— Нет, а что все-таки значит «прекращаешься»?
— Перестаешь существовать.
Он прибавил, не уверенный, что детям стоит об этом рассказывать:
— От Трясуна ничего не осталось, — даже похоронить было нечего.
— Значит Земля исчезнет?
— По правде сказать, я не знаю. Во всяком случае, станет инертной. Что происходит с вещью, когда она лишается собственных частот?
— Но тогда всему на свете придет конец.
— Он же не сможет править миром, — пояснила Джуди, — если никакого мира не будет.
— Да, но ему вовсе не обязательно прибегать к точной настройке. Если чуть-чуть сместить частоту, в веществе начнется что-то наподобие перебоев. И кроме того, нет никакой необходимости выдувать такой пузырь, чтобы он обогнул весь земной шар. Подумайте сами, что будет, если он выдует оболочку, которая сместит все частоты от Ньюфаундленда до Москвы и от Шпицбергена до Либерии?
— Ну, и что же будет?
— Я полагаю, он скажет президенту Эйзенхауэру и мистеру Хрущеву: «Видите, в Англии, Франции, Испании и Германии люди все до единого мучаются страшной головной болью, а все их машины встали. Так вот, если вы мне не подчинитесь, я этот мой пузырек раздую пошире.»
— А как он это скажет?
— По радио, я полагаю.
— И тогда им придется поднять кверху лапки.
— Или терпеть головную боль, причем все более сильную.
— Но они же могут сбросить на него атомную бомбу или послать управляемую ракету.
— Она развалится на куски, как только встретится с оболочкой.
— Ну и ну!
— И как скоро все это должно случиться? — спросил Никки.
— Собственно говоря, того и гляди.
— Но…
— Все уже готово, остались кое-какие мелочи. Это может произойти на следующей неделе. Я как раз лечу завтра, чтобы забрать ванадиевую проволоку еще для одного вибратора.
— И вы работали на этого человека!
— Работал, Джуди. Понимаешь, я верил в благотворность единого управления миром.
— Мне все-таки непонятно, как это полдюжины людей смогут им управлять? Ведь сколько всего существует, за чем необходимо присматривать.
— Вероятно, он сохранит нынешние власти. Ему лишь придется вправить им мозги, как техникам и команде траулера.
— Тогда какая ему польза от вас, от Китайца, от Никки?
Он снова провел ладонями по глазам, усталость одолевала его.
— Кто-то нужен для того, чтобы изготавливать эти штуки, — таковы, к примеру, Пинки, Трясун и Китаец. Кто-то, чтобы доставлять сюда припасы, — я, например. Кто-то, осмелюсь предположить, понадобится как телохранитель, когда настанет время. Секретари нужны. Нужны люди, не поддающиеся ничьему внушению, кроме его. И кто-то нужен, чтобы продолжить все это, когда он умрет. Он, видите ли, все-таки умрет. Он не бессмертен — не какоето там сверхъестественное существо. Самый обычный человек, вся разница лишь в возрасте и в уме. Мне приходится постоянно напоминать себе, что он — обычный человек.
И мистер Фринтон твердо добавил:
— И может быть устранен.
Джуди нервно спросила:
— Вы действительно собираетесь привезти ванадий?
— Я мог бы его задержать ненадолго. Сказать, что он еще не доставлен.
— Но если вы рано или поздно не привезете его, он ведь способен поступить с вами так же, как с Доктором?
— В общем-то, может попробовать.
Пока они обдумывали такую возможность, он пояснил:
— Дело не в этом ванадии. Он скорее всего управится и с тем, что уже имеет. Я все равно не могу остаться там и предупредить людей или отказаться доставить то, что ему нужно.
— Почему?
— Вы задаете несколько вопросов сразу.
— Простите.
— Видите ли, голуби мои, ответов тоже несколько. Ему уже хватит того, что есть, чтобы начать, так что пытаться помешать ему слишком поздно. А если бы и не было поздно, никто мне там не поверит. Можете вы вообразить никчемного майора авиации, как он просит встречи с президентом Эйзенхауэром и рассказывает ему подобную историю, не приводя никаких доказательств, — это в нашето время? К тому же, он уже отыскал способ читать мои мысли и заставлять меня поступать так, как ему требуется, если я нахожусь в пределах видимости. Вы понимаете, что при каждом вызове в будуар я вынужден стараться сделать так, чтобы в голове у меня было пусто, — насколько я на это способен? То еще удовольствие, почти как молиться. Я не знаю даже, удалось ли мне его провести… или он просто не обращает на это внимания… Но стоит ему обратить…
В третий раз он стиснул руками голову.
— Ой! — закричал Никки. — Да ведь тут же везде микрофоны!
Мистер Фринтон сказал, не поднимая взгляда:
— Нет-нет. Тут всего лишь трансляция, работает только в одну сторону.
— А Доктор думал, что все прослушивается.
— Доктор был просто дурак.
Помолчав, он поднял измученное лицо и сказал:
— Зачем бы он стал заботиться о микрофонах, если ему хватает одного взгляда на любого нас? Неужели вы так и не поняли, что он о каждом способен рассказать, что тот говорит или думает — или думал и говорил, просто взглянув на человека, на любого, за исключением Никки?
Глава девятнадцатаяКитаец
На следующее утро Джуди вышла из моря, сверкая, словно тюлень. Про Хозяина оба забыли.
Она торжествующе воскликнула:
— Ультразвуковой дзынь-бим-бом! И никто не падает в обморок!
Они таки выпросили у техников веревку. Ее удалось закрепить на наклонной стороне острова, где не так давно приставала шлюпка с яхты. В спокойные дни, держась за нее или не отплывая слишком далеко, можно было купаться без риска, что тебя унесут в океан опасные течения Роколла.
Шутька, замечательно умевшая заботиться о сохранности собственной персоны, встревоженно металась вдоль кромки кручи, по временам поднимая лапку и повизгивая, — это она упрашивала их вылезти из воды. Ей вовсе не улыбалась перспектива пережить купание еще раз. И образ собаки, которая сидит на могиле хозяев, пока не зачахнет, как-то не представлялся ей достоверным. Символом ее веры было выживание, а отнюдь не морские купания или горестная кончина, и если кто-то решил утопиться, — его дело, Шутька же твердо намеревалась пожить еще чуток.
Про обморок Джуди упомянула потому, что купались они голышом. Их ведь не предупредили о похищении заранее и они не взяли с собой таких жизненно необходимых вещей, как ласты и плавки, — вот и плавали теперь в чем мать родила.
Держась за веревку и заливая водой горячий гранит, они вскарабкались наверх и раскинулись на скале, чтобы обсохнуть. Тела их сплошь покрывал темный загар. Кожа уже облезла даже там, куда солнце, как правило, не достает, — в подбровьях и на верхней губе, — ибо свет его, отражаемый сверкающими водами, был столь яростен, что дети могли бы получить солнечный удар, даже не снимая шляп. Впрочем, к солнцу они давно привыкли. Когда они улыбались, на кофейного цвета лицах появлялся как бы разрез, наполненный побелевшими дынными семечками, придававший им безумное, отчасти людоедское выражение. Только и осталось в них белого, что глазные яблоки да зубы. Первыми они могли вращать, а вторыми — слопать вас, распевая «Спи, мой беби» или что-нибудь вроде этого.
Атласная кожа детей отдавала на вкус солью, столь помогающей загару. Кожа обтягивала их, словно питонов. Под ней перекатывались гладкие мышцы, и тени между мышцами слегка отливали фиолетовым.
Расплавленное море уходило в бесконечность. По исподу их век, закрытых, чтобы защитить глаза от ударов солнца, проплывали, как по оранжевому занавесу, маленькие солнечные системы.
— Если бы нам вернули штаны, — сказал Никки, — ты бы могла их зашить.
— Так же, как и ты.
— Мужчинам положено автомобили чинить. А штаны должны чинить женщины. Что, не так?
— Ах, ах, ах!
— Это не ответ.
— Спроси у ветра, что струит чего-то там вокруг чего-то.
— Это что, цитата?
— Да.
— Откуда?
— Не помню.
— И вообще, — добавила Джуди, — я ее, скорее всего, переврала. Кажется, на самом деле, «у моря».
— Спроси чего-то, что струит чего-то там вокруг чего-то. Так будет гораздо яснее.
— Сарки-парки едет в барке…
— А это, по-твоему, что такое?
— Это ex tempore.
— Экс что?
— Ха-ха! — сказала Джуди. — Вот чего наш маленький профессор не знает.
— Мы забыли спросить у него, куда подевался язык Пинки.
— Я не забыла. Я помню много чего, о чем у него нужно спросить, но обо всем сразу спросить невозможно.
— Джуди у нас все помнит.
— Да, все, — сказала она, занимая безнадежную позицию.
— А не помнишь ли ты, Джуди, сотворения мира?
— Нельзя помнить того, при чем не присутствовал.
— А не помнишь ли ты в таком случае… не помнишь ли ты… не помнишь ли ты, чему равен квадрат семи тысяч трех?
— А вот это помню.
— И чему же?
— Пяти.
— Джуди!
— Ну, а чему тогда?
Тут она его поймала.
— Во всяком случае не пяти, потому что…
Джуди запела:
— Семьдесят семь прогуляться пошли сырой и холодной порой, семьдесят семь из дому ушли, девяносто девять вернулись домой.
— Это, надо полагать, тоже экспромт.
— Во-первых, мы забыли спросить у него, откуда Доктор знал результат.
— Квадрат числа…
— Ой, Шутька, слезь с моего живота. Ты и сама не знаешь, какие у тебя острые когти.
— Во-вторых, мы так и не расспросили его о Китайце.
Китаец, стоявший на выступе над ними, — невидимый, поскольку глаза у детей были закрыты, — сказал:
— А вы его самого расспросите, прямо сейчас.
Джуди, сложившись, будто карманный ножик, — пополам, — схватилась за ночную рубаху.
Никки сказал:
— Извините.
Они торопливо одевались, — растопыренные руки со свисающими рукавами и взъерошенные головы, никак не пролезавшие в ворот, придавали им отчетливое сходство с огородными пугалами.
— Спасибо, — говорила Джуди, еще копошась внутри рубахи, — за ваш волшебный фарфор.
Она, наконец, появилась на Божий свет и добавила: