Непросто? Будет сложнее, чем прыгнуть с парашютом, написать второй диплом, объездить полсвета в погоне за картинами, поговорить с матерью!..
Если Шон не появится в ближайшие пятнадцать минут, она сбежит из паба через черный ход.
Но он входит в заведение вместе с парой престарелых любителей пива. На нем вечно потертые джинсы, старая кожаная куртка и растянутая рубашка поверх футболки. Он оброс еще больше: серо-русые волосы спадают на лоб, закрывая даже глаза. Клеменс облегченно вздыхает, когда видит его, хотя сказать, что ее друг в порядке, не решается.
– Какого черта, Шон? – вместо приветствия бросает она. – Ты что, не в курсе, что это место вообще не создано для наших с тобой посиделок?
– У-у, притормози, мелкая, – тянет Шон фальшивым фальцетом. Он падает на деревянный стул напротив Клеменс, показывает бармену два растопыренных пальца и только потом переключается на подругу. – Чего такая нервная? Слезла с таблеток?
– Очень смешно, – фыркает Клеменс. – Ты опоздал. Назначил встречу в пабе. В пабе, Шон! Глупее было бы только транспарант повесить на грудь с заявлением: «Теодор Атлас, я слежу за тобой»!
– Что было бы чистейшей правдой! Да не кипятись ты. Не придет сегодня твой прекрасный принц.
Клеменс проглатывает заготовленную фразу. Подозрительно щурится.
– А вот рот лучше держать закрытым, – покосившись на нее, роняет Шон. И, едва получив увесистую кружку пива от молчаливого рыжебородого бармена, добавляет: – Ты всегда такая дерганая, или это на тебя Англия дурно влияет?
Клеменс предпочитает пропускать псевдоостроумные фразы своего давнего друга-по-интересам мимо ушей – без подобной выдержки их общение не продлилось бы дольше месяца – и усмехается, видя перед собой такую же пивную кружку.
– Я за рулем. Откуда ты знаешь, что он не придет?
– Большое упущение с твоей стороны, малышка Клеменс. Не знал, что ты такая ханжа.
– Шон.
– Да-да. – Он делает большой глоток и утирает пену с губ рукавом потертой черной куртки. – Твой мистер Атлас разбирается с документами, сам полчаса назад видел. Он и его приятель Бе-енджамин укатили в Лондон, похоже.
Клеменс сердито поджимает губы. Окидывает Шона строгим взором.
– Ты тоже за ним следишь, что ли?
Вместо ответа молодой человек красноречиво молчит и смотрит на Клеменс, как на глупышку. Она знает его уже десять лет, но всего третий раз видит вживую – и третий же раз мечтает раскрошить об его голову какую-нибудь старинную вазу. Шон сочетает поразительное равнодушие с фанатичной увлеченностью, и оба этих качества скручиваются в единый узел, когда речь заходит об интересах Клеменс.
Это странно. Это непонятно. Это выводит из себя хотя бы тем, что она понятия не имеет, станет ли сейчас Шон смеяться, выкинет ли очередной трюк и покинет ее в три секунды или же вытрясет из нее всю душу, внезапно пожелав узнать все-все-все, что сама она знает о Теодора Атласе.
– Ты просила подмечать детали, – манерно растягивая слова, говорит он, – и я подметил. И если бы ты была внимательна, то поняла бы, что и место встречи сегодня я подобрал специально для тебя. Этот паб – любимое пристанище твоего кумира.
– Он не мой кумир! – привычно огрызается Клеменс. – Большое дело, Шон, выяснить, в каком пабе обретается последний ирландец города – он у нас один.
Ее неказистый друг обиженным не выглядит. Пожимает плечами, отводит взгляд, будто теперь она ему совсем не интересна, и продолжает тянуть свое пиво. Клеменс смотрит, как по ее бокалу стекает капля воды. В голове крутится миллион вопросов, но она молчит, сцепляет пальцы в замок и кладет руки на стол.
Она познакомилась с Шоном, когда ей было тринадцать, а ему – семнадцать. Тогда маленькая Клеменс не успела еще обзавестись друзьями, говорящими без надоедливого акцента с каркающей «р», и все свое свободное время проводила в интернете. Там они и пересеклись. Сейчас Клеменс двадцать три, а Шону…
– Все еще удивительно видеть тебя, – признается она, даже не задумываясь, услышит ее приятель или нет. Но Шон блаженно щурится и косится на нее, не поворачивая головы. – Не могу поверить, что в свои тридцать ты выглядишь на двадцать. Ты что, пьешь кровь младенцев?
– Эй! – дергается он. – Мне почти тридцать, не перегибай!
– Хорошо, – послушно кивает Клеменс. – В свои почти тридцать ты выглядишь на почти двадцать.
С этим заявлением Шон неожиданно не спорит. Хмыкает, допивает пиво и тянется за кружкой подруги.
– Ты не будешь, да? Старый добрый «Гиннесс» все же предпочтительнее детской крови.
Клеменс открывает рот в недоумении – и тут же его закрывает. Разговоры с Шоном всегда выходят двухфазными: приходится задавать по два вопроса, слушать два ответа, ждать сразу двух реакций на свои слова – и почти все время они оказываются противоположными ее ожиданиям и друг другу. Одно время Клеменс всерьез полагала, что у ее странного приятеля прогрессирующее биполярное расстройство. Но эта мысль испарилась до того, как мозг принялся анализировать поведение молодого человека.
Потому что от него она узнает такие вещи, что с легкостью могла бы закрыть глаза и на шизофрению.
– Итак! – Шон хлопает по столу ладонью, привлекая внимание немногочисленных дневных посетителей паба и молчаливого бармена. – Он Тот Самый, да?
Тот Самый. Нарицательное прозвище, выведенное заглавными буквами, Клеменс помнит еще по их с Шоном переписке, когда она жила во Франции, а он – где-то в Европе. Когда у Того Самого не было ни лица, ни имени, Шон называл его только так, и Клеменс не знала, шутит он или же воспринимает ее фантазии всерьез. Сейчас, казалось бы, от этих сомнений не должно было остаться и следа. Но приятель умеет вывернуть любое свое слово так двояко, что приходится напрягать мозг. Как сейчас.
– Я не уверена, – с нажимом говорит Клеменс. Она повторяет это приятелю с самого первого дня своего пребывания в Англии.
– Сколько ты будешь мяться, мелкая? – усмехается Шон. – Смотри, сбежит он на другой конец света, как сто лет назад, и поминай, как звали!
– Откуда тебе знать, что он делал сто лет назад? – шипит Клеменс. Выбранное для тайной встречи место ей совершенно не нравится, даже если Теодор не появится здесь в ближайшие пару дней. – И «сто лет» это, по-твоему, сколько?
– Я же говорил, у меня есть свои источники, и о них тебе пока знать рановато. Не знаю, лет десять засчитается в твоем понимании за сто?
– Шон, ты… – Запаса терпения на биполярного Шона у нее всегда не хватает, а уж после вчерашних бесед онлайн ей вообще хочется свернуть все разговоры и сбежать из душного паба куда подальше. И не видеться с приятелем… Лет сто!
– Я должна убедиться, что не вешаю на обычного человека свои сказочные фантазии, – шепчет Клеменс. – Тем более что он и так не особо мне доверяет. Не хочу портить с ним отношения из-за больных бредней.
– Ага, ясно. – Шон грохает о деревянную столешницу тяжелую пустую кружку, ойкает, но совсем не выглядит виноватым. Откидывается на спинку скрипучего стула, некоторое время лениво рассматривает полупустой зал и вдруг выпрямляется, словно ему в спину вонзили кол. – Погоди-ка. А что ты будешь делать, если этот Атлас не Тот Самый?
Клеменс ждала этого вопроса.
– Не знаю, – отвечает она, но очень уверенно. Эта мысль, как опухоль, разрастается в ее голове с каждым днем. Чем ближе она к разгадке, тем больше у нее сомнений: если Теодор Атлас на самом деле не тот, за кем она бегает, что она будет делать?
Клеменс затеяла все это, потому что хотела знать ответ на один вопрос. И если вдруг он окажется не таким, как она рассчитывает, то ей придется…
Оставить поиски? Оставить в покое Теодора Атласа? Будет ли он интересен ей в той же мере без вуали из тайн, которой она сама же его опутала?
– Так тебе он нравится просто так? – Шон не глядит даже в ее сторону, но с поразительной точностью вытягивает на поверхность то, о чем Клеменс думает. – Ни за что?
– Он мне не нравится, – вздыхает Клеменс, чувствуя себя героиней ситкома, в котором сцены повторяются раз за разом, пока не наскучат зрителю окончательно. – Он мне интересен. Как человек.
– Хм…
По многозначительному выдоху она никак не может определить, относится ли Шон к ее убеждению серьезно или снова решил, будто она себя выгораживает.
– Знаешь, то, что ты за ним бегаешь, только тешит его самолюбие, – замечает наконец он, ковыряя отросшим ногтем дырку в столе. Клеменс закатывает глаза.
– А ты завидуешь?
– Черта с два. Он пафосный ублюдок, и с ним все возятся, как с ребенком.
На секунду ей кажется, что она слышит недовольные нотки, но наваждение проходит, едва перед ним ставят еще одну кружку, на этот раз с какой-то красно-коричневой пенящейся бурдой. Шон радостно хлопает в ладоши и садится ровнее, быстро стягивая с плеч кожаную куртку. Клеменс мотает головой. С чего бы ему, равнодушному, выказывать недовольство?
– Так он взял себе новое имя? – Она ерзает – стул кажется ей неудобным (или это неудобные вопросы вызывают физический дискомфорт?) – и тянется к Шону через столик.
– Может быть, – уклончиво отвечает тот.
– Шон!
– Что? Я не выдаю конфиденциальную инфу своих клиентов.
– Ах, теперь он твой клиент, да? – шипит Клеменс. Когда три месяца назад Шон сообщил ей, что остановится поблизости и наведет справки, чтобы помочь, она посчитала это удачей. Теперь же ей кажется, что друг-по-интересам только тормозит ее дело.
Шон хранит молчание добрую минуту, и она решает, что внятных ответов ей сегодня не дождаться. Но он вдруг говорит, совершенно на нее не глядя:
– Ты знала, что Робертов Уитменов в Америке около тысячи?
Клеменс качает головой.
– Это его нов…
– А вот Джеймсов Беккетов не больше пятисот.
Она готова пристукнуть Шона тяжелой кружкой с остатками темного пива, которое он выдул в два счета, но вместо этого глубоко вдыхает, набирая полные легкие спертого душного воздуха. К вечеру в пабе собирается все больше посетителей. Она почти расслабляется и даже забывает о подозрительном официанте.