Ты красива. Ты прекрасна, Фели, и бесподобна. Не мог же наш отец поднять руку на подобное совершенство? Разве он тогда бы отличался от тех, кто…
Лучше бы мог, – Феличе шмыгнула носом и продолжила срывающимся, неровным голосом. – Я ведь дурочка, даже не заметила, что с тобой плохое случилось! Так зачем мне быть красивой? Тогда я такая же, какой и была раньше! А если я должна быть умнее, то должна быть и уродливее. Ведь так было бы правильнее, Бо. Правильнее!
А отец не любит «правильно». И «справедливо» не любит тоже, – Бо слегка отстранился и заглянул в зарёванное, покрасневшее лицо. – Он любит так, как хочет. Так, как верно. И тебя, Фели, Старик любит отнюдь не за красоту, уж поверь мне, – Бо осторожно вытер ладонями мокрые щёки и поцеловал горячий лоб. – Забудь об этом. Всё хорошо, я сейчас уберу крикливый мусор, и мы с тобой прогуляемся по лесу. До Фалерны не так уж далеко, а если у тебя устанут ножки, я понесу тебя на руках. Чтобы ты улыбнулась, я куплю заколку для твоих прекрасных волос, какую захочешь, и потом мы поедем в Сан-Эуфемию. Ты ведь давно не каталась на автобусе?
Д-давно…
Ну и хорошо, – Бо широко улыбнулся, наблюдая как при упоминании прогулки и новенькой заколки истеричный страх покидает его сестру. Всё же с ней было невероятно легко договориться!
Он спрыгнул на пыльный асфальт, помог спуститься сестре, отряхнул её бриджи и сам перетянул завязки на левой штанине.
А тебе разве будет удобно гулять голышом? – Феличе, словно забыв о происшедшем, с весёлым любопытством смотрела на обнажённого Бо.
Зачем голышом? – Бо выдернул из настила кузова чинкуэду и вернул её в ножны, так и болтавшиеся у него на талии, прикрывая промежность. Поправив перевязь, он пнул затихшего водителя и брезгливо переступил через потёки крови. – Вот и штаны, и ботинки, и рубашка. Рукава, жаль, всё же измазал…
Через два часа в автобус, идущий до Сан-Эуфемии, села примечательная парочка – молодая, невероятно красивая женщина, смуглокожая и черноволосая, а с нею мужчина в старой одежде и с панамкой цвета хаки на голове, скрывающей его лицо. Рубашка с оборванными короткими рукавами слегка оттопыривалась на боках, будто на спине у него был спрятан какой-то свёрток.
Парочка оплатила проезд мятыми купюрами, села на свободные места в середине салона и почти всю дорогу женщина мирно дремала, пристроив голову на плече своего спутника. И ни на миг не отпускала его крепко сжатой руки. Иногда она выныривала из омута своих снов, с умеренным любопытством смотрела в окно, и вновь засыпала, улыбаясь и поглаживая мужскую ладонь, крепко стиснутую её пальцами.
Когда автобус подскочил на небольшой выбоине и пассажиров слегка тряхнуло, Феличе вновь открыла глаза и, что-то вспомнив, задала давно мучающий её вопрос:
А почему тётушка Танила зовёт тебя Бычком? И папа иногда тоже…
Тебе так интересно?
Ага. И на твоей чинкуэде тоже бык. Поэтому, да? Ты мне говорил, но я забыла. Раза четыре говорил, наверное, но что ты говорил, я не помню… Можешь ещё раз рассказать? – она попыталась поднять голову, чтобы заглянуть Бо в глаза, но он надавил на её макушку ладонью, вынуждая вернуться обратно и, вздохнув, заговорил.
Потому что… Даже не знаю, как бы тебе попроще объяснить, каждый раз не нахожу нужных слов, – Бо нахмурился. Ответ на вопрос нёс с собой воспоминания, очередной встречи с которыми он отнюдь не жаждал. Но врать Феличе не хотелось – и она бы поняла, что брат лжёт, и ему самому бы было более чем противно. Обманывать Фели! Какая гадость. – Когда я ещё был другим, на гербе моего рода был изображён бык. Красный бык на золотом поле… Бык символизирует труд, плодородие и терпение. Что ж, мой род был многочисленным, терпения было не занимать, да и трудиться, достигая своей цели, умела вся родня. Только вот нашей семье нужна была не зелёная трава, а золотое поле. Власть. Золото. Верховенство! И я был таким же. Я шёл к своей цели, стремился к её достижению, не замечая, что гоняюсь только за тенью. Запомни, Феличе: власти нет – есть лишь её тень, дразнящая и опасная. Её нельзя получить, потому что даже те, кто сосредоточил в своих руках нити множества марионеток, кто сел на трон или мешок с овечьей шерстью, так же зависимы от воли случая, как и все остальные. Их падение с занятой высоты будет всего лишь чуть дольше. Нельзя обрести власть, можно лишь недолго постоять в её тени, мня себя победителем. Этот пьедестал не занимают – все довольствуются его подножием и главнее считается тот, кто стоит поближе. И те, кто жаждут власти, убивают и предают, уничтожают и рушат, плетут свои сети и рвут чужие – гонятся за тенью. И они её находят. Тень от могильной плиты. Эфемерность и недолговечность, пустота и страх – вот что ждёт тех, кто попадёт под этот покров.
Ага. Запомню. И всё-таки, почему Бычок? Ты ведь папин сын, а не чей-то. А у него герба нет! Я точно знаю, – Феличе снова попыталась приподнять голову и снова была возвращена обратно. Недовольно насупившись, она повозилась на продавленном сиденье, устраиваясь поудобнее, задёрнула шторку на окне, и покрепче вцепилась в предплечье брата.
Всё по той же причине. Потому что меня звали когда-то «безумным Быком»; я впадал в ярость в бою, топтал, ломал, крушил, поднимал на рога… Я любил войну и то, что она даёт. Даже сохраняя хладнокровие, забирая под свою руку одну землю за другой, избавляясь от врагов с помощью долгих интриг, я был всего лишь животным. Жадным, неуступчивым и упёртым, – Бо усмехнулся. – А ещё, Феличе, та семья, к которой я когда-то принадлежал, произошла из Испании, наверное, поэтому Танила так снисходительна ко мне. Ну, может, ещё потому, что раньше я не особо любил море. Но дело не в море, я отвлёкся, а в том, что почти семьсот лет Испания боролась против иноземного владычества, пыталась вернуть себе свободу. Беспрестанные войны с арабами, с мавританскими эмиратами, изменили людей, сделали борьбу их частью, а смерть – привычным спутником. Сражения, убийства, кровь… они делали обыденными ужасы войны, её жестокость и слёзы. Это касалось даже крестьян – рядом с полем или домом их постоянно караулила смерть. О ней не могли забыть никто и никогда, она становилась привычной и переставала быть страшной. Нам смерть не грозит, пока отец защищает наши спины. А представь себе обычных, простых людей, их семьи и детей, их мир: дом, поле, виноградник и отару. Вспомни, что обыденные ценности – это продолжение рода и урожай. И всё, что было дорого и важно, было самой жизнью, всегда находилось в тени стоящей рядом смерти.
Ну а при чём тут бык? Я тебя не понимаю… Объясни, пожалуйста, попроще, – Фели посмотрела на него с жалобной надеждой.
Коррида. По своей сути она единственное действо, в котором ярче всего проявляются черты испанцев. Это… – он замолчал, подбирая слова, потому что говорить о том, что было когда-то для него настоящим священнодействием, обычными словами не мог, – это поэзия живого тела, трагическая и острая, как клинок. В ней нет развлечения и ленивого избавления от скуки. Победа над быком – неистовым и грозным, несокрушимым – это победа человека над смертью. А гибель матадора, случись таковая, свидетельствует о его величии, высшем напряжении его духа, вершине его гнева, горечи и печали83. Это отражение жизни, её горькая правда. Во мне тогда была сильна испанская кровь. Как я любил бросаться навстречу свирепым животным! На коне или пеший, я готов был столкнуться со смертью, одолеть её и побороть, показать! Что бой с быком, что с человеком, с оружием в руке или с помощью интриг и лжи – всё было едино! И даже сейчас, когда кровь отца согревает моё тело, старая память всё равно даёт о себе знать. Противостоять, бороться, побеждать! Но вышло так, что в корриде своей прежней жизни я был быком, а не матадором. Я не зло, я не смерть, я животное, жаждущее свободы. Наверное, именно поэтому я когда-то и назвал нашего Старика отцом. Потому что получил шанс вырваться за пределы арены, сойти с песка и пойти дальше. Пусть я и прекратил бежать за могильной тенью власти, но я ведь остался собой. И сумел перебороть свою смерть. Пусть не тела – сколько же раз я умирал за эти годы? А то, что осталось от моей души – оно живое. И я живой!
Пока автобус плавно катился по прожаренному солнцем асфальту, а пассажиры дремали, разморенные жарой, мужчина тихо-тихо шептал на ухо женщине, так, что никто не мог их услышать. Только она сквозь лёгкую и зыбкую пелену полудрёмы, слышала его голос и улыбалась. «Живой». Какое же это важное и дорогое слово!
А папа и Танила?
Что – «папа и Танила»?
Ну, они ведь вечно борются друг с другом, папа тащит её к нам, на остров, а она упирается на кромке прибоя и хочет сбежать в горы. Тётушка Танила кто – бык или человек? – Феличе нахмурилась и открыла глаза, разглядывая исцарапанную спинку переднего сиденья. Неприличные слова и прилепленная жвачка её не волновали. Она смотрела дальше, пытаясь разрешить внезапно возникший вопрос. – Вот кто она? И где тут смерть?
Танила ни то, и ни другое, – еле слышно засмеялся Бо. – Они оба неповторимы. Старик ушёл в Море, послушав свою вечную женщину. И она пошла за ним следом, оставила Горы, встала, как ты верно заметила, на кромке прибоя, ожидая и плетя свою паутину. Она ждёт, Феличе. Ждёт его, и меня, и тебя, и Дэинаи, который всегда приходит незваным, но ожидаемым. Который есть море, и которого Горная Ведьма любит. Раньше она ждала своего безумца в Испании – ведь это была её земля. Горячая и тёмная, как и сама Анкана84. Бродяга заплутал и потерялся так сильно, что нашёл одно из самых ценных и неудержимых сокровищ. А это сокровище, запутавшись в собственном паучьем шёлке, прошло по множеству дорог, повторяя его путь, и теперь стоит совсем близко от Старика, протянув к нему руку. И он отдаёт морскому ветру стихи, что когда-то писали испанцы, люди её земли. А она плетёт вокруг него паутину, веселя и не давая забыть о том, что она всегда рядом. Танила молчит, но он слышит её – в шуме волн, которые она так не любит, и в гуле моря, которое Старуха не понимает, и в шорохе камешков в скалах, которым она отдала свою жизнь. А смерть… ну её, она здесь не при чём!