— Столько звёзд остались незамеченными, — прошептала Мария Ерикова. Наклонив головы, они увидели появляющиеся и исчезающие друг за другом на борту «Баклана» следы яркого света, ибо море сверкало, изумрудные, жемчужные волны блестели, со всего разгона забрызгивая корабль, подобно порвавшемуся ожерелью, драгоценные камни которого нескончаемо отделялись друг от друга.
— Видите ли вы, — сказал Ван ден Брукс, — как море показывает свои сокровища; видите ли вы, как оно просеивает свои драгоценности, подобно скряге, который погружает руки в свои сундуки и позволяет золоту, рубинам и изумрудам проходить сквозь пальцы. В нём текут драгоценности: видите ли вы его груды золота, аметистов, топазов, бериллов и аквамаринов, эту потерпевшую кораблекрушение Голконду…
Говорил он медленно, но Хельвен понял, что под этим мирным тоном скрывается нечто грубое и страстное.
— И не кажется ли вам, — продолжал он, — что, щедро обходясь со всеми сокровищами, со всем золотом и бриллиантами затонувших галионов, оно поймало нетленную красоту и скрывает её под складками своих волн?
— Если бы вы знали, — прошептал он. — Если бы вы знали, что мне доводилось видеть…
Но он не закончил…
На борту царило странное оживление, невидимое возбуждение; казалось, что корабль напрягался от ожидания и раздувался от блаженства. Тени блуждали. В них угадывались лежащие вдоль перил фигуры; глаза блестели. У всех них на лицах чувствовалось дыхание желания, как будто с ними огромная и безмолвная желанная добыча, и Мария Ерикова, опустив веки, наслаждалась этим дыханием.
Экипаж ощущал присутствие женщины, этой женщины, которая в безмерном одиночестве ночи и моря, с искрящейся сигаретой у кончиков пальцев, казалось, спала, трепеща ноздрями и отражая звёзды, смешивавшиеся с её волосами.
Ван ден Брукс догадался об этой безмолвной страсти и время от времени поворачивал голову в сторону самых дерзких теней, словно укротитель.
Внезапно раздался голос. Он был жарким, сменяя томный и страстный оттенки. Он выковывал звучные слоги, пламенные и горькие:
Ti quiero, Morena, ti quiero
Como se quiere la gloria,
Como se quiere il dinero,
Como se quiere una madre,
Ti quiero…
Это была мольба. В голосе чувствовалась болезненная нежность, он достигал звёзд и плавно опускался на светящиеся гребни волн. Испанец пел под аккомпанемент гитары:
Una noche en que la luna
No daba su luz tan bella…
Мелодия серьёзно поддерживала слова и дикое и страстное пение не смеющихся людей. Возлюбленный открыл могилу возлюбленной и накрыл милое лицо платком, чтобы рот, столько раз целовавшийся, не был предан земле:
Porque no mordie la tierra,
La boca que io besé…
Мария Ерикова полностью закрыла глаза. Хельвен заметил, как дрожат её губы, и его охватила глухая ревность к этому неизвестному певцу.
Затем пошли танцы: пылкое сапатеадо, хота:
Es la jota que siempre canté:
La jota di mi tiera… olé, olé.
почти трагическое танго под звук гитары, завуалированный плоской рукой музыканта; хабанера, в которой дрожала ностальгия по танцам под платанами, когда девушки с упругими грудями и выгнутой лодыжкой смело встречали парней-брюнетов, идущих с сигаретой меж губ и в сомбреро, надвинутом на глаза.
Увлечённые ритмом, матросы-испанцы щёлкали пальцами, чтобы выделить каденцию; но неизвестный певец продолжал петь.
Когда он остановился, вокруг стало тихо и пусто.
— Лопес, — сказал Ван ден Брукс, — иди сюда.
Из тени возник силуэт. Мария признала в нём рулевого каноэ и почувствовала странный трепет.
— Дружище, — сказал Ван ден Брукс, — ты слишком хорошо поёшь. Берегись: это принесёт тебе несчастье.
И он вручил ему сигару.
— Вы настоящий артист, — сказал Леминак.
Но человек, не сказав ни слова, повернулся спиной и исчез.
— Все эти испанцы, — кисло заметил адвокат, — гордые, как Артабан.
Человек не обратил внимания на его замечание. Ночь закончилась. Они разошлись по каютам.
Когда Мария Ерикова, подобно Хельвену и Ван ден Бруксу, спустилась по трапу, Томми Хогсхед отошёл к стене, чтобы пропустить её. Она слегка столкнулась с негром, белые глаза которого светились в тени. Закрыв дверь каюты изнутри, она стала раздеваться, напевая: «Ti quiero…», неопределённо лаская все родившееся у неё желания и с удовлетворением наслаждаясь грубоватым фимиамом. Но она не могла уснуть. Всю ночь ей казалось, что она слышит дыхание спящего человека, доносящееся с порога каюты, и не осмеливалась открыть дверь, чтобы найти причину этой странной галлюцинации.
Глава IV. Ван ден Брукс представляется. — История одного богача
Я же посвящаю свою талант изображению жестоких наслаждений, не мгновенных, не ложных наслаждений, но появляющихся с человеком и уходящих с ним.
Когда стюард наполнил богемский хрусталь игристым мозельским, профессор Трамье высказал несколько мыслей о богатстве.
Профессор, бывший учащийся колледжа, упорный кандидат всех конкурсов, пожинавший награды, лавры и медали, стал мастером науки, одним из самых известных врачей в Париже, сохранив от своего скромного происхождения удивительное уважение к великолепию. Он был не вполне уверен, что действительно имеет лимузин мощностью 40 лошадиных сил, апартамент на авеню в Йене и охоту в Солони. По своим залам, в которых все века монархии и Империи отметились своими стилями, своим золотом, своей медью, своим расписным деревом или своим лакированным в соответствии с древней традицией национальной и буржуазной меблировки красным деревом, профессор передвигался неловко и как будто случайно устраивался в слишком пышной комнате.
Тем не менее, он счёл нужным восхвалять богатство.
— Это, — сказал он, — богатство, заменившее героизм. Наши Диоскуры сегодня — это Джеймс Рокфеллер и Пьерпонт Морган. Они кажутся нам заседающими на далёком Олимпе, в золотом ореоле, отделёнными от простых смертных облаками банкнот.
Самой молнии не хватает этим новым Юпитерам: это они создали закон королям, а не Господь Всемогущий, Саваоф или Господь Воинств. Судьба всемилостива. Ибо они мудры: они накопили большое имущество и, следовательно, познали искусство управления народами.
— И обдирания людей, — добавил Хельвен.
— Признаюсь, — продолжал профессор, бросая возбуждённый взгляд на еду, — что иногда я завидую тому, что мы не смеем называть их счастьем — ибо это слово, которое ничего не значит — но, по крайней мере, упоению их могуществом. Слово, телефонный звонок, пропуск, и вот уже являются проложенные железные дороги, скользящие по морю суда, горящие заводы, потрясшая мир война. По своему усмотрению, они сеют обеими руками процветание или горе, боль или радость.
— Дорогой мой профессор, — сказал Леминак, доходы которого были скудными, — Вы создаёте мифологию. Банкнотную мифологию! В реальности всё совсем иначе. Миллиардеры — скупые, пошлые, а иногда и гнусные буржуа. Ныне покойный король доллара умолял свою жену не покупать устриц, считая их слишком дорогими, и не давал чаевых кучерам, когда брал фиакр. Они — не хозяева своей судьбы, гуляющие сами по себе, если бы они могли, то просто остановились бы: они боятся её. Большинство из них не знают своих возможностей и даже пределов своим богатствам. Если они потрясли мир, то из чистой непоследовательности; если они посеяли боль или радость, то даже этого не заметили; они действуют исключительно из жадности, подобно спекулирующему на швейцарском сыре деревенскому бакалейщику. На любом уровне жажда наживы одинаковая: она груба и узка.
— Наш дорогой профессор Трамье — лирик, — сказал Ван ден Брукс, — а месье Леминак произносит добродетельные слова. Вы говорите о богачах. Но мне кажется — простите меня за вольность — что вы оба их не знаете.
— Есть разные их виды, — сказала Мария Ерикова. — Какая связь между торговцем свиньями в Чикаго, бросающим телефонную трубку, и землевладельцем в Московии, живущим как сатрап и бьющим кнутом мужиков? Никакой.
— О! — сказал Ван ден Брукс, — большая, чем Вы можете себе представить: у них единая основа. Профессор неправ; адвокат тоже. Не потому, что они обобщают, а потому, что они не затрагивают живую точку. Вы не знаете того, что, по сути, является мышлением богачей, их скрытым пороком.
— Что же это? — спросил Леминак. — Вы лучше моего разбираетесь здесь.
— Когда вы это узнаете, это объяснит всё, и вы поймёте манию величия и скупость, грязных магнатов и буржуа, ибо все эти черты сосуществуют в них.
— Расскажите, — сказал профессор. — Никто лучше Вас не смог бы просветить нас.
— В основе чувства собственности лежит инстинкт разрушения. Ребёнку нравится его игрушка, когда он может её сломать. Вот вся история богатства. Сейчас вы поймёте меня лучше.
Богач — разрушитель. Его сила состоит из разрушения, как и у всех победителей. Если сначала он разрушает из нужды или честолюбия, то скоро входит во вкус, и нет худшего вируса, чем это наслаждение уничтожением.
Ван ден Брукс оживился, и, как всегда, когда он выходил из флегмы, его зелёные очки засверкали.
— Войдя во вкус, мы продолжаем. Не думайте, что богач любит созидать. Если он созидает, то только для того, чтобы разрушить что-то ещё. И я, естественно, не говорю о богатых стадах. Я говорю о властителях, об истинных богачах, у которых был инстинкт господства, о тех, кого вы называете добрыми и злыми, поверьте мне, — он нажал на эти слова, — это особые хищники, ибо они пожирают не только друг друга, но и самих себя.
Богач, о котором я говорю, не имел ни малейшего представления о ценности. Это плотоядный, и он жуёт: он нуждается в мясе. Если он проявляет человеколюбие, то для того, чтобы иметь в пределах досягаемости много овец. Он процитирует вам Канта и Евангелие. Но его всегда выдаст кончик языка в уголке губ.