— Что, прям сейчас? — бледность отступает. Кажется, перспектива снова оказаться на морозе пугает Метельку куда сильней божественного гнева.
— Да. Надо машины вывести. И там… иконы загрузить. Еремей где?
— Так… там… моторы проверяет.
Вот и ладно.
Грузились мы спешно. И вид ангела, который выбрался во двор, чтобы устроиться на лавочке, подгонял. Как-то он неправильно смотрелся, сидящий у тёмной стены. Ангел расправил крыла, и снег, который снова начался, падал белою трухой, оседая на вытянутых к небесам ладонях. Время от времени ангел ладони подносил к лицу и разглядывал снег с удивлением.
Там, в небесных чертогах, похоже, зимы не было.
— Если нас остановят, каторгою не отделаемся. — Еремей мрачно глядел на ящики, в которые сваливали иконы. Ящики стояли в сарае и вряд ли были предназначены для перевозки столь ценных грузов. — За похищение икон петля положена.
Метелька вздрогнул.
Не знал?
— А то и вовсе Синоду отдадут… ещё и эта.
Спасённая девица стала выглядеть куда как получше. Разве что бледность сохранилась, но это ерунда. Дышит и отлично. Мишка завернул её в пуховое одеяло, но вопрос, что с нею делать так и остался открыт.
И допросить не успели.
По дороге?
Или вовсе не трогать пока?
— Дитя, — ангел, когда братец появился с девицей на руках, разом про снег забыл. — Спит.
— Спит. Не надо, чтоб она нас видела, — сказал я, потому как вдруг решит божественно вмешаться и разбудить. — Мы довезём её до города, а там родителям вернём.
Опосредованно.
Как-нибудь так, чтоб к этому возвращению причастными не быть.
Ангел кивнул.
А потом сложил пальцы щепотью да и ткнул в лоб. Девица вздрогнула и глаза открыла:
— Дитя, — ангельский голос отозвался в костях ноющей болью. А девица прям застыла. — Душа. Светла. Береги.
— Ангел… — её губы растянулись в счастливой улыбке.
Ангел склонился над ней и осторожно, нежно даже, коснулся губами чела. Девица и обмякла.
— Светлая душа, — повторил ангел так, будто это что-то объясняло. Затем подумал и, выдернув ещё одно перо, сунул девице в руку.
Сувенир, стало быть, на память.
С другой стороны пусть она лучше ангельский поцелуй запомнит, чем всё, что до этого было.
А мы продолжили.
Деньги.
Еремей обнаружил их в комнате Мала, которую-таки обыскал. Там же обнаружил тонюсенькую пачку паспортов, и, что куда интересней, печать.
— Любопытно, — сказал он и печать убрал. А я молча согласился, что пригодится.
Были в той комнате и вещи. Много вещей. Самых разных. И женских, точнее девичьих, среди них нашлось прилично. В отдельной коробке — серьги с кулонами, какие-то цепочки, брошки, бусы.
— Оставь, — сказал я Еремею тихо. И он спокойно закрыл крышку, а коробку вернул на место.
Он ведь тоже в подвал спускался.
И ларь видел. И тех, кто в нём. И понимал, откуда это золото. И пусть мы оба небрезгливы, но некоторые вещи трогать не стоит.
Только вслух я сказал другое:
— Мало ли, кто опознает.
А Еремей кивнул: мол, именно в этом и причина.
Тимоху я к ангелу сам подвёл. Без особой надежды, но вдруг да он, иной, отличный от людей, и увидит что-то, что мы не видим. Сомкнутые веки разомкнулись.
— Та, — Тимоха улыбнулся.
И ангел ответил улыбкой.
А потом вздохнул и покачал головой:
— Добрая душа. Спит.
— То есть, она не ушла?
— Ушла. И вернулась. Устала. Спит.
Что ж, уже одно это обещало надежду.
— А как разбудить?
— Не я. Я свет. Он — тьма.
— Но Татьяне ты помог!
Я сам видел её руки, пусть их покрывали лохмотья омертвевшей кожи, но из-под них больше не сочился гной. Да и опухоль спала. А в трещинах виднелась не желтоватая сукровица, но белая и гладкая кожа.
— Тело. Тело — сосуд. Сосуд исправить можно. Я забрал боль. Я дал силу. Здесь — другое, — ангел задумался, явная подбирая объяснение. — Ты — тьма. Он — тьма. Душа — тьма. Забрать могу. Выжечь — могу. Свет уберет тьму. Душа уйдёт.
Доходчиво.
— Спасибо, — я поклонился, может, не ангелу, но тому, кто за ним. — А как душу разбудить?
— Телу нужна пища. Душе нужна пища. Тьма в нём голодна. Ты кормишь своих зверей. Корми — его.
То есть тень Тимохина жива и надо её кормить? В целом, согласуется с тем, что дед сказал. Так… это уже хоть что-то.
— Спасибо…
— Уходите, — ангел дёрнул крылом и пара перьев, сорвавшись с него, закружилась по двору, чтобы спустя мгновенье ярко вспыхнуть. — Тело… совсем слабо.
Дважды повторять не пришлось.
[1] Апокалипсис Петра
Глава 36
Изготовлены и поступили в продажу рамы для портрета ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА. Рамы очень изящные из золочёного багета, очень прочны и красивы. Золочёный багет шириною в 2 и ¼ вершка украшен короной со скипетром и державою.
Подписчикам, выписывающим раму, высылается теперь и портрет, вставленный и украшенный как с масляной картины, на подрамок и наклеенный на полотно. [1]
Нива.
Мы успели отъехать прилично, когда я всей кожей ощутил волну света. К счастью, слишком далёкую, чтобы навредить. И ощутил не только я. Вздрогнула и повернулась Татьяна. Захныкал, выпав из сна, Тимоха. А Мишка молча приподнял тент.
До рассвета оставалась пару часов, а потому золотое зарево по-над вершинами деревьев было видно издалека. И не только нами. В деревушке той наверняка заметят.
Если уже.
Я постучал в кабину, и Еремей, то ли поняв намёк, то ли сам сообразив, прибавил газу.
— Знаешь, — Татьяна обняла себя. В свежей одежде, отмытая, она была почти похожа на себя прежнюю. Разве что неимоверно уставшую. — Он сказал, что у меня в душе тьма.
— Как и у Тимохи. И у меня. И у него, — проворчал я. — Ложись. Нам чуть откатить и остановиться надо бы. А тьма у всех нас. Только тьма — это не значит зло. Как и свет — добро.
Ангел не был добрым.
И злым не был.
Просто другим. Наверное, людям и вправду сложно понять такое.
— Дед говорил, что дети Света ненавидят таких, как мы, а он помог.
— Дед ошибался. Это нормально. Как твои руки?
— Странно. Не больно. И иначе, чем было. Я пальцами шевелить могу, но они какие-то всё равно, как деревянные. Что он сказал про Тимофея?
— Что душа спит.
— Спит⁈ — она тоже поняла всё и сразу. — А…
— Тьма нужна. Может, про детей Света дед и ошибался, но вот про связь души с тенью был прав. Если я правильно понял, нам придётся как-то откормить его тень, а она даст силы душе.
— Тогда, — Татьяна улыбнулась. — Тогда хорошо. Когда есть надежда, всегда хорошо.
И глаза закрыла.
— Я… посплю… как-то… устала.
— Спи, — я подвинулся. Одеяла в машину Мишка, похоже, со всего дома собирал. Ну и отлично. Нам они точно нужнее.
Так и поехали.
Что ещё сказать. Остановились мы, когда уже совсем рассвело.
— Документы надобно выписать, — Еремей опёрся о капот. — А то если военные, то будут вопросы. Хотя… если сунутся, то точно будут вопросы.
Ну да. У нас там пару ящиков икон, хотя на представителей Синода мы никак не тянем, и похищенная девица в беспамятном состоянии. Главное, что хрен докажешь, что мы её спасли, впрочем, как и иконы.
— И что надо?
— Почерк красивый надо, чтоб как у писарчука. Ну и грамотность. А ещё решить, как записываться станем.
Золото на небесах не истаяло, но висело где-то там, над лесом, красиво переливаясь, подкрашивая небеса перламутром.
— Боюсь, я ещё не совсем привыкла к рукам. Почерк будет дурным, — Татьяна задумчиво отщипнула лоскут кожи.
— На меня даже не смотрите, — я и в той жизни писал, что кура лапой, а в нынешней с этими вон финтифлюхами да чернилами вовсе получалось не письмо, а тихий ужас.
— И на меня, — поспешил влезть Метелька.
— Я и вовсе… — Еремей поглядел на Мишку. А тот кивнул.
— В принципе, я могу попробовать. По каллиграфии у меня отлично было.
Полезный он, однако. Я прям уважение испытал немалое.
— От и ладно. Тогда…
— Семьёй нельзя, — я любовался небесами. Это круче фейерверка. На светлом шёлке небосвода медленно расползались золотые змеи. И от прикосновения их, то ли облака, то ли само небо вспыхивало, окрашиваясь, где в алый, где в розовый, а где и вовсе до полуденной белизны.
— Почему?
— Потому что слишком разные мы. И коль будем говорить, что семья, то обязательно вопросы возникнут. А чем больше вопросов, тем больше внимания.
По-хорошему вовсе бы разделиться. Отправить Таньку с Тимохой куда-нибудь к морю. Чтоб там солнце, воздух свежий. Отдых. Да только одну страшновато. С кем? Еремей нам нужен будет.
Мишка…
Вариант, конечно. Но…
Большое такое «но».
Не доверяю я ему. Так вот, чтобы полностью и до конца. Да, он себя неплохо показал. Впрягся. Тянет. Заботу проявляет. В общем, свой насквозь. На первый взгляд. На второй если, то деваться ему некуда. Он сообразительный. Вот и сообразил, что тут или с нами, или тёрну на прокорм. Тем паче, что с нами выбраться шансов больше. А как он себя поведёт, когда варианты появятся — вопрос.
— Смотри, — я глядел на переливы и не только я. — Взять тебя, Танюш, и его вот.
Я указал на Мишку, которому Еремей передал кипу бланков.
— От вас дворянским званием за версту несёт.
— Звучит грубо, — сестрица тоже любовалась небесами.
— Как есть. Даже если тебя в лохмотья обрядить и сажей измазать, крестьянки всё одно не получится. Купчихи, думаю, тоже.
— Согласен, — произнёс Еремей. — Извините, Татьяна Васильевна, тут он прав. Речь у вас правильная. Да и… знающему человеку она не нужна. Хватит того, как вы спину держите, двигаетесь. Как смотрите, поворачиваете голову. Иные повадки опять же.
— Именно. А вот мы с Метелькой — наоборот. У нас прям на лбу пролетарское происхождение написано.
— Чего? Я мылся, — Метелька поплевал на пальцы и лоб потёр. Вот интересно, это он нарочно или вправду не понял.