— Слушай. Тогда, в аудитории, — парень крутил хронометр в руках, подбирал слова, — я не от тебя сбежал. Сорри. У меня бывают панические атаки. Вот на ровном месте. А легче становится среди деревьев. Лучше всего в лесу. Если ещё и закурить…
Он выудил из кармана глянцевую тёмную пачку, покрутил в пальцах, убрал обратно.
— Нет, сейчас не стоит. Дыши, пей, оживай. И ещё раз…
Зося открыла было рот, чтобы хоть что-то промямлить в ответ, но не успела. Раздался тонкий пиликающий звук, и из другого кармана явился крохотный мобильник в металлическом корпусе.
— Да, иду, — прохрипел Мирон. Убрал телефон, защёлкнул браслет часов, кинул на стол купюру. — Ты как, в норме?
— В целом и если не придираться… — смогла выдавить Зося. Купюра была крупная, Янек столько приносил со своих «тёмных дел», и то не всегда. Мирон пожал плечами.
— Сорри, пора. Поправляйся.
Он щёлкнул кнопкой примостившегося на поясе CD-плеера, и из наушников донеслось:
Шерудят кабаны и медведи в совхозном саду. Носит филин свою лебединую песню. Молкнет, видя меня. Знает, падла, когда-никогда попаду. Ну да я не спешу: с ним пока интересней.
Зося проводила взглядом широкоплечую фигуру. Внутри что-то засвербело, когда парень уже подходил к двери. Искушениепотянутьсяещё раз, одним глазком подсмотреть, чем же этот мажорчик её так приложил…
Мысленно надавав себе по рукам, Зося допила стакан и потянулась к бутылке — физически.
Солнце старалось изо всех наличных сил, особенно здесь, на стоянке. Мирон шёл наискосок, к внедорожнику, обводами напоминавшему танк. У водительской двери громоздился рослый, бритый под ноль мужчина в клубном пиджаке и поло, обмахивающийся порножурналом. Он приветливо кивнул Мирону, когда тот подошёл ближе.
— Давно ждёшь, Володя?
Дверцы щёлкнули замками, а потом сочно, с породистым звуком влипли в корпус. Названный Володей обернулся из-за руля.
— Нормально, Мирон Петрович. Работа такая. Да и если на духу, я только подъехал: на заправке мороженое лопал…
Он улыбнулся, словно нашкодивший школьник.
— Ну что, домой?
Мирон медленно кивнул, но тут же резко вскинул ладонь. Потёр ей левый висок, щёку, поднёс к глазам и медленно сжал-разжал. Кончики пальцев подрагивали.
— Нет. Знаешь, давай как обычно.
Крыша старой девятиэтажки раскалилась за день, зато когда подкралась ночная полутьма, бетон и рубероид принялись щедро отдавать тепло. Янек сидел на шерстяном пледе, скрестив ноги. Он смотрел в сторону опушки парка, мягко подсвеченной оранжевыми фонарями с проспекта Тореза. Правда, видел он при этом вовсе не стволы ближних сосен и не тёмное море хвойных крон за ними.
В левой руке Янек держал толстую, утянутую в кожаный переплёт, но всё равно изрядно потрёпанную тетрадь формата чуть ли не ин-кварто. Из обрезов торчали где аккуратно, а где наспех вклеенные листы и закладки. С левой же стороны на пледе лежала пара книг меньших габаритов — но чуть ли не древнее на вид.
Правой ладонью он водил перед собой, словно поглаживая что-то невидимое, то угловатое, то наоборот, округлое. Пальцы при этом складывались в хитрые, постоянно меняющиеся фигуры. Поначалу казалось, что все эти манипуляции не дают никакого эффекта. Лишь постепенно воздух перед Янеком стал мерцать холодными искорками, которые собирались в линии, символы, образы…
Сзади негромко, но весомо гукнуло. Люк на крышу. Ключи есть у управдома и у сестры, но первый вряд ли полезет сюда в такое время. В подтверждение догадки справа на плед упал пёстрый пластиковый пакет.
— Так голодный и сидишь весь вечер, колдун-самоучка?
Янек стёр узор с воздуха, потом, не поворачивая головы, запустил руку в пакет и добыл оттуда термос.
— Тебя жду. Кто же ещё покормит такого растяпу, как я?
Он отвинтил вытянутую крышку и налил в неё чаю до половины. Над крышей поплыли ароматы чабреца, мяты и лимонника. Снова вытянув руку, Янек изъял из пакета бутерброд и вцепился в него мелкими, острыми, словно у лесного зверька, зубами.
— Удачно сегодня? — Зося пристроилась рядом и перехватила крышку-кружку. — Кого гонял-то?
— Да никого, — буркнул Янек, продолжая битву со слоями хлеба, сыра и колбасы. — Фамильное серебро пропадало. Грешил на вихта, а оказался вороватый котей. В дыру за плинтусом всё заиграл. Я, конечно, щёки надул, иллюзий навёл, коту небольшое внушение сделал… Нормально, денег дали, благодарили.
— Не стыдно публику дурить? — добыв второй бутерброд, Зося откусила с угла. — Кто-то мне недавно за высокую этику втирал…
— Но-но, — Янек строго качнул термосом. — Ты работу и секс в одну кучу не вали. Когда я с кем-то сплю, я делаю это от души. А когда выясняю, почему вонючие носки дяди Бори сами собой ночами шляются по потолку — это за деньги. Даже если потом оказывается, что причина в банальной «белочке».
Он дожевал и ткнул пальцем в сторону парка.
— А вот это уже куда интереснее. Чувствуешь, как фонит последнее время? И люди пропадать начали. Ладно в девяностые, я бы понял: братва тогда куролесила, пачками друг друга закапывали. А сейчас что?
Сощурившись, Янек толкнул Зосю острым локтем. Та чуть не облилась чаем и сердито уставилась на обидчика:
— Охренел?
— Да я вот прикидываю, — сладким голоском протянул тот, — не твоих ли чар дело? Злая ходишь, как хомяк на диете, домой поздно приползаешь.
— Точно охренел, — Зося сосредоточилась и испарила лишнее с блузки. — Стоило один раз задержаться…
Она положила ладонь на самый крупный камень ожерелья и притихла. Янек молчал. Не торопил, не подначивал, просто сидел в той же позе и ждал. И, конечно, дождался.
— Мда, — изрёк он вердикт, когда история про обморок и кафе подошла к концу. — К вопросу о высокой этике. Систер, я уже говорил тебе: прикладная магия в сердечных делах — поганый расклад. Ладно прилипчивые мужики, которых потом фиг отгонишь, даже после снятия чар. Тут я всегда помогу, потому что семья. Но ты, кажется, влезла на чужую территорию.
— В смысле?
— В силлогизме! — передразнил Янек. — Самое простое объяснение всегда самое верное. Мнится мне, твоего Мирона уже кто-то подчаровал. И для верности поставил блок от переприворота. Хороший такой, с фантазией… Болото, говоришь? Вот и не лезь в него. Как брат и колдун-самоучка советую.
Зося насупилась, налила себе ещё чаю и молча уставилась поверх сосновой гряды. Янек посмотрел на сестру с иронией — и с глубоко, глубже всяких морально-этических установок запрятанной нежностью. Мысленно вздохнул, стряхнул с тетради крошки и принялся водить по воздуху ладонью.
Гитара плакала навзрыд, следуя заветам Лорки и Цветаевой. Устроившись на спинке парковой скамейки, Зося упёрла локти в колени и сложила голову на переплетённые пальцы. Она слушала — и смотрела, как сильные, крепкие пальцы зажимают аккорды. Брат, сидевший ниже и левее, тоже внимал. И на удивление молчал.
— Хороший инструмент. — Мирон с уважением поставил гитару на свободную часть своей скамьи, стоявшей вплотную напротив. Закурил, резко затянулся и добавил: — Жалко на улицу таскать. Ну хоть не дожди. Затянулась жара…
Сигарета светилась оранжевым на самом кончике. Почти таким же, как листья берёз и клёнов, укрывающих маленький сквер на территории дачи Бенуа. Осень старалась изо всех сил, мешала краски, размахивала кистями, но солнцу, похоже, было плевать. Вот и Мирон расстегнул толстовку, покрутив взмокшей под «хвостом» шеей.
— Гитара мне помогает. Лес помогает. Но чаще всего, конечно, курево, — он скривил губы, опустив левый уголок. Зося уже знала: это не пренебрежение. Просто иначе он не умел. — Ещё таблетки, которые психиатр прописал. Частный, конечно. Отец бы скорее руку под пресс сунул, чем допустил в моей медкарте «на учёте в психдиспансере».
Он метко попал окурком в урну и затейливо выматерился.
— Только пилюли эти редкая дрянь, — добавил Мирон после секундной паузы. — Я после них весь деревянный и тупой. Как Буратино без азбуки. А ещё без ручек и без ножек.
Гитара охотно легла в уверенные мужские руки и заплакала вновь. Мирон негромко пропел:
В небесах этих мной невесть сколько насчитано лун. Уж давненько поставил свою хату с краю. Обошелся с собою, как будто хреновый колдун: Превратился в дерьмо, а как обратно — не знаю.
Чуть подкрутив колки, он заметил:
— Нет, видно, что инструмент с историей, — провёл пальцем по паре сколов. — Но звук…
— С историей, — фыркнула Зося, выйдя из-под гипноза песни. — Папашка из Польши привёз. Она да имена — всё, что нам с Янькой от него досталось. Забирай, если нравится.
— А меня тут как бы нет? — брат откинулся на спинку скамьи и попытался вкатить Зосе подзатыльник, за что получил щелчок по носу. — Но систер права. Как отец ушёл, маман потащило по мужикам. Воспитывала нас в основном баба Рада, и она всегда говорила: «Хорошей гитаре — хорошие руки». Так что бери, Мирон-кун, играй. Я за.
Мирон опять отложил гитару, клацнул браслетом и стащил с запястья часы. Покривился, подбросил на ладони.
— Вот эту цацку отец подарил на поступление. Я-то как раз гитару просил. В музыкальную школу тайком бегал. Врал, что в качалку. А получил пафосную побрякушку.
Теперь выражение глаз стало не просто напряжённым: в них засверкала злость. Правда, никуда не делась усталость — лишь напитала собой хриплый голос ещё заметнее.
— Отец поднялся в девяностые. Многие тогда рискнули… Был начцеха синтеза искусственных алмазов. Организовал народ, подмял производство, наладил сбыт. Теперь по факту владелец всего завода. Через подставного директора, ясное дело.
Достав ещё одну сигарету, Мирон повертел часы на указательном пальце и кинул их Янеку. Зося, которой уже доводилось щупать дорогой хронометр, лишь вздохнула. Историю она тоже слышала.
— Понимаешь, я для него не сын. Я наследник. Продолжатель дела. Потому в Политех и запихнул: «Надо быть в курсе современных технологий». А я петь хочу! Сочинять, играть и петь!