Лера! – Игнат поднялся с пола и, подойдя к столу, нагло разлёгся на нём. Перед Лерой вместо картона и тюбиков с краской оказалось обтянутый тельняшкой живот. Голова призрака исчезала в книжном стеллаже, а ноги в одёжном шкафу. – Всё, хватит.
Ещё восемь образцов! – взвыла она, замирая над его телом с кисточкой. Красная капля сорвалась с кончика и упала, исчезнув в недрах бесплотного тела. – Ну вот, теперь там пятно, и придётся начинать заново…
Слушай, ma cherie, – раздавшийся из стеллажа голос был сердит и сух. – Да, я не могу тебе ничем помочь, а молчаливое невмешательство это единственное, на что я способен. Но оторвать тебя от суходрочки с красками, превращающейся в кровавый кошмар, и отправить жрать я могу. Ты с пяти утра на ногах и почти ничего не ела весь день, а уже девять вечера. Ты так сдохнешь, Лера.
Впереди ещё Новый год, и если я не куплю подарки, то это вызовет подозрения, за визу требуют адские деньги, да ещё ботинки нужно покупать новые, потому что старые уже отказываются чинить. Бабушкину квартиру затопили соседи сверху и теперь в ней нужно менять всю проводку и стояки. Я зарабатываю меньше, чем приходится тратить. Игнат, ну как ты не понимаешь?!
Понимаю, – он легко извернулся и по-турецки уселся на столешнице. Грязный сапог лежал прямо на сохнущем картоне с образцами, и будь он реален и вещественен, то номера с двадцать пятого по тридцать второй были бы безнадёжно испорчены. – Прекрасно понимаю. Я и в царскую армию записался для того, чтобы не платить долги, хоть и было это против моих убеждений. Тогда ведь по закону на время службы солдат освобождался от уплат долгов, зато получал хоть небольшое, но довольствие. А у нас не было ничего, понимаешь? Ничегошеньки! Хозяйство старшему брату отошло, а тот по кабакам всё спускать начал. У матери ноги отнялись, сноха с двумя детьми крутилась, а моя жена с животом ходила. И что делать? Того, что я сам зарабатывал, только на еду-то и хватало, а ведь ещё и долги платить надо было. Так что можно сказать, что я сбежал… – Игнат сморщился так, будто учуял мерзопакостный запах. – Мог бы больше получать, да для этого знания нужны были, учёность какая-никакая, образование, а я читал с трудом, да писать вообще разучился. У меня ведь образования всего-то и было, что земская школа117, где за три года научили читать и писать. Если бы наш учитель так древнюю историю не любил, совсем «тёмным» жил бы. Беспросветное тогда было время, понимаешь? – призрак, погрузившись в воспоминания, сам не заметил, как начал говорить об ином. О том, о чём всегда молчал, как бы Лера ни пыталась его расспросить. – А вокруг такая херня творилась… Ещё про первую революцию не забыли, а тут уже вторая на подходе. Ощущалась она в воздухе, понимаешь? Разговоры разные, кружки тайные, собрания… Был один мужик, из ранее сидевших, что мне идеи свои задвигал, да читал вслух разное запрещённое, пока я на него горбатился. Я его жандармам не сдавал. Платил он хорошо, да и читал правильные вещи, которые очень уж мне нравились. Оно и понятно – когда в кармане пусто, а за спиной полон дом народа и пустые закрома, начнёшь задумывать о том, что деньги зло, а Кропоткин118 прав. Тем более, что и правильный он мужик был, этот князь. Да ещё и свой, сибирский, – он тихонько захихикал. – Ладно, не об этом я хотел сказать. Я, вроде бы, про вред трудоголизма говорил. Я хорошо помню, как сам надорвался и слёг. Осень холодная была, армяк драный, а карман пустой. Жена уже готова была попа домой звать, чтоб грехи отпустил.
Ты никогда не рассказывал об этом, – Лера почувствовала себя неловко. Ей было и радостно от того, что Игнат наконец-то хоть что-то рассказал о своём прошлом, и одновременно с этим было стыдно слышать о его жене. Женская глупость – слышала не то, что он говорил, а то, что хотела слышать. И ведь чудился в этих словах совсем иной смысл, не забота, не попытка образумить дурёху, доведшую себя до синяков под глазами и головных болей, а намёк на то, что была у него уже жена, и дети были, и внуки, и сердце, значит, было уже отдано другим. Всё, сказанное Таней, исчезало в сомнениях и опасениях.
Потому что не было в моей жизни ничего, что хотелось бы вспомнить, – буркнул призрак и отвернулся. В голове Леры издёвкой зазвучал голосок некстати вспомнившейся Тани, говорящий про мертвецов и Испанию, только слышалось теперь ещё и продолжение, еле-еле найденное Лерой благодаря интернет-кафе и нескольким часам поисков. Всякая ерунда в сети была, а хорошие вещи – почти нет. Лишь на одном-единственном сайте, посвящённом культуре Испании, Лера нашла краткую выжимку из лекции Федерико Гарсиа Лорки, где и звучала фраза таинственной рыжей пророчицы. «Мертвец в Испании остаётся более живым, чем где бы то ни было в мире Его профиль ранит, как лезвие бритвы». Глядя на лицо призрака, чувствуя, как стискивает сердце, она действительно ощущала тонкую, режущую тоску.
Расскажи ещё, пожалуйста, – Лера просительно посмотрела на него, стараясь сделать как можно более умильное выражение лица. Жёсткий, бесстрастный профиль смягчился. Игнат повернулся к ней и улыбнулся, снова становясь похожим на гепарда.
Ладно. Но быстро, а потом ты идёшь есть. И спать! Хорошо?
Дя! – голосом маленькой и послушной девочки ответила она и, сложив руки на коленях, приготовилась слушать. Краска стекала с забытой кисточки, пачкая пальцы алым.
В общем… попа я выгнал. И в морду ему дал. Наорал на жену я тогда знатно, крыша в нашей халупе чуть не просела. Брательник из кабака явился, и ему досталось. Потом я ещё недели две валялся, то помирал, то вжиль тянуло. А как поправился, пошёл в солдаты. В стрелковую часть меня взяли, хорошо хоть не в пехоту. Все деньги, что получил тогда, я сразу жене отдал, чтобы она хоть часть долгов заплатила, а через год уже война началась. И я пошёл воевать и убивать. Насмотрелся, наслушался… Офицерчика нашего, который вместе с казначейским писакой довольствие наше разворовывал, я в Курляндии, во время атаки, самолично прирезал. То ли не видел никто, то ли все честные оказались – в общем, не сдали. В основном, конечно, мы там вшей кормили, да в окопах от дифтерии дохли. Я тоже попытался, да почему-то смерть меня и во второй раз не взяла. В госпитале, куда меня перевезли, я с умными людьми познакомился, они многое рассказали. Ну, я и нахватался всякого, ещё больше, чем в Омске, от того любившего почитать вслух мужика. И толково про коммунистов, и про эсеров, и про царизм проклятый, и про меньшевиков с большевиками. Читать я не умел, так что наизусть всё заучивал, переспрашивал по сорок раз! Все тезисы наизусть знал. Я и раньше-то больше за «чёрных» был, чем за каких-то ещё, а после госпиталя уже и слышать больше ничего не хотел, – Игнат невесело усмехнулся и, взглянув на Леру, прервал рассказ. – Всё, иди жрать, ma cherie.
А продолжение?! – взвыла та, чувствуя себя обманутой.
Расскажу, как сказу на ночь. А теперь вали отсюда, жертва неумеренности в труде, и не возвращайся, пока не сожрёшь и свою порцию, и папани твоего, и maman. Поняла?
Есть, сэр! – Лера отсалютовала ему, нечаянно мазнув кисточкой по лицу, от чего на лбу осталась красная полоска, и отправилась на кухню. Впрочем, поесть сразу не удалось – ещё минуты две она успокаивала Маргариту, напуганную видом измазанной чем-то красным дочери.
Рассказывать «сказку» не пришлось. После сытного ужина Лера, осоловев от еды и наконец-то почувствовав усталость, еле доплелась до дивана и сразу завалилась спать. Сонно и лениво заведя будильник, она закуталась в одеяло, натянув его до самых глаз, и уставилась на Игната. В тёмной комнате, где единственным источником света был экран включённого телевизора, он казался настоящим и живым. Уже засыпая, проваливаясь в глубокую дрёму, Лере показалось, что фигура сидящего на полу мужчины плавится и двоится. За спиной одетого в шинель без погон мёртвого анархиста возникал солдат – худой, уставший, в замызганной серо-коричневой форме с малиновыми погонами стрелка и со сбитой набок фуражкой. Он опирался на старую трёхлинейку и со странной тоской смотрел на себя же. Такого же мёртвого, но почему-то оставшегося среди живых.
Хорошей ночи, Игнат, – тихо пробормотала Лера.
А тебе – спокойной, – в два голоса ответили оба призрака, и Лера заснула.
* * * * * * *
Заказчик оказался мудаком. Выбежав в обеденный перерыв на встречу с въедливым мужиком, Лера внутренне сгорала от стыда – халтуру она не любила, а делать спустя рукава свою работу тем более. Однако в папке с образцами у неё лежала не просто халтура, а самый настоящий косяк – на восьмом листе все образцы были одинаковыми, отличаясь лишь густотой нанесения. Придя в кафе, Лера привычно приняла холодный и отстранённый вид, поздоровалась с заказчиком и, выслушав обвинения в опоздании, разложила картоны с цветовыми образцами.
Сволочь очкастая. Вот никогда не любил интеллигентов – гонору и презрения выше крыши, а в носу ковыряют так же, как остальные. Гадят ещё чаще, – Игнат с ненавистью подсунул невидимый «фак» прямо под нос богато одетому козлу в модной кожаной куртке. – Припёрся на двадцать минут раньше, а теперь морду кривит.
И как вот «это» называется? – надменность в голосе «очкастой сволочи» достигала отметки «французский вельможа увидел своих крестьян».
Это цвет бордо. Это – винный риоха. Назван в честь испанского винодельческого региона Риоха.
А это?
Вишнёвый. Номер сорок три – гранатовый, – Лера указала пальцем на соответствующую кляксу. Разглядев отсутствие маникюра на девичьем пальчике, заказчик изобразил на лице брезгливую мину. – Вермильон, брусничный, багряный…
Хватит, не пытайтесь демонстрировать ваше псевдо-мастерство и якобы знание дела путём перечисления абстрактных названий, – мужчина поправил очки и, небрежно перебрав картоны, разложил их в номерном порядке и стал придирчиво рассматривать. – Они все похожи, – он с укором постучал пальцем по самому первому, над которым Лера сидела часа полтора, сверяя соответствие по цветовой таблице. – Это, считай, один и тот же цвет.