X. И все же она довольна собой: в тот вечер она ничем не выдала себя, не доставила ему такого удовольствия. Хотя почти сразу же поняла. И тем не менее она взяла сигарету, протянутую ей той женщиной, и принялась так оживленно болтать с ними обоими, что он сперва успокоился, а потом начал нервничать и суетиться, предлагая то купить для нее программку, то поменяться местами, чтобы они все трое сидели рядом, то срочно отправиться в буфет и что-нибудь съесть. Но она держалась безупречно и не дала ему возможности откупиться от нее ни программкой, ни буфетом. И беспокоиться о том, чтобы поменяться местами, тоже не позволила: ей абсолютно безразлично, с какого ряда слушать музыку. А если подобная встреча повторится, то она будет держаться еще лучше. Нет, нет, она довольна собой и может себе позволить слушать музыку, не думая о посторонних вещах, не имеющих к музыке никакого отношения. Сейчас, например, она будет слушать по телевизору концерт классической музыки. Она включает телевизор — и диктор, радостно улыбаясь, сообщает ей о том, что, мол, не надо волноваться, ситуация явно улучшается, поскольку в магазинах снова появились стиральные и моющие средства. И после этих слов она наконец-то понимает, почему ей так холодно.
XI. Придурок говорит ей, что у него идея. Он придумал, как отомстить тем двоим. Сейчас он с ней пойдет в чулан, и там они будут целоваться, как и в прошлый раз, а потом поженятся. И он заговорщически подмигивает ей и дергает головой в сторону чулана. Но поскольку на этот раз на ней надето платье именно такого синего цвета, какой она особенно любит, то она легко отталкивается туфелькой от земли и, усевшись на верхнюю ветку клена, оглушительно хохочет, оставив придурка недоуменно искать ее в кустах смородины. Но, наверное, она хохочет слишком злорадно, потому что ветка под ней подламывается, платье свешивается ей на голову, и, лягая воздух заголившимися до трусов ногами, она вверх тормашками летит прямо в кучу мусора. И тогда дети накидывают на нее ошейник и, подхлестывая ее сзади прутиком, заставляют доковылять на четвереньках до собачьей будки. «Хорошая, хорошая», — говорят они и, ласково оглаживая ее по бокам, по шелковистой ткани ее любимого синего платья, приделывают к ошейнику большую цепь. А потом ставят перед ней алюминиевую миску с дождевой водой и, подталкивая ее лицо книзу, уговаривают: «Пей, ну пей же». И тогда она вдруг смиряется и под радостные возгласы детей начинает лакать воду. А потом вытягивает передние конечности, кладет на них голову и засыпает. И сны ей снятся радостные и разноцветные.
ИГРА В ПРЯТКИ(Рассказ)
1. — Хачик, ты хлеб купил? Хлеб, говорю, купил? Да не притворяйся же, что не слышишь! Хачик! Хачик! Хачик!
Он засмеялся и еще ниже пригнул голову. Лицо его уперлось в коленку. Коленка пахла солнцем. Камень, за которым он прятался, был голубым, в нежных паутинообразных трещинках. Коленка тоже была голубой, холщовой, застиранной почти до прозрачности. И пахла солнцем. Солнцем пахли его руки с обгрызенными заусенцами, солнцем пахли волосы, упавшие ему на лицо, запах солнца исходил от голубого камня и от синей травы, в которой сновали бронзовые жучки. Он еще раз тихо засмеялся, но, по всей видимости, он засмеялся все-таки громко, потому что Морфилла тотчас же вошла в комнату, прошла сквозь голубой камень и обнаружила его.
— Вай, что за человек! — то ли удивилась, то ли возмутилась она. — Кушать любит, а как за хлебом сходить, так его не докричишься.
Наверное, все-таки возмутилась, потому что бронзовые жучки тотчас же потускнели и прошмыгнули в щелку между двумя паркетинами.
2. Хлеб пах солнцем. Правда, это был покупной хлеб, и потому солнце было не совсем настоящим. Тем не менее он тщательно жевал, по опыту зная, что не все, кажущееся настоящим, — настоящее. К тому же он не хотел дать Морфилле повода сделать ему замечание, что он плохо прожевывает пищу и совсем не следит за своим желудком. Запах крупного солнца щекотал ему нёбо, ударял изнутри в ноздри и медленно, но верно обволакивал все его существо. Наконец запаха стало так много, что он засмеялся и пригнул голову. Лицо его уперлось в коленку. Коленка пахла солнцем. Камень, за которым он прятался, был лиловым. Трава тоже была лиловой — и в ней сновали маленькие красные жучки. Он сорвал травинку и стал играть с жучками, то позволяя им взбираться на нее, то стряхивая их обратно — в источающую густой солнечный запах траву. Одновременно он искоса поглядывал на сидящую напротив него за столом Морфиллу, чтобы успеть, если понадобится, среагировать на ее слова и не дать ей возможности обнаружить его истинного местонахождения. Предосторожность оказалась не напрасной, потому что не успел он вдоволь наиграться, как Морфилла поинтересовалась, достаточно ли ему соли. Он заверил ее, что достаточно, и стал осторожно ползти по траве. Ему удалось отползти уже довольно далеко, но тут Морфилла сказала, что он сутулится, и потребовала, чтобы он сидел прямо. Он послушно выпрямился на стуле и пополз дальше — по источающей густой солнечный запах траве. Однако Морфилла, не догадывающаяся о том, как сложно одновременно сидеть на стуле, есть аджапсандал и ползти по траве, решила еще больше осложнить его положение и спросила, что он думает о новой комедии, которую вчера показывали по телевизору. Он чуть было не застонал от досады, но вовремя сдержался и наугад ответил, что фильм хороший. Это была ошибка. Потому что фильм, оказывается, был ужасно развратный. Он поспешил согласиться с ней, но было поздно — трава перестала пахнуть солнцем.
3. Из лоджии, переделанной во вторую комнату, он следил за Морфиллой, грузно удаляющейся в сторону магазина. Даже отсюда, с восьмого этажа, было видно, что у нее больные ноги. Наконец Морфилла свернула за угол. И он тут же юркнул за камень.
Ждать пришлось долго. Асмик всегда заставляла себя долго ждать. Но он был терпелив. И хитер. Он давно уже понял, что если уделять ей слишком много внимания, то она может и не прийти. Поэтому он притворился, что думает вовсе не о ней, а о длинноногом кузнечике, высунувшем из травы свою лошадиную головку и явно готовящемся к прыжку. Кузнечик томно взглянул на него, напружинил свои согнутые в коленках ножки и выстрелил собой в воздух. И тотчас же с другой стороны камня послышалось хихиканье. Но он знал, что еще не пора, и прикинулся, что ничего не слышит. Хихиканье стало более настойчивым. Он помедлил и начал красться вокруг камня...
...Она сидела на корточках, всей своей позой напоминая готовящегося к прыжку кузнечика, и хихикала, уткнувшись лицом в подол своего синего аккуратно заштопанного платьица. При его появлении она отдернула лицо от коленок и старательно изобразила испуг. Он притворился, что поверил в этот испуг, и, сделав страшное лицо, зарычал и лязгнул зубами. Она радостно взвизгнула, высоко подпрыгнула и с громкими воплями помчалась от него прочь...
...Он бежал за ней, счастливый, десятилетний, старательно лязгающий зубами, — и голубая трава пружинисто и щекотно пела у него под ногами...
4. Но иногда ожидание чересчур затягивалось. И тогда приходилось прибегать к другим хитростям. Например, наполнить горячей водой жестяной таз, снять носки и погрузить в воду ноги. Но это был рискованный метод, потому что, если Морфилла заставала его за этим занятием, она тотчас же впадала в беспокойство и начинала расспрашивать, что у него болит, горло или ноги, и даже пыталась щупать его лоб. Поэтому более надежным было другое средство — кофе. Крепкий кофе по-турецки. Это было более эффективным и к тому же не вызывало у Морфиллы никаких подозрений. Он подносил маленькую чашку к губам — отхлебывал, обжигался, отдергивал лицо от чашки, пережидал, а потом начинал медленно прихлебывать густую, почти черную влагу, источающую запах солнца, каким оно бывает в часы, когда сгущается жара. Он пил, низко наклоняясь над столом, — и где-то уже после третьего глотка с другой стороны камня раздавалось тихое хихиканье, а дальше уже дело шло на лад, и оставалось только не обнаружить прежде времени, что он догадался о том, что она уже здесь, и продолжать с безразличным видом пить кофе до тех пор, пока хихиканье не становилось все более и более настойчивым...
А иногда это получалось само собой — без каких-либо усилий с его стороны. Но бывали дни, когда это не получалось вовсе. И в такие дни он мучился, бесцельно слоняясь по квартире и пугая себя мыслью о том, что тогдашняя ее обида была все-таки всамделишной. И тогда он не выдерживал и начинал корить ее за такую длительную злопамятность. И с ужасом чувствовал, как она все дальше и дальше уходит от него.
5. Но он вовсе не хотел тогда ее обидеть. Она сама слишком резко выпрямилась. А он тут ни при чем. Думать же надо прежде, чем так вскакивать на ноги. Если бы он так скакал, то он бы тоже все время шлепался. Да, да, дело именно в том, что она слишком резко выпрямилась. И, не удержавшись на ногах, упала на спину. Синее, аккуратно заштопанное платьице ее задралось и обнажило коленку, похожую на розовую перламутровую ракушку, какую он однажды нашел на берегу реки. Он смотрел на коленку, отливающую теплым перламутром, — и ему ужасно хотелось пить. А Асмик плакала и говорила, что он нарочно толкнул ее. Она всегда была лгуньей, эта Асмик.
6. — Хачик, посмотри, кто к нам пришел! Заходи, Овик-джан, заходи. Хороший мальчик. Рафика нашего товарищ. Вот сюда, Овик-джан, сюда, в комнату. Вот эту полочку починить надо. ХАЧИК, ДА ИДИ ЖЕ СЮДА, ПОСЛЕДИ, КАК БЫ ОН У НАС ЧЕГО НЕ УКРАЛ. Да нет, не эту, а вон ту, Овик. Совсем большой мальчик стал. Сколько тебе сейчас? Вай, неужели пятьдесят? А Рафику нашему всего сорок восемь. Хороший мальчик Овик, хороший. ХАЧИК, ДА НЕ ПРИТВОРЯЙСЯ ЖЕ, ЧТО НЕ СЛЫШИШЬ! ПРИГЛЯДИ ЗА НИМ, МАЛО ЛИ ЧТО! Хороший мальчик... Видишь, как мы живем. И все из-за этого хулигана Гитлера. Все мои драгоценности в войну продать пришлось, все брильянты. Зато Рафик мой такой толстый был, такой хороший! Я ему недавно говорю: «Вай, Рафик-джан, все мои брильянты у тебя в животе!» ХАЧИК, ТЫ ЧТО, НЕ ПОНИМАЕШЬ? МНЕ СУП ВАРИТЬ НАДО. Я ЖЕ НЕ МОГУ ЕГО ЗДЕСЬ ОДНОГО ОСТАВИТЬ. ВДРУГ ЧТО-НИБУДЬ СТАЩИТ. Хороший мальчик...