— На меня это вообще не подействовало.
— Что?
— То, что он делает с помощью глаз или мозга, или я не знаю чего.
— Но он же с тобой разговаривал?
— Он произнес латинскую фразу — на радостях, что меня не проняло. Да и то, прежде чем он смог ее выговорить, ему пришлось выпить еще один стакан виски. Мне кажется, он вообще без виски говорить не может, — так, как мы говорим. Сам-то он разговаривает не то с помощью глаз, не то лба, не то еще чего-то.
— Как муравьи, — совершенно нормальным тоном сказала Джуди. — Они прижимаются друг к другу усиками. Я читала в учебнике биологии.
— Вот что-то похожее он с тобой и проделал.
— Ник, как интересно! Это значит, что я могу разговаривать, как муравьи, а ты не можешь.
— Это значит еще, что он способен прочесть любую твою мысль, и заставить тебя думать все, что ему захочется.
— Так вот что он с техниками сделал!
— Да.
— Ужас какой!
— Захочет — и заставит тебя думать, что ты колбаса, — сказал Никки, развивая успех.
— Ну уж этого он не сумеет.
— Еще как сумеет.
— Колбаса же вообще думать не может.
Никки открыл было рот и снова закрыл.
— Если…
— Никки, а если мне захочется кое-куда, он и об этом узнает?
— Наверняка.
— Гадость какая! Так он тогда… Выходит, он меня загипнотизировал, а это уж такая подлость, что я и не знаю.
— Наконец-то ты поняла.
Она поняла или, вернее, была готова понять.
— Если этот человек…
Никки запнулся. Всей своей герцогской душой он желал назвать Хозяина «этим человеком». И не мог. Получалось фальшиво. При первых же своих словах он вспомнил его глаза.
— Если Хозяин, — сказал он, и оба посмотрели на дверь, — если Хозяин…
Они сидели молча, освещенные, словно на сцене, и смотрели на ручку двери.
Когда разговор возобновился, оба уже шептались.
— Мы должны что-то предпринять. Разобраться что тут к чему. Если мы не сделаем этого, нам никогда не вернуться к папе. Ясно же, что этот летчик, и доктор, и Пинки работают на них, я хочу сказать, на Него и на Китайца, и мы должны знать, чем они занимаются. Тут что-то ужасно важное, Джуди, и дурное.
— Да, но как мы это выясним?
— Придется провести расследование.
Звук этого слова подействовал на Никки живительно, и он прибавил еще:
— Придется порыться в их грязном белье.
— А это обязательно?
— Люди из ФБР всегда так делают.
— А-а, ну тогда ладно.
Она не очень отчетливо представляла себе, что такое ФБР, и оттого ей оставалось лишь согласиться.
— Главное дело, пока мы не выясним, чем они тут занимаются и кто они такие, мы не сможем ничего предпринять.
— Не сможем.
— Значит, нам придется за ними следить, как будто мы шпионы.
— Думаешь, у тебя получится? — с сомнением спросила Джуди, проявляя куда более глубокое понимание характера Никки, чем он мог от нее ожидать.
— Что это ты хочешь сказать?
— Ну…
И подумав, она как можно мягче сформулировала свои сомнения:
— Это ведь не то, что играть в индейцев.
Никки не одобрял критических суждений на свой счет, даже неявных, а потому рассердился.
— Я…
— Никки, тут же дело не в том, чтобы расспрашивать людей, обещая им, что ты ничего никому не скажешь, или подслушивать у замочных скважин. По-моему, это больше похоже на то, что ты и сам не должен сознавать, что ты делаешь.
— Можно и сквозь замочные скважины подслушивать.
— Ну тогда ладно, — сказал она, почувствовав облегчение от того, что дело предстоит не очень серьезное, больше похожее на игру, — я думаю, это у нас получится.
— И потом, мы можем следить за ними.
— Сесть им на хвост.
— Точно.
— В кафельных коридорах не больно-то на хвосте посидишь.
— Можно обыскать их комнаты, — неуверенно сказал он, — когда их там не будет.
Чем практичнее становились их предложения, тем тише они говорили.
— А если нас застукают?
Он не знал, что тогда может случиться, — на этот счет у него никакого опыта не было. Вряд ли шпионы отделываются взбучкой или тем, что их пораньше отправляют в постель, — во всяком случае не там, где стреляют из пистолетов. Как и Джуди, он понимал, что глупо двенадцатилетним детям пытаться сорвать осуществление огромного заговора.
И все-таки он знал, что они правы.
Прежде всего, они попали в положение, которое в определенном смысле диктовало им образ действий. А с другой стороны, Никки испытывал уверенность, что он, если подопрет, сможет надуть кого угодно. Дети, когда они дают себе труд позабыть, в чем, собственно, состоит правда, лгут с большим мастерством. И кроме того, он сознавал свое превосходство перед взрослыми по части находчивости, как и то, что детям обычно грозит меньшая опасность, чем взрослым. Удобно, когда тебя принимают за незрелого простофилю (хоть Никки и не понимал, что к нему именно так и относятся), особенно если ты намерен податься в шпионы.
Поведение детей становилось все более разумным, — не глядя друг на друга, они переговаривались почти беззвучно:
— Здесь могут быть подслушивающие устройства.
— В любой комнате могут быть.
— Прежде всего, нам нужно разобраться в людях.
— Придется обшарить весь остров.
— Читать все, что удастся найти.
— Спрашивать.
— Думать.
Он прилег на кровать, прижал губы к ее уху и выдохнул, так, словно делился чем-то сокровенным с собственной душой:
— Только не стоит начинать прямо с Хозяина. Начать надо с когонибудь, кто попроще.
Она начала поворачиваться — украдкой, словно за ними следили, и поворачивалась, пока не уткнулась ртом в его ухо.
— Давай начнем с Пинки.
— Почему?
— Мне кажется, он добрый.
— А как?
— Просто подружимся с ним.
Вытянувшись в постели, Никки ощущал покой и блаженство оттого, что сестра снова вернулась к нему. И только совсем перед тем, как сон одолел его, в мозгу мелькнула неприятная мысль. А что если Хозяин сумеет опять все повернуть по-прежнему, — едва только снова пошлет за ней?
Глава девятаяДоктор
— Что толку разговаривать с Пинки, когда он немой?
— Может, он писать умеет?
— Фью-ю!
Выяснилось, однако, что у негра просто шариков в голове не хватает.
Он замечательно разбирался в сложных механизмах, и был, возможно, одним из лучших в мире часовщиков, почему его и держали на Роколле, но, похоже, никаких представлений, более сложных, чем те, что присущи ребенку, у него не имелось. Джуди оказалась права, он действительно был добрым человеком.
— Пинки, куда подевался твой язык?
Пинки красивым наклонным почерком, какой можно увидеть в старинных прописях, написал на грифельной доске: «Пропал».
Детям как-то не захотелось спрашивать, кто к этой пропаже причастен.
— А с чем это ты возишься?
Он с гордостью показал им маленькие выпуклые локаторы, но, как выяснилось, и понятия не имел, для чего они предназначены.
— А майор авиации Фринтон — он кто?
Некая боязнь мешала им задавать более существенные вопросы.
Пинки написал: «Хороший».
Джуди внезапно спросила:
— Кто украл Шутьку?
Об этом он знал, потому что похитителю приходилось обращаться на кухню за едой для собаки. Повизгивающим мелком он написал: «Доктор».
И словно вызванный заклинанием, явился Доктор.
— Ага! — сказал он, первым делом бросив взгляд на доску. — Упомяни в разговоре ангела и ты услышишь, шелест его крыл! С добрым утром, с добрым утром, с добрым утром. А почему это наши детективы произносят имя целителя всуе? Нет-нет, не надо отвечать. Это лишь шутка, уверяю вас. Ни малейшего осуждения. Друзья Трясуна Мак-Турка имеют полное право обсуждать его сколько душе угодно, в сущности — это честь для него, к которой он относится более чем чувствительно — или чувственно, как правильнее сказать? Но могу ли я осведомиться, в чем состоял ваш столь лестный для меня вопрос?
Никки, ничтоже сумняшеся, ответил:
— Мы спрашивали, зачем вы украли Шутьку.
Доктор расстроился. Доктор был оскорблен в лучших чувствах. Доктор поразмыслил, чем бы ему избыть свое горе, и простер к детям руки.
— Дорогие мои, я должен вам все объяснить. Нам необходимо держаться друг за друга. Недопонимание между друзьями — это ужасно.
— Так зачем же?
— Нынче такой погожий денек, — ответил Доктор. — Не подставить ли нам тела наши Господнему солнышку, чтобы там, на приволье, закрыть этот сложный вопрос?
Денек оказался отнюдь не погожим. Из дверей ангара они ступили в плотный туман, оставлявший впечатление жемчужин, растворенных в снятом молоке. Сгустки тумана цеплялись за гранитные выступы. Туман был настолько плотен, что даже вел себя наподобие какого-то твердого тела, возвращая им эхо их голосов, и заставляя шаги их звучать, словно в гулкой комнате или пещере. Даже поступь босых детских ног отзывалась в этом тумане. Птицы, сидевшие наверху по краю, не вспорхнули, когда растворились двери. Они не могли себе этого позволить. Им приходилось сидеть, где сидится, бесхитростно покорствуя стихии. Когда исчезает надежда, исчезает и страх, а у птиц не было сегодня надежды, что им удастся взлететь.
— Чего ради мы сюда вылезли? Мы же промокнем насквозь.
— Скорее уж свалимся.
— Держи Шутьку.
— Шутька! Шутька! Иди сюда, глупая! Упадешь!
— Терпеть не могу, когда Шутька гуляет вдоль обрыва, — сказала Джуди. — Я знаю, считается, что собака не способна споткнуться и все такое, но разве можно быть в этом уверенной? Кроме того, она от рождения идиотка, правда, лапушка моя?
— Хорошаясобачея, — сказал Доктор. — Бедная собачея.
И тем обрек себя в глазах детей на вечное проклятие. Ибо никто не вправе называть собак «собачеями».
— Ну, так как же?
— Как весьма основательно заметила твоя сестренка, нам, может быть, лучше вернуться вовнутрь, пока мы не вымокли окончательно.
Войдя в ангар, Доктор в нерешительности остановился, не зная, куда повести детей. Он хотел выйти с ними наружу, потому что, как и они, боялся микрофонов. Трансляционная система относилась к числу тех тайн, в которые его не посвящали. А поговорить было нужно.