П-почему ты… – фрау Ляйтнер попыталась справиться с дыхание и ставшим неповоротливым языком, но вышло это у ней плохо. Она не могла говорить, глядя на то, что было когда-то её дочерью. Давным-давно, потому что необдуманного брака Анна ей так и не простила. И не только потому, что та вышла замуж за неподходящего человека, а ещё из-за того, что та пошла против традиции, опередив старшую сестру! – П-почему… зовёшь по им-мени… – она уцепилась за мелочь, за ерунду, могущую хоть как-то отвлечь от основного ужаса. Марта, несносная, дурная, глупая девчонка, сидела на лестнице с развороченным лицом и… Она даже не шипела от боли, никак не выказывала её! Она смотрела сверху вниз на двух прежде ранее близких ей женщин, и щепка, торчащая из её лица, была более эмоциональна, чем взгляд единственного глаза!
А как мне тебя называть? Ты действительно уверена, что хочешь этого? – Марта медленно встала. – Больше никогда! Я никогда не назову тебя матерью, а это создание сестрой. Если бы я могла самолично сжечь все документы, свидетельствующие о нашем родстве, то я бы так и поступила. Но, к сожалению, я не могу уничтожить общую базу данных всей Федеративной Республики Германия, а без данного акта аутодафе будет бессмысленным! Ты мне не мать. Эта – не сестра. И я рада, что больше никогда мне не придётся называть Здислава Ожешко отцом, потому что он мне не отец. Или его звали Збигнев?.. – Марта провела рукой по правой щеке, вытянула осколок дерева и сбросила на ступени. – Я отрекаюсь.
Неловко повернувшись на ступени, размазывая подошвами кроссовок собственную кровь, Марта сделала резкий жест рукой, словно сбрасывала с пальцев прилипчивую паутину, и медленно, прихрамывая, направилась наверх.
Ты куда?! – через силу спросила Анна, пытаясь осознать суть произнесённых Мартой слов.
За тем, за чем и пришла. За косметичкой, – равнодушно ответила она.
Да когда же ты сдохнешь?! – Сандра, не выдержав, закричала. – Господи, ну когда?! Ты даже разбиться не можешь, всё ползёшь и ползёшь дальше, как полудохлая муха! Уже кишки торчат наружу, а ты всё лезешь, лезешь дальше! Гнусь, мерзость, меня тошнит от тебя. Ненавижу тебя! Ненавижу!
Сандра, перестань, – Венсан, наконец пришедший в себя, попытался остановить невесту, но она его даже не послушала.
Отвали от меня, живо! – Сандра оттолкнула протягиваемые к ней руки. – Не прикасайся ко мне! – она ещё раз толкнула его, на этот раз в плечо, так что парень покачнулся, едва устояв на ногах, и бросилась к двери, намереваясь покинуть дом. Она должна была найти Регину – та поможет ей придумать что-нибудь. Сандра обязана была вырваться поскорее из дома и найти выход! Не важно, что сказала Марта. Важно, что она всё ещё жива! И бесит, неимоверно бесит своим существованием, бессмысленным и надоедливым.
Сандра потянула дверь, замерла, и с визгом впрыгнула назад в комнату. Тяжело дыша, она с ужасом смотрела на стоявшего за дверью хозяина острова. Смотрела на черноту коридора, затопившую всё вокруг, непроницаемую, какой не бывает даже ночью. Смотрела на светлый силуэт мужчины. Он не тонул в темноте, не был затенён ею. Казалось, что мужчина в белой рубашке загораживает путь беспросветной мгле, не пуская её дальше.
Прислонившись спиной к белёной стене узкого коридорчика, он лениво крутил в пальцах большой нож с перламутровой рукоятью, и, кажется, даже не смотрел на Сандру. Но его вид, одно ощущение присутствия этого человека нагоняли на женщину дикий страх.
Лоренцо Лино наконец поднял взгляд – абсолютно чёрный, словно морской глубинный омут скрывался под тонкими веками – и тихо спросил:
Соскучилась?
* * * * * * *
Марта застыла у зеркала, печально глядя на своё лицо. Тусклый свет единственной зажжённой свечи придавал её облику ещё больший инфернальный вид, и она казалась самой себе чудовищем, невесть зачем выбравшимся под лунный свет. Впечатление усиливала начавшая утихать, но всё ещё неистовствующая гроза. В редких белых вспышках, озарявших комнату, терялся свечной огонёк, терялась и сама Марта. Ей казалось, что каждый раскат грома, каждый яростный удар и каждая вспышка стирают что-то в ней, уничтожают напрочь, навсегда. Становятся неважными альбомы, хранившие их с Сандрой рисунки принцесс, цветов и кошек. Она – справа, Сандра слева, и на каждом листе было по два рисунка. Исчезают, тают улыбки у рождественской ели и блеск первых золотых серег, подаренных ей на пятнадцатилетие. Даже имена, и те начитают терять свою важность. Здислав, Збигнев, а может и Захарий – уже не важно, как звали того человека, что отчитывал её за шум, разбросанную по комнате школьную форму и непонимание терминов «этногенез», «географический детерминизм» и «аберрация». Уходили боль и страх, отчаяние и слепая, бездумная надежда. Их место занимали спокойствие и знание – всё идёт как надо. Она будет здесь, она останется здесь! Отец не прогонит и не бросит её. Отец…
Женщина, звавшаяся некогда Мартой Ляйтнер, а затем Мартой Риккерт улыбнулась. В её ушах продолжал звучать шёпот – «Io voglio che tu sia mia figlia». Она слышала свой ответ, чувствовала его ладони, прижатые к её лбу. Осталось лишь чуть-чуть, совсем немного. Пара последних шагов и она окажется дома. Дом ведь не здание, не постройка из глины и веток или стекла и стали, где обитают люди. Дом – это часть сердца, где тебя ждут и любят. Где тебя всегда хотят видеть. Где тебе рады и это именно то место, где и ты сам можешь любить! Она почти пришла, осталось совсем немного.
Уходи отсюда! – сдавленный шёпот, донёсшийся со стороны окна, заставил её вздрогнуть. Марта медленно раскрыла глаза, точнее глаз, мельком отмечая, что правое веко не движется, и с настороженным недовольством повернулась к источнику раздражения. На мокром подоконнике, свесив ноги, сидела цыганка. Марта нахмурилась и сделала шаг в её сторону, подхватывая тяжёлый подсвечник с незажженной свечой. В полутьме комнаты вид цыганки был ей особенно противен. Она терпеть не могла попрошаек и бродяг. Немецкая практичность заставляла испытывать брезгливость и недовольство при виде подобных людей. Семья, дом и работа. Служение самому святому. Как могли они бросить всё ради лживой свободы в виде попрошайничества, воровства, торговли наркотиками, бродяжничества и бесконтрольной рождаемости?!
Пошла вон! – прошипела Марта, глядя на цыганку прищуренным глазом. Внутри неё, ворча отголоском грома, начал зарождаться гнев.
Милая, уходи. Он ведь уничтожит тебя! – женщина подобрала многослойные яркие юбки, явив узкие джинсы, облегавшие тонкие ноги, и спрыгнула на пол. Рваные кеды, соприкоснувшись в истёртыми половицами, вдруг зашипели, появились змейки пара, и цыганка, вскрикнув, поспешила залезть обратно на подоконник. Словно что-то не пускало её в дом, жгло как святая вода – нежить. – Да чтоб тебя! – Женщина тряхнула головой, отчего повязанная на голове пёстрая косынка мотнулась, выдав диссонансный костяной перезвон. – Пойдём со мной! Я выведу тебя отсюда. Пока идёт гроза, он не заметит. Лутто сейчас занят, его выродок сторожит маяк, чтобы мёртвые шакалы продолжили шляться по морю, не разбиваясь о скалы, а двое других… Эти потерянные души несчастны и мучаются в своём заточении! Они настолько одурманены проклятым итальянцем, что даже не помышляют о спасении, – цыганка мотнула головой, вновь породив неприятный перестук, и Марта разозлилась всерьёз.
Что ты тут делаешь? Как ты вообще попала на этот остров?! – она была готова убить пришелицу на месте. Дрянь, пролезшая на Марасу, требовала, как минимум изгнания! И как только смогла попасть сюда?! Не в лодке ведь гребла по штормовому морю?
Не важно! Послушай, у нас мало времени. Ты должна уйти. Пойдём, пожалуйста. Я выведу тебя отсюда. Это плохое место, мёртвое. Ты ведь заметила, что тут нет ничего живого? Ни животных, ни птиц, даже насекомых нет. Сверчки не поют, мошки не летают… Птиц нет! – цыганка в отчаянии стала заламывать свои руки, увешанные тонкими браслетами. Вспыхнула очередная молния, и Марта с удивлением поняла, что женщина имеет вполне европейские черты лица. Да, она была худа, загорела и остроноса, отчего Марта первоначально и приняла её за цыганку, но кроме вороха тряпок и дурацкой косынки она больше ничего общего с народом рома не имела.
Ты здесь чужая, – внезапно успокоившись, Марта выпрямилась и холодно посмотрела на женщину. – Уходи.
Цыганка или нет, но она не должна была, не имела права быть здесь! Женщина являлась диссонансом, фальшивой нотой, гнилой половицей, протухшим помидором, попавшим в общую миску! И пусть она убеждала Марту, что остров – мёртвое место, но тленом и страхом веяло именно от неё.
Да как же ты не поймёшь! Он убьёт тебя. Он уже убивает тебя. Что с тобой стало за эти дни? Какой ты стала? Как только я увидела тебя на причале и услышала куда ты едешь, то сразу поняла, что Лутто не выпустит тебя. Такие как ты – потерянные, не нужные никому – настоящая находка для него! Он сводит вас с ума, убивает, а затем оставляет себе, в качестве вечных игрушек. Я видела тех, кого он называет своими детьми – они как марионетки послушны его желаниям и их ниточки привязаны не только к нему, но и к Марасе. Это мёртвое место, плохое! – женщина закусила губу. – Послушай… В это трудно поверить, но он не человек. И тот, кто называется его старшим сыном, тоже.
Я знаю. Чудо не может быть человеком, – Марта покачала головой и отошла от женщины. Ей хотелось вытолкнуть её из окна, хотелось швырнуть в неё чем-то, но внутреннее тайное понимание не давало ей сделать ничего подобного – к «цыганке» нельзя было прикасаться. С ней и заговаривать-то не стоило. – Убирайся отсюда. Тебе здесь не место. Это не твой остров. Я не знаю, что ты такое… Я не знаю, как ты вообще смогла пролезть сюда, видно твой крысиный вид способствует возможности проникать туда, где тебе не рады, но в твоих же интересах уйти.
Но я же…
Ты дура! Ты даже объяснить нормально не можешь, почему так ненавидишь живущих здесь. А твои высокопарные слова – чушь и попытка прикрыть свою личную, полную страха злобу. Ты не понимаешь, и поэтому ненавидишь.