– Ты цела? – Голос его плохо слушается. Он с трудом разжимает руки, чтобы отодвинуться. Клеменс бьет крупная дрожь, но она на него не смотрит.
– Лондон, – сипло говорит она и закрывает глаза, утыкаясь лбом в шею Теодора.
– Что?
Она ударилась головой, потеряла рассудок, не справилась с потрясением. Ее рыжие волосы падают ему на лицо, выжигают клеймо, и такое уже было прежде, в другой, совсем позабытой жизни, о которой он больше не хочет вспоминать.
Теодор садится и помогает подняться Клеменс: она держится за его плечи, ее волосы облепили его щеки и шею, зацепились за пуговицы рубашки. Чипсы и сок из лопнувшего пакета заляпали их джинсы одинаковыми оранжевыми пятнами.
– Лондон, – повторяет Клеменс. – Я запомнила номер. Машина из Лондона.
Камень размером с Эверест падает с его души. Теодор обхватывает лицо Клеменс руками, отодвигает от себя и всматривается в абсолютно живые рассудительные глаза. Серо-зеленые, не болотные. И лицо у нее не бледное, а чуть загорелое, с пылающим на щеках румянцем.
– Ты цела?
Клеменс кивает и вновь обнимает его за плечи. Кто-то из прохожих вызывает «скорую».
Шум городской жизни двадцать первого века накрывает Теодора с головой. Прошлое постепенно покидает его разум, оставляя горький привкус во рту и запах лавандовых трав.
Трехчасовой путь они преодолевают в два раза быстрее. Теодор то и дело ловит в зеркале заднего вида грустный взгляд своей спутницы.
Серо-зеленых, не болотного цвета, глаз. И волосы у нее русые, а не рыжие.
Она Клеменс, а не Клементина.
И ему больше не нужно ее защищать.
– Ты уверена, что доедешь сама?
Ответом ему становится ее красноречивый взгляд.
– Я все еще сомневаюсь в твоей адекватности, – говорит он.
– То, что я молчу, еще не значит, что у меня поехала крыша.
Он усмехается и кивает.
– Уговорила, не стану спорить.
Теодор выходит из машины, Клеменс перебирается в водительское кресло. Он некоторое время стоит рядом и задумчиво смотрит на нее сквозь боковое стекло. Она молчала до этого несчастного – такого ли уж несчастного? – случая, молчит и после. В ней словно что-то перегорело и теперь доживает последние часы или даже минуты. Он не может понять, что изменилось.
И теперь ему нужно это знать.
Теодор корит себя за вспыхнувший интерес – так не вовремя, так не к месту, ведь ему бы нужно сосредоточиться на Элоизе и ее семейных связях с ведьмами, а не на дочери смотрителя галереи, имя которой встает поперек горла всякий раз, как он хочет его произнести.
– Ты точно доберешься до дома самостоятельно? – спрашивает он в который раз. Вот бы откусить себе язык, чтобы не пороть чушь!
Клеменс опускает стекло и тянет руку к его локтю. На рукаве его пиджака зияет дыра – он пропахал им полфута по асфальту, когда падал. У самой Клеменс ссадина на плече и грязные джинсы.
Она сжимает его запястье.
– Со мной все в порядке благодаря тебе, Теодор. Спасибо.
Он кивает и рассеянно, даже не задумываясь, произносит:
– Мы в расчете.
На секунду она замирает, удивленно открывает рот и тут же кривит губы в слабой улыбке.
– Да, пожалуй. Видишь, как удачно все сложилось.
Клеменс заводит двигатель.
– Можешь выдохнуть, – говорит она вместо прощания. – Я больше не буду к тебе приставать.
Она больше не улыбается, ее голос пуст и безжизненен. Теодору по-прежнему кажется, что в ней что-то сломалось. Разбилось на кусочки, а затем соединилось силой ее воли, но некий важный осколок, составляющий суть, концентрат ее эмоций, остался лежать на дороге между трассой М5 и магазином «Сайнсберис».
Теодор вернул обратно не Клеменс, а ее оболочку. Это пугает, но спросить вслух, вытянуть из нее, пустой, истинную причину таких разительных перемен он не смеет.
– До свидания, мисс Карлайл, – говорит Теодор и чуть заметно улыбается. Она на него даже не смотрит.
– Прощайте, мистер Атлас.
«Форд» Генри Карлайла трогается с места и растворяется в вечернем сумраке. Теодор остается посреди пустой улицы один.
Вздохнув, он идет к себе в лавку, сегодня запертую на все замки. Бен уехал на конференцию и должен вернуться только через две недели. Еще с утра Теодор был этому рад – однако теперь желание поговорить и поделиться новостями едва ли не выворачивает его наизнанку.
Форменное сумасшествие.
Дверь оказывается незапертой.
Теодор с легким недоумением поворачивает дверную ручку, и она поддается. Свет уличных фонарей едва очерчивает обстановку комнаты. Вещи стоят на своих местах, с витрин нагло улыбаются все те же фарфоровые куклы и китайские статуэтки, индийские слоны из слоновой же кости тянут свои хоботы вверх с полок у стены. Его любимое кресло с забытым пледом, деревянный столик, стулья в дальнем углу и старинный комод, доски которого высохли и почернели – все, как и прежде, неподвижно и покрыто пылью.
Он уверен, что запирал лавку с утра.
Теодор прикрывает за собой дверь, бросает в кресло пальто и медленно, не включая свет, пересекает зал. Возле двери, ведущей в коридор, он замирает, не глядя нащупывает шнур торшера и тянет за него. Теплый свет напольной лампы выхватывает из темноты чью-то сгорбленную фигуру.
– Говори, – сухо отрезает Теодор, даже не оборачиваясь, чтобы взглянуть на нежданного гостя. А тот отделяется от стены, неслышно скользит мимо комода и столиков и останавливается в двух шагах от Теодора.
– Я-то думал, ты хотя бы сделаешь вид, что удивлен.
– Я удивлен, – отвечает Теодор, – но показывать тебе этого не собираюсь, Палмер.
Мальчишка смеется, поправляет сползшую с худого плеча кожаную куртку и трет рукавом обкусанные сухие губы. Когда они виделись в последний раз, волосы скрывали его глаза, теперь же Теодор не может разглядеть за ними и половины лица. Палмер обходит одно из парных кресел двадцатых годов и бесцеремонно садится в него, закинув ноги на подлокотник.
– Зачем ты здесь? – спрашивает Теодор, не отставая от него ни на шаг. Палмер неопределенно хмыкает.
От него веет странной тревогой – он весь напряжен: трясет ногой, пальцами перебирает бахрому торшера, но взгляд его спокоен и устремлен на Теодора.
– Зачем пришел, Палмер? – повторяет Теодор. – Получить еще денег? Мы с тобой рассчитались месяц назад, но если желаешь большего – возьми.
Весь его вид вызывает неприязнь: начиная с кончиков мышиного цвета волос и заканчивая тонкими бледными пальцами, весь его облик, серая кожаная куртка, грязные мешковатые джинсы, поношенные кроссовки – весь он. Теодор достает из кармана брюк пачку купюр и швыряет ее мальчишке.
Тот вскакивает, отмахиваясь от денег, как от проказы.
– Мне от тебя ничего не нужно, ублюдок! – рычит он, мгновенно сбрасывая маску холодного равнодушия. Теодор видит, как с него сходит наигранность, как глаза стекленеют и становятся почти черными от гнева.
Бинго.
– Зачем тогда ты явился? – Теодор растягивает слова и манерно проговаривает каждый звук. Палмер трясется с головы до ног.
– Передать тебе послание.
Он выдергивает из кармана клочок бумаги – Теодор уверен, что это пергамент, – и бросает ему под ноги. С деланым равнодушием и видимым отвращением.
– Что это?
– Сам поймешь, фоморов прихвостень.
Даже голос у мальчишки ломается от напряжения.
– Ты больше похож на их слугу, – сухо бросает Теодор, – раз исполняешь чьи-то приказы, мальчик.
– Да пошел ты!
Он рычит и не трогается с места, охваченный злостью. Читать его проще простого. Напряжения и тревоги больше нет – одна ярость. Теодор спокойно наклоняется, чтобы поднять записку.
– Не против, если я прочту при тебе?
Он уверен, что Палмер готов кинуться на него с кулаками, но его останавливает чья-то невидимая рука – та, что направляет его, та, что выводит фразы на пергаменте красивым каллиграфическим почерком. Та, что наверняка ведет и самого Теодора.
– Может, мы оба с тобой лишь марионетки в умелых руках мастера, а? – спрашивает он. Мальчишка сжимает зубы и молчит. – Видимо, ты со мной согласен.
Он успевает развернуть бумагу и увидеть в тусклом свете напольной лампы первое слово: «Навеки», когда над дверью лавочки звенит колокольчик.
– Мистер Атлас! – раздается звонкий голос Клеменс Карлайл, и сама она появляется за спиной Палмера. – Думаю, нам нужно поговорить.
Мальчишка бледнеет сильнее прежнего, нервно оборачивается и тут же прячет лицо в вороте куртки. Теодор буквально слышит, как в натянутом напряжением воздухе лопается струна гитарного рифа. В мозгу вспыхивает, точно тысяча солнц, тревожная мысль: «Только не Клеменс!».
Она замирает.
– Шон?..
Тот выдыхает и открывает лицо.
– Это ты во всем виноват, – цедит он сквозь зубы.
Затем оборачивается к Теодору, в один прыжок оказывается рядом и выхватывает из-за пояса джинсов нечто, что невозможно разглядеть, – только золотистый отблеск длинного и острого, точно острого предмета, – и оно жалом впивается Теодору под ребра.
Боль пронзает до самого позвоночника. Теодор коротко вскрикивает.
– Шон! – кричит Клеменс.
– Это тебе за поломанную жизнь, бессмертный дьявол! – рычит мальчишка и отпускает Теодора.
Он оседает на пол, в голове шумит кровь, в правом боку, под ребрами, пульсирует и разливается по всему телу боль, ноги и руки леденеют, в глазах становится темно; мир опрокидывается навзничь, пляшет разноцветными бликами, теряет очертания.
Лицо Палмера исчезает, на смену ему приходит лицо Клеменс, искаженное страхом и болью.
Почему болью?
Кажется, кровь хлещет из застарелой раны, той самой, которую он безуспешно пытался скрыть под рубашками и пиджаками своих строгих костюмов.
– Теодор! Нет-нет-нет, только не закрывай глаза, я сейчас!
Клеменс кричит, но слова почти неразличимы.
Боль охватывает грудную клетку и забирается в самое сердце. Ему нечем дышать, а в голове стонет на одной ноте женщина.