— Её надо отдать Варфоломею.
— И он тут?
— Там. За дверью… он и ещё тварь одна, которая в прошлый раз всех убила. В общем, он надеется поквитаться, — я попытался унять дрожь в руках. — А там свет. Чувствую, если сунусь сам, будешь и меня тащить. Ты сможешь шкатулку закрыть?
— Ну… — Метелька поскрёб макушку. — Могу… вроде как… сейчас.
Он подошёл к столу, оглядел, взял перо на длинной тонкой ручке и ткнул ею в крышку. Та и захлопнулась. Вот просто, мать вашу, взяла и захлопнулась. Даже звук получился деревянный, стукающий.
И сразу стало можно дышать, если не нормально, то почти.
А я и не замечал, что дышал едва-едва. И жар этот. Только сейчас понимаешь, насколько он давил. Жар. Свет. Чтоб… я сделал вдох и закашлялся, а откашлявшись, выплюнул пару чёрных комков. Кровь? Если так, то спёкшаяся. Интересно, эта зараза потом не аукнется какой-нибудь лучевой болезнью?
Световой?
Переизбыток благости вообще лечится?
Ладно. Голову потерявши по ушам плакать поздно.
— Так… — мелькает искушение отправить со шкатулкой Метельку. Он эту хрень светозарную явно легче переносит. И идти недалеко. Всего-то за дверь, но…
— Так, — повторяю вслух. — Ты… лезь в окно. Оттяни наших, сколь можно… машины…
Подогнать бы, потому что волоком далеко не упрём.
— Не трогай пока. Если газ тяжёлый, мог в них и остаться. Попытайся привести в себя деда. И Тимоху. Таньку не трогай, у неё руки…
— Шрамы останутся, — Метелька, кажется, окончательно уверился, что всё идёт по плану. — Страсть до чего обгорели. Вот у нас…
— Потом. И не вздумай при ней такое ляпнуть. Вообще лучше, чтоб она в отключке побыла. Деда и Тимоху. На худой конец Воротынцева.
Дружить, может, и не получится, но в качестве тягловой силы сойдёт.
— Тащите туда, где тёрн. Я тебе показывал. Распорешь руку Тимохе или вон деду, и вас пропустит в убежище. Я скоро.
— Может, я тебя лучше подожду?
— Нет.
Скоро — это при идеальном раскладе. А когда оно было идеально?
— Давай. Времени мало. Если не хочешь, чтоб тварь тебя сожрала.
Не хочет. И в окно уходит, если не рыбкой, то почти. Я же подхватываю гардину, снова обматывая полотнищем руки. Эту благостно-радиоктивную хренотень вообще брать стрёмно, но вариантов особо нет. Или…
Дверь распахивается, пропуская Варфоломея. Надо же, поднялся. Отдышался. И ать-два вперёд, на подвиги.
— Где?
— Там, — я указываю на окно. — Живы. Вроде. Как оно потом? Скажется?
— Не знаю, — он вытирает рукавом лицо или скорее размазывает по нему кровь. Кровь льётся из носу, и из уха выползает чёрная дорожка. — Я долго отходил. У Аристарха сердце. Целители помогают, но… такое… с остальными…
Он идёт, держась за стену, наплевав, что пропиталась она светозарным ураном. И пространство от этой стены до стола, на котором так и лежат бумаги россыпью, перья вон и даже чернильница, это невеликое пространство в пару шагов для Варфоломея сейчас непреодолимо.
И я шагаю навстречу.
— Уходи, — Варфоломей и не думает рассыпаться в благодарностях.
— Уйду. Не думай. Это твоё дело, но… нам куда? Есть кто у Громовых, к кому мы можем обратиться? За помощью? Чтоб надёжный человек.
Спрашиваю, хотя ответ известен.
— Нет, — Варфоломей опирается на плечо, и я стискиваю зубы, чтобы не заорать. Тяжелый. Неудобный. Но два шага — выдержу.
Оба выдерживаем.
— Вам… уехать… спрятаться… не подавать признаков, что живы. Если Аристарха не станет, то…
— Тимофей?
— Свалят на него. Воротынцев… не простит… сына любит. Очень. А ты его…
— В жертву принёс.
— А говорил, что убил.
— Живым он не остался. И вообще, какая разница?
— Большая, — Варфоломей отпускает плечо и плюхается на стул. — Очень. Жертвы — это сила. Ты даёшь богам, они дают в ответ. Запретный путь. Но раньше, говорят, что были времена, когда охотники приносили жертвы. Много.
И почему меня это вот не удивляет совершенно?
— Их потому и боятся, что… жизнь заберут и душу. Силы прибавляется. Но и с ума сходят.
Как по мне, они тут и без всяких жертв давно свихнулись, причём все и сразу.
— Так что… никому… если Синод узнает, вырежут весь род.
А вот это подстава. Но каяться я точно не пойду, а вот иного тесного общения придётся избегать.
— По Громовым. Тимка удобен. На кого-то это надо будет списать. У Воротынцевых связи.
У Громовых же своеобразная репутация и давняя устоявшаяся неприязнь. И наследник с проблемами.
— Не доживет. До разбирательства.
Это я понимаю.
На мертвого валить сподручней. И огрызаться не станет, и доказывать, что невиновный. А то ведь так расслабишься, а он возьмёт и докажет, тем самым поставивши важных людей в неприятное положение.
— Остаётесь ты и Таня. Документы я успел выправить. В канцелярии будут копии. Все. Но ты не сможешь быть главой. Мал. До двадцати одного года возьмут под опеку. Её или замуж, или в монастырь. Ты…
Под опеку мне не хочется.
Взгляд у Варфоломея больной.
— Убить не убьют, но продавят, чтоб принял вассальную руку.
Воротынцевых? А ведь они, если отрешиться, потихоньку выходят в монополисты. Как мне кажется. Надо будет больше узнать, раз уж воюем.
А мы воюем.
— И как быть?
— Прятаться. Пока не подрастёшь… потом… право крови… у Аристарха перстень. Возьми… — он тоже закашлялся, вот только сплёвывал и черноту, и кровь. Но Варфоломей сделал протяжный вдох и продолжил: — Подделать не выйдет. Потом достаточно будет… в любое присутствие… показать. Заявить о правах. Правда… мало что останется. Заводы точно… земли…
— Похрен, — говорю искренне. — Главное, чтоб мы выжили, а там уже разберемся.
И с заводами. И с землями.
Варфоломей кивает и тянется к шкатулке.
— Пахнет, — говорит он. — Слышишь?
— Лилиями?
— Гнилыми огурцами, перекисшею капустой… она рядом. Она идёт. Уходи… и… спеши.
— Поспешу, но если она… если ты умрёшь раньше?
— Нет, — он прикрыл глаза. — Теперь я слышу её голос. Красивый. Песенку поёт. Моя жена пела дочке песенку одну. И внукам. Я буду слушать. Она так долго ждала. Такая голодная… такая одинокая. Она очень хочет, чтобы я слушал… если тень видит тебя, то…
— И ты видишь тень.
— Да.
Я отступаю к окну. Видеть тварь, которая взяла и убила вообще всех в округе, мне категорически не хотелось.
— Ей… принесли жертву… там… и жертвенной кровью запечатали. Посадили под замок.
А я, по дури принёс другую и жертвенной кровью этот замок открыл. Но это значит…
— Иди, — голос Варфоломея мягок. — Спеши. Она голодна. И мою душу она будет жрать медленно, но не настолько, чтоб болтать… спеши… в убежище… если я всё правильно понял, туда не добьёт.
Если.
Если, если, если…
Я вываливаюсь из окна безо всякого изящества, потому что тоже слышу голос твари. Такой вот ласковый детский почти лепет, что стоит в ушах. И слов не понять, но смысл предельно ясен: меня просят остаться.
Задержаться ненадолго.
Нет уж…
— Савка… они тут вот… я пытался… а они никак…
Голос Метельки растерян.
А тварь смеётся. Голос у неё знакомый донельзя. И главное, не пойму чей. Прислушаться надо. Но не буду. Я бью себя по щеке, но болят обожжённые руки. Плевать. Главное, голос отступает.
В прошлый раз она выпустила то ли газ, то ли энергию какую. А сейчас в голову лезет? Или… не газ, не энергия, но ментальный удар?
Хтонь запретельная.
Надо уходить…
Куда?
Машину всё-таки?
Мы с другой стороны дома, и пока доберусь, пока заведу, пока вернусь. Нет. Долго. Всё-таки убежище. Без вариантов. Тёрн как раз рядышком, но… я подхватываю Татьяну и сую её Метельке.
— Колючки. Тащи к ним.
Сам пытаюсь поднять деда. Он дышит. И это уже хорошо. Значит… значит, очнётся. Просто времени надо больше. Ему крепко досталось. И я волоку уже его. Рывок. И ещё рывок. И ещё. Я выдыхаю, приподнимая тело под мышки и упираюсь в землю.
Что там пели…
Мы вращали землю ногами. Кажется так. Или нет?
В голове каша. Но я дошёл. Вот она, стена колючая, здесь как раз начинается или заканчивается, главное, что на месте. Тёрн сам потянулся ко мне колючими ветвями. Так, а если предположить. Своих от чужих он точно отличает, а что ещё? Я ухватил за ветку рукой.
— Послушай. Не знаю, что ты именно понимаешь, но нам нужна помощь.
Из колючего кубла высунулись тонкие усики побегов, пробежались по лицу, словно ощупывая. Потом потянулись ниже, к деду.
— Спрятать, — сказал я, одновременно пытаясь сформулировать, чего хочу, мысленно. С тенью было бы проще, но я всё ещё не слышал тень.
Надеюсь, не сгорела. От одной мысли об этом мутило.
— Сав, оно меня трогает! И сестру твою!
Побеги стремительно оплетали тело. И не только Танькино, но и деда. Угрозы я не ощущал, а вот когда они потянули лежащих людей в заросли, даже выдохнул.
— Тимоха, — говорю. — Надо его как-нибудь.
Тёрн снова откликнулся. Хороший какой. А время уходит. Я не знаю, сколько ещё тварь будет кружить, и удержится ли в доме. Скорее всего, если осталась в нём в тот раз. Может, она вовсе этим домом ограничена, может…
Я потянул побег, осторожно, но сильно. И тот поддался, с шелестом пополз навстречу этакой шипастой змеёй. Вот так. Ещё немного.
А Метелька, сообразив, что надо делать, руку Тимохину подтянул. Правильно. И стоило побегу коснуться руки, как он обвился вокруг запястья. А следом и второй, третий.
— Думаешь, не сожрёт?
— Думаю, шевелиться надо.
Варфоломей ли тянет время. Тварь ли не спешит встретиться с единственным живым человеком в доме. Свет ли держит, даже запертый не подпуская её. Не знаю. Но то, что времени почти не осталось — факт.
— Держи его, — я взялся за Воротынцева, который и не думал приходить в себя. Бросить бы, да всё-таки брат. И его тоже подставили. А свидетель нам очень пригодится.
Где там остальные, которые пришли с Воротынцевым, и гадать не хочу. Сам ли он их убрал или тварь сожрала… в общем, не та ситуация, чтобы искать.