— Она сама…
— Только месяц-другой прошёл и спина заболела кланяться, да, дядька?
— Пакостная тварь…
— Силу свою почуял. И выселил старую сперва на кухню, а после вовсе в сарай, к свиньям. Когда тут свиней ещё держали. Кормить перестал. Даже не так. Еды тут всегда оставалось вдоволь, можно было не только бабке кусок хлеба дать, но нет. Он следил, чтоб всё в свиную бадью выкидывали…
— Она сама виновата!
— И матушку, когда она тайком принесла, побил. Он её часто бил. Сперва ещё опасался, а как понял, что тут никому-то и дела нет до законов и наследников, совсем страх потерял.
— Я… я не хотел! Я раскаиваюсь!
— Это да. Раскаиваться он умеет красиво. Каждый вечер перед иконами становился и молился. Поклоны бил. И меня заставлял.
— Учил уму-разуму, тварь неблагодарная!
Нет, слушать их, конечно, интересно, но вот как-то я бы другое послушал.
— Я и молился. Просил, чтоб сдох он. Не важно, как. Может, ножа в брюхо получил или там с горячкою слёг. Подавился. Свернул себе шею. Хоть как-нибудь. А потом понял. Смысла нет. Не поможет тут Господь, хоть ты лоб себе расшиби. Самому надобно. Вот и ждал случая… дождался.
— Ты… ты…
— Он не вернётся, — Мал перевёл взгляд на меня. А я поразился тому, сколь изменилось его лицо. Оно вдруг вытянулось, подбородок заострился, а лоб стал шире и выше. И в целом облик Мала неуловимо повторял иконы, все-то разом. Глаза эти округлые, слишком большие для человека. Тонкий нос. И даже три ниточки морщин. — Иван Иваныч. Он сюда не вернётся.
— Ты… ты не знаешь! Вернётся! И вас найдёт! Отомстит…
Смех Мала звучал звонко.
— Не будет он мстить. Ему плевать на него. И на меня тоже. На бандитов, революционеров. На всех, кроме его дела. Но тут не помогу. Я не знаю, что он творил в подвале. У него свои помощники были. А я только убираться спускался. Потом. Когда позовут. Или время выйдет. Он говорил, что у меня есть задатки. Что я не тупой. И с собой позвал.
— Тварь! — взвизгнул Кулыба.
— Кто бы говорил. Я должен был дождаться завершения синтеза. Взять бутыли. Их нельзя трогать, пока субстанция не стабилизируется. Она изменит цвет. Такой тёмною сделается, почти чёрной. Субстанция оседает, а сверху — раствор. Его сливаешь, но крайне осторожно. Субстанцию перемещаешь в банки. Хорошо, если четвертая часть останется, а обычно и того меньше. Она постепенно густеет и к концу первых суток становится тягучей, что древесная смола. Тогда совсем безопасно. А до того рвануть может.
Ясно.
Надеюсь, Мишка без меня не полезет подвал исследовать.
— Я должен был слить. Обычно он сам оставался. А тут девка оказалась сильной. Сильнее, чем он думал. И процесс пошёл медленно. Поэтому и велел. Слить. Закрыть банки и доставить в аптекарскую лавку. Там бы и получил дальнейшие инструкции. Он сказал, что этот этап завершён. И что у меня есть выбор. Идти с ним. Или остаться.
А остаться — это значит пойти в расход.
Если Иван Иваныч свои дела и вправду завершил, то и лаборатория ему не нужна. Следовательно, её бы убрали, а свидетелей… ну, свидетели никогда и никому нужны не были.
Или это из-за девушки?
Племянница градоправителя. Её бы стали искать. Трясти. И как знать, чего бы натрясли в итоге.
— Поэтому ты решил его придушить? — спрашиваю для полноты картины.
— Честно… не знаю. Просто подумал, что так или иначе, а конец вот. И это нечестно. И надо шанс использовать, раз так. Его бы никто не стал беспокоить. Он обычно, как этот уезжает, то и набирается, закрывается тут и молится, молится. Остальные пьют. Я бы просто вот… удавил бы и ушёл.
— Сволочь… сволочь-сволочь-сволочь… надо было прибить тебя, щенка, но пожалел.
— Нет, не пожалел, — Мал чуть склонил голову. — Ты никого и никогда не жалел. Тебе просто нужно, чтоб рядом был кто, на ком можно душу отвести. Помнишь, как бил? Или как шпынял? А как раскалённой кочергой в спину ткнул, когда показалось, что я слишком уж много дров потратил? Или как на мороз меня, босого, выгонял? Как кормить забывал? Я вот помню, как мы со старухой в свиных объедках ковырялись, искали чего… всё помню.
А потом он повернулся к стене:
— И они помнят. Вот… эти пять. Хорошая добыча. У старушки одной. Не здешняя, в городе жила, на краю. Вдова. Кулыба ей по дому помогал. Давно, ещё когда сюда не перебрался. А потом украл что-то. За это и судили, и на каторгу спровадили. Забыл, как рассказывал? Хвастался, какой ты памятливый… и про то, как опасался, что сдохнет старуха и ты отомстить не сумеешь? И про то, как Бурого подбивал. Подбил… много тогда добра взяли. А старуху ты сам кончил. Перед её ж иконами. И они видели…
Мал поглядел на меня.
Сглотнул.
— Они хотят, чтобы я помог им. И я помогу. Но ты уходи. Городня. Аптека на перекрёстке Свешниковой и Возничей улиц. Дом в два этажа. Вывеска с медью. Спросить надобно сельтерскую воду с вишнёвым сиропом, духи от фабрики «Ралле» «Царский вереск» и их же помаду для волос, но всенепременно свежего приготовления и три унции порошка из мумий[2]. Всенепременно уточнить, настоящий ли. Тебя пригласят внутрь, чтоб самолично мог убедиться. Тогда и отдашь.
Конспирация на уровне фантастики.
Хотя здесь нет дронов и подслушивающих устройств, кибератак и взломов сети, и многого иного. А сельтерская вода с сушеной мумией — имеется.
Так что нечего нос воротить.
— Только вряд ли он будет там самолично, — завершил Мал и лицо его исказила судорога. — Ты… иди… я больше не могу их держать. И не хочу. А мы поговорим. Правда, Кулыба?
Я разлепил губы.
— Дом уцелеет?
— Дом? — Мал, кажется, не сразу понял, о чём речь. — Уцелеет… дом уцелеет… все… уходи. Ты чужой. Ты не подсуден. Не нам.
И слова эти повторили.
Те, нарисованные иконы, которые пусть и изменившиеся от прикосновения золота, но всё ещё неживые, вдруг ожили.
Я выскочил за дверь и к двери этой прижался, придавил её весом тела.
Сердце колотилось, что ненормальное.
Последнее, что я видел, это как сходит с полотна Богородица, та, в красном платке, и младенец на её руках стремительно преображается, становясь похожим на Светозарного.
Дикий вопль разбил ночную тишину.
Надо было внизу допрашивать. Чтоб вас… значит, сельтерская вода с сиропом. Хотя Мал прав. Иван Иваныч ждать не станет. Но вот наведаться в эту аптеку стоит.
Или не сейчас?
Ладно, сперва отдохнуть, а потом подумаем, как оно лучше.
[1] Реально существовавшая фабрика, известная не только в России. На Парижской всемирной выставке в 1878 году изделия компании были объявлены «выше всякой награды», а на Парижской выставке в 1900 году была получена высшая премия — «Гран-при». После революции фабрика сменила имя и стала называться «Свобода». Думаю, многие читатели вспомнят кремы «Балет», «Детский», зубную пасту «Жемчуг» и многое иное.
[2] Весьма популярное средство в своё время. Универсальное лекарство, которое втирали в кожу, пили и ели. В свое время популярность такого «лечения» привела к разграблению Египта. Многие древние мумии уходили на порошки и примочки. В то же время спрос был огромен. В итоге возникла индустрия подделок от простых, когда за мумии выдавали куски сушеного мяса, до вполне грамотных.
Глава 34
Огурцы лучше солить в дубовых кадушках или бочонках меры на 3–4. Обручи должны быть железные, уторы — крепкие. Кадушки перед солением несколько раз запарить кипятком, отчего они разбухнут. Уложить огурцы в кадушку, врубленную в лёд, рядами. Каждый ряд перекладывать листьями чёрной смородины и вишни, посыпать укропом, а на дно уложить листья хрену и наскобленного хрену. Дать постоять огурцам без рассола во льду два дня. Развести в воде соль (на каждую меру огурцов фунт с четвертью соли) и влить столько рассола, чтоб потопить огурцы. Влить столько вёдер рассола, сколько ковшей топлёной дубовой коры. Наложить кружок и гнёт самый лёгкий. Как наступят морозы, перенести огурцы с ледника в погреб.
Огурцы по-филатовски. [1]
Татьяна сидела, прислонившись спиной к печи и плакала. Нет, не рыдала, а просто вот сидела, но по щекам катились слёзы. Рядом замер Метелька, совершенно растерянный.
— Тань… ты чего, Тань? — я испытал огромное желание сбежать, потому что невыносимо вот так глядеть, когда сделать ничего не можешь. — Больно? Плохо?
Она моргнула.
— Я… воняю.
— Ну, было бы. Мы все слегка пропахли. Лесом. Дымом. Потом. Это ж ерунда. Это пройдёт. Отмоется. Даже тут… тут банька есть, хотя топить, конечно, некогда, но на печке можно воды нагреть.
— Точно! Печка горячая. Её как раз вытапливали! — Метелька подскочил и заметался. — Вода… воды полведра, а я с улицы ещё притащу. Сейчас поставим.
Он с трудом вытащил огромный чёрный котёл.
— Савка, подсобишь?
Вдвоём мы запёрли его на печку, прикрытую толстым железным листом. Сверху на нём виднелись кругляши, которые Метелька ловко подцепил кочергою, сдёрнув в сторону. И уже в дыру мы вставили дно котла.
— Дровишек подкинем и погодим. Оно враз согреется. И тут я одёжи видал. Два шкафа! Женского полно…
— Женское лишним будет. На потом возьмём, — решил я.
— Так и мужского. Тут полк одеть можно.
— Иди за водой.
Он кивнул и сгинул.
— Тимоха где?
— Уснул. В тепло попал и сразу. Михаил с него сапоги стянул и так-то раздел. А потом одеялом. Я же вот… вот…
Слёзы катятся себе дальше, протапливая дорожки на запылённых щеках.
— Я помыться сама не смогу.
— Я помогу.
— Это… это… за что нам оно?
— Не знаю. Ни за что, наверное. Просто вот… получилось так. Виноватых мы найдём.
— И станет легче?
— Нет, — признался я. — Может, разве самую малость. И месть не поможет. Не думай о ней, ладно?
— А о чём тогда?
— Понятия не имею, о чём женщины думают. О платьюшках?
— Ты издеваешься? — и глянули так, свирепо.
— Не. Отвлекаю.
— Спасибо. Я уже почти успокоилась. А думать… о мести думать как-то легче.