я в опиумных глубинах возносил к вам жалобу утомлённого Бога.
Он возвысил голос:
— Ибо я был Богом. Стонущая земля моего острова может подтвердить это, и мои люди, прогибавшиеся под моими розгами, могут заявить об этом волнам и звёздам. Человек, я изменял творение по мерке Бога, потому что назвался его ровней.
Он снова понизил голос, скрывая усталость:
— Но вы этого не понимаете и думаете, что я сумасшедший. В последний раз я хочу открыть вам, о незнакомцы, своё сердце, своё кровоточащее сердце:
Неумолимая жажда любви преследует меня: любовь, человеческая любовь — вот источник, призрак которого преследует меня по ночам. Но этот источник не мог напоить моё сердце. Моё сердце — пустынная скала: кто собьёт её, чтобы потекла живая вода?
Когда в моих руках была хрупкая судьба людей, когда моего слуха достигли их молящие голоса, когда я согнул их, изуродованных, окровавленных, проклятием Господа, я надеялся, что во мне родится эта неописуемая сладость: сострадание.
Если я расточал мучение, если я проливал кровь, словно вино на свадебном пиршестве, то делал это не ради бесполезного наслаждения, но ради того, чтобы пожать ожидаемые посевы. Увы, они не проросли. Я надеялся, что пытки, причинённые моим жертвам, смягчат меня, заставят полюбить их: этого не случилось.
Бог без любви и Бог без радости, я отрекаюсь от Божественности.
Я возвращаюсь к людям. Я звал нескольких набожных людей на моём острове протестантскими миссионерами. Увы! Боюсь, не живя в святом ужасе, мои люди быстро потеряют закон…
Но я больше не могу. Может быть, я стану шахтёром или грузчиком; может быть, окажусь водопроводчиком. Не знаю. Я желаю быть покорнейшим из людей после того, как был их Богом.