И увидев, что цитата выше разумения мальчика, он потешил себя добавлением еще одной:
Бан-бан! Калибан,
Ты больше не один,
Вот новый господин…
Прощай, хозяин мой, прощай!
Никки спросил:
— Вы что-нибудь повредили? Я могу вам помочь?
— Нет.
— Я мог бы привести мистера Фринтона, он отнесет вас в лифт.
— Оставь.
— Может быть, принести вам виски?
— Целую бочку. Мой винный погреб на берегу, под скалой. Там спрятано мое винцо.
Это, наверное, тоже цитата, смутно подумал он, в ошеломлении спускаясь за виски вниз. Напор ветра, как он заметил, ослаб, хотя шторм еще бушевал в полную силу. Когда он уходил, Хозяин сказал ему вслед:
— Чарующая музыка.
На фонографе уже стояла пластинка. Прежде, чем отправиться с виски назад, он запустил ее на полную мощь. Затем, спохватившись, открыл окно. Чистый ветер ворвался в него, шелестя пампасной травой и павлиньими перьями. На пластинке была записана четвертая часть Пятой симфонии Чайковского.
Хозяин устроился поудобнее. Отбив у бутылки горлышко, он вылил ее содержимое себе в глотку и, вслушиваясь, застыл.
Стихающий ураган рвал громовую музыку в клочья. Она налетала порывами, сотрясая под ними скалу. Белые буруны воспетого в сагах моря, волоча за собой кисею пены, торжественной процессией шли мимо острова, вздымаясь и с грохотом опадая. Сверканье и рев стихий понемногу смирялись.
Пока они слушали, Хозяин произнес, обращаясь к себе самому, две фразы. Сначала он сказал: «Свободны мысли наши». И немного позже: «Коли ты помрешь, с тебя ничего не взыщут». Ладони его мирно лежали на ручке альпенштока.
Мажорно сверкнула тема из первой части, старик кивал и улыбался. Ему больше нечего было сказать.
Нет, еще одно оставалось невысказанным, и это одно он сказал тоже.
Опираясь на альпеншток, он встал.
Мой милый сын, ты выглядишь смущенным
И опечаленным. Развеселись!
Окончен праздник. В этом представленье
Актерами, сказал я, были духи.
И в воздухе, и в воздухе прозрачном,
Свершив свой труд, растаяли они. —
Вот так, подобно призракам без плоти,
Когда-нибудь растают, словно дым,
И тучами увенчанные горы,
И горделивые дворцы и храмы,
И даже весь — о да, весь шар земной.
И как от этих бестелесных масок,
От них не сохранится и следа.
Воля и одна только воля довела запинающееся тело до края отвесной скалы.
Хозяин врезался в чистую воду, окутанный саваном водной пыли, взлетевшей ему навстречу. Под воду он ушел, почти не плеснув.
Вот там все и кончилось — на дне морском.
Глава тридцать пятаяДом, милый дом
Конюшни Гонтс-Годстоуна представляли собой одно из тех мест, где поневоле начинаешь что-то насвистывать и где вдруг слышишь — за звоном копыт и лязгом ведерка, — как конюшенный мальчик к полной для тебя неожиданности высвистывает «Non piu andrai» или «La ci дбтен»и высвистывать точно.
Стояло яркое осеннее утро, листва на деревьях задумалась, не пришла ли пора покрываться золотом, задумалось и ясное солнце, — не время ли приукрасить восход толикой инея. Зеленые изгороди уже приобретали оттенок древесного дыма.
Герцог отправился поутру на ловлю лисят и к завтраку запоздал. Теперь он, сбивая с сапог грязь, топал ими по коврику у кухонных дверей и насвистывал любимый мотив из «Иоланты». Попозже днем ему предстояло запрячь все свое семейство, чтобы оно продавало экскурсантам буклеты и водило их по спальням дворца. (Да, мадам, это герцогская корона нашей матушки, но вам лучше воспользоваться одной из специально расставленных здесь пепельниц, если только их не унесли посетители.) А до той поры, поскольку дворец не открывался до половины двенадцатого, когда появлялись первые автобусы, его дом все еще принадлежал только ему, — пусть ему даже и приходилось жить при дворцовых конюшнях. Герцог насвистывал:
Не рискнул, не жди наград.
Взялся — делай, рад не рад.
Кровь людская не водица.
На любви Земля вертится.
— Именно так, — сказал мистер Фринтон, имевший в своей теплой шапочке и пиратских усах свирепый и комический вид.
— Ну что, дорогие мои, все еще завтракаете?
Именно этим они и занимались.
— Пинки пошел в дом, — сказала Джуди, — готовить каталоги. Он просил разрешения одеться ливрейным лакеем, — таким, как у Хогарта на картинке.
— Пусть себе, если хочет.
— Ему нравится переодеваться, и может быть, это поможет продать несколько каталогов. А нельзя нам с Никки тоже переодеться пажами, как ты считаешь?
— Мы могли бы выносить чучело любимого попугая герцогини Лоутеанской.
— Я не хочу, чтобы вы таскали его с места на место. Оно и так уж на ладан дышит.
— Тогда можно я надену доспехи Кромвеля?
— Нет.
— Сдается мне, что на острове у нас было больше свободы, — мрачно сказал Никки. — А здесь, куда ни ткнись, сплошное «Руками не трогать».
— Никки.
— Ну ладно, ладно. Извиняюсь.
— На острове, — сказал мистер Фринтон, дабы поддержать мир и спокойствие, — вам вообще надеть было нечего, кроме ночных рубах.
— Джуди надо спасибо сказать.
— Себе скажи.
— Интересно, почему это говорить спасибо нужно мне, когда шитье — самое что ни на есть женское дело? Ведь так, папа?
— Я не понимаю, о чем вы толкуете.
— Джуди обещала…
— Ничего я не обещала.
Никки начал раздуваться, как уязвленная лягушка.
— Ты…
— А знаете, — сказал мистер Фринтон и для предотвращения драки поставил между ними мармелад, — когда вся эта публика на острове трепалась насчет Наполеона, у меня тоже была в запасе цитата из него, только я постеснялся ее привести.
— Что за цитата?
— Он как-то сказал: «Всякое дело удается сделать не чаще, чем раз в столетие».
— И что он имел в виду? — заинтересованно осведомился Герцог, на несколько дюймов не донеся до усов вилку с кеджери.
— Насколько я понимаю, он имел в виду, что Гитлер исчерпал все запасы диктаторства примерно до две тысячи сорок пятого года. Хозяин все равно своего не добился бы.
— Это интересно, весьма.
— Да, но ты не знал Хозяина, — сказал Никки.
— Слава Богу, не знал.
— А если бы ты его знал, ты не был бы так в этом уверен.
— Уверен в чем?
— В том, что он бы своего не добился, как сказал мистер Фринтон.
— Как сказал Наполеон, — церемонно поправила Джуди.
— Как сказал Наполеон по словам мистера Фринтона, дурища ты этакая.
— Николас, тебе не следует называть сестру дурищей.
— Черт подери, — начал Никки. — Все, как один…
— Не чертыхайся и займись, наконец, завтраком.
— Что мне не нравится в наших приключениях, — заметила Джуди, — так это какая-то их бессмысленность. Я к тому, что его должен был одолеть какой-нибудь настоящий герой. Рыцарь в сверкающих доспехах. А у нас все получилось как-то… ну, вроде как неопрятно. Что это такое, — взял да и споткнулся о собачку.
— На самом деле все получилось как раз очень опрятно, — сказал мистер Фринтон.
— Почему это?
— Если ты сверхчеловек, так ты и должен споткнуться на недочеловеке. А он об этом забыл. И к тому же — «время и случай для всех людей».
— С людьми-то он, во всяком случае, справился.
— Со всеми сразу.
— И еще, — сказал мистер Фринтон, — вы понимаете, насколько умен оказался в конечном итоге Трясун?
— Почему?
— Он с самого начала предвидел такую возможность. Потому и спер у вас Шутьку. Чтобы ее использовать.
Сидевший с надутым видом Никки припомнил вдруг остроту, читанную им когда-то в газете, и в мозгу его зародился дьявольский план.
— Я так понимаю, — коварно начал он, — что твой сверкающий герой — не иначе как принц? Ему, небось, только и дела будет, что с утра до вечера именовать тебя Прекрасной Дамой?
— Вот именно. А почему бы и нет? Не всем же быть грубиянами, вроде…
— А знаешь, как тебя станут называть, если ты выйдешь замуж за принца?
— Ну как?
— Спринцовкой! Снимите штанишки, прекрасная дама! Промывание желудка! Очень полезно!
И он пристукнул ложечкой по верхушке сваренного вкрутую яйца.
— Скотина!
— Может, еще получишь титул Герцогини Клистирной Трубки.
— Я тебя сейчас убью…
— А вот и почта, — сказал мистер Фринтон.
И вправду почта, — и доставила ее, как и было задумано, миссис Хендерсон, вместе с молоком, — и среди прочего содержала эта почта письмо с надписанным незнакомой рукой конвертом, отправленное из Леруика и адресованное «генерал-майору Герцогу Ланкастерскому, Владельцу псовой охоты».
— Вот так, — сказала Джуди, когда письмо вскрыли.
Да, так вот, ГилбертиСалливен, разбиравшиеся в искусстве трагедии не хуже, чем Аристотель, выдумали однажды военно-морского злодея, чье единственное, но зато ужасающее злодейство сводилось к умению вовремя ввернуть: «А что я вам говорил?». У Джуди в миг торжества это получалось не хуже, как и у Никки, впрочем.
То было знаменитое письмо из бутылки, свеженькое, как в день, когда Джуди отпустила его по водам.
— Даже если…
— Ну?
— Даже если оно дошло сюда, — сказал в отчаянии Никки, — от него все равно никакого проку, потому что уже слишком поздно и потому что…
— Что «потому что»?
— Потому что мы уже сделали все до того, как оно пришло, и даже если оно пришло, все равно отсюда никто ничего не смог бы сделать и…
— Ты-то говорил, что оно не дойдет.
— Не говорил я этого.
— Говорил.
— Я сказал…
— Не иначе, как опять «ту ква-ква».
— «Ту» чего?
— Это я про твою латынь.
— О Господи! — пронзительно взвыл Никки, терпение коего окончательно лопнуло. Он раздулся, словно описанная Эзопом лягушка, отыскивая такое проклятие, чтобы уж было всем проклятьям проклятье. Все ополчились против него. Сохранилась ли в мире хоть какая-то порядочность? Разве не ему выпало в одиночку сражаться с Хозяином, — единственному, кто уцелел из всего благородного воинства? Ему приходилось одолевать гипноз, передачу мыслей, людей ста пятидесяти семи лет и Бог знает что еще. И что же? Стоило ему так удачно вспомнить шутку про принца, как непременно