Голос Морфиллы то отдалялся, то приближался — и в зависимости от этого Асмик то бежала с улыбкой к голубому камню в своем чистеньком платьице, то, спотыкаясь и плача, перепачканная, уходила от него прочь...
И ему было жаль Асмик, попавшую в зависимость к Морфилле, и жаль Морфиллу, потому что она лгала — и насчет брильянтов, которых у нее никогда не было, и насчет Рафика, который к ним давно уже не заходил. Она всегда была лгуньей, эта Асмик.
7. Но обычно такие ситуации случались редко. Он тщательно избегал всего, что могло бы хоть как-то спровоцировать их. И особенно старательно избегал мыслей о ее теплой перламутровой коленке. Потому что стоило ему хотя бы мельком подумать о коленке, как Асмик каким-то звериным чутьем улавливала его мысль и не появлялась. И даже если волевым усилием ему все же удавалось переломить ее сопротивление и заставить прийти, то ничего хорошего из этого не получалось — она появлялась, но какая-то не такая: то почему-то была выше ростом, то вместо старенького синего платья на ней оказывался кокетливый розовый брючный костюмчик, какой он недавно видел в витрине валютного магазина, то была похожа на себя, но так старательно подчеркивала это сходство, что ему становилось холодно. Он смотрел на нее, чересчур уж похожую на саму себя, и почти физически ощущал, как все вокруг отторгает его: голубой камень отторгал его, и синяя трава отторгала его, и отторгал его запах солнца, все более и более смахивающий на запах пережаренного кофе. И в эти минуты он чувствовал, как состаривается и начинает выглядеть на все свои восемьдесят два, хотя обычно больше семидесяти ему никто не давал.
8. — Кнарик, твоя внучка в какую школу ходит? То есть, я имею в виду, в простую или специальную? А, я так и думала. А наша Шушик в английской учится. Алло, алло, ты что, не слышишь? А зачем молчишь? Такая умная девочка, недавно звонит мне и говорит: «Бабуля, я тебя знаешь как люблю!» Что значит — когда «недавно»? Вчера. Или, может, позавчера... Какая разница, когда? Между прочим, на днях твою невестку видела. Да нет, ничего не хочу этим сказать. В такой короткой юбке. Чуть-чуть одно местечко прикрывает. Сколько ей, Кнарик? Да, бегут годы. А кажется, только вчера тридцать пять ей было... Коротенькая такая юбочка. Как фиговый листочек. Да нет, ничего не хочу этим сказать. Разговариваем, да? Моей невесткой? Довольна. Уважительная девушка. На днях звонит мне: «Мама, вам ничего не нужно?» Что? Куда уехала? В Кировакан в командировку? А когда? Две недели назад?! А ты откуда знаешь? Ах, Аракся сказала... Да нет, я в курсе. Она мне оттуда и звонила. Из Кировакана. Так что ничего плохого не могу про нее сказать. По нынешним временам хорошая девушка. Что? Шушик на нее похожа? Ты с ума сошла: Шушик — красавица! Эх, Кнарик-джан, если б не этот разбойник, чтоб ему на том свете все время икалось, я бы моей внученьке такое приданое сделала! Все изумруды мои Рафик в войну скушал, все брильянты! Зато такой толстый был — все смотреть приходили.
9. ...Большое голубое солнце мягко пульсировало в небе. И он смеялся, и бежал в сторону солнца за радостно визжащей Асмик. Синяя трава пружинисто и щекотно пела у него под ногами... И вдруг в боку у него закололо. В правом. Он приложил к боку ладонь и продолжал бежать. Боль исчезла.
10. Большое солнце мягко пульсировало у него в боку. То концентрируясь в одной точке, то расширяясь и захватывая собой все новые и новые области. И он никак не мог понять, что больнее — когда солнце сжимается или когда оно расширяется. Но желтое одеяло мешало ему сосредоточиться. Потому что Асмик нравилось мучить его. Но он вовсе не хотел тогда ее обидеть. Она сама виновата. Нечего было так резко вскакивать. Если бы он так скакал, он бы тоже все время шлепался. Так что он тут ни при чем. И одеяло ни при чем. Просто оно слишком желтое. Он предпочел бы, чтобы оно было голубым. Или хотя бы зеленым. Тогда бы ему удалось понять, что больнее — когда солнце сжимается или когда оно расширяется. Наверное, он все-таки съел что-то лишнее. Да, да, теперь он вспомнил. Морфиллины брильянты. Он съел все Морфиллины брильянты — вот они и колют его изнутри. Морфилла была права — он слишком плохо прожевывает пищу. И потому брильянты никак не могут перевариться. В следующий раз он будет жевать тщательнее. Он клянется ей в этом. И обидеть он ее не хотел. Он ведь не виноват, что одеяло такое желтое. Конечно, лучше, чтобы оно было голубым. Но она слишком злопамятна, и ей нравится мучить его. Да, да, ей всегда нравилось мучить его, этой Асмик. Жаль, что он и вправду не толкнул ее тогда. А стоило бы. Так что ей абсолютно нечего улыбаться. Ах, она просит, чтобы он засучил рукав. Ей мало той боли, которую она ему уже причинила. И где она только такой шприц выискала! Не могла найти еще побольше? Ну, колú, колú же! Господи, как хорошо!
11. Он лежал на спине и дышал. Вдох-выдох, вдох-выдох. Свежий накрахмаленный пододеяльник ритмично шуршал в такт его дыханию. И он радостно вслушивался в этот белый свежий шорох и улыбался. Потому что белый был лучшим цветом в мире. А все эти — голубой, желтый, розовый — только причиняют человеку боль. Даже голубой... Даже голубой! Потому что где голубой, там и розовый. Вдох-выдох, вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Вдох-выдох.
12. — Хачик, ты лекарство принял? Лекарство, говорю, принял? Да не притворяйся же, что не слышишь! Что за человек! Хачик! Хачик! Хачик!
Господи, как она громко кричит! Вдох-выдох, вдох-выдох. Белизна-свежесть-покой. Хачик! Хачик! Хачик! Вдох-выдох, вдох-выдох. Свежесть-покой-Хачик. Вдох-выдох. Хачик-покой-белизна. И совсем незачем кричать. Хачик-Хачик-Хачик. А, она думает, что если будет так кричать, то все поверят, что у нее есть брильянты. Хачик-Хачик-Хачик. А брильянтов давно уже нет, он их все съел. Хачик-Хачик-Хачик. Нет, нет, он пошутил, он не трогал ее брильянты. Честное слово, пошутил! Так почему же опять эта боль? А, она это делает нарочно. Чтобы он не смог от нее спрятаться. Хачик-Хачик-Хачик.
Входная дверь хлопает. Ушла. Наверное, в аптеку. Значит, ненадолго. Значит, у него совсем мало времени. Он юркает за камень и приваливается к его голубому теплому боку. Но наверное, он сделал что-то не так, потому что крики не только не смолкают, но, наоборот, усиливаются, а затем переходят в визг и вой. Он еще теснее прижимается к камню. Камень теплый, но ему холодно. Ему очень холодно. Вой обрывается. Шуршание. Шаги. Совсем рядом — с другой стороны камня. Турецкая речь. «А мальчишка где? — спрашивает мужской голос. — Про мальчишку забыли, ишаки?» — «Наверно, в доме где-нибудь спрятался, — отвечает другой голос, тоже мужской, но красивый и мелодичный. И ласково добавляет: — Да куда он от нас, негодник, денется!» Шаги удаляются. С зажмуренными глазами он осторожно высовывается из-за камня. Потом резко распахивает их и видит коленку. Задранное платье и розовую коленку, отливающую теплым перламутром. Потом видит всех остальных: отца, мать, бабушку, дядю Геворка... Они лежат на земле, все пятеро, голубая трава вокруг них вытоптана и забрызгана красными жучками. У дяди изо рта течет багровый ручеек... Шорох. Он юркает за камень. Шаги. Ближе. Еще ближе.
— Да куда он подевался, ишаки вы эдакие! Ясно же было сказано: всех до одного!
Входная дверь хлопает:
— Хачик! Лекарство выпил? Да где же ты?
— Ищите, рогоносцы проклятые!
— Хачик, да не притворяйся же, что не слышишь!
— Ищите, он далеко не мог уйти.
— Хачик! Хачик! Хачик!
Он утыкается лицом в камень и беззвучно трясется. Огромное солнце пульсирует у него в боку, то сжимаясь почти до точки, то вновь выпуская из себя острые колкие лучи. Голоса приближаются. Ближе, ближе. Еще ближе.
ДОМ В МЕТЕХСКОМ ПЕРЕУЛКЕ(Эссе)
В комнате, прямо на полу, рядом с винтообразной, круто уходящей вверх лестницей стояло большое женское лицо цвета красной потрескавшейся глины. Оно загораживало верхний конец лестницы, и было непонятно, куда же эта лестница ведет. «Портрет матери», — пояснил художник. Красный кувшин отразился в синем зеркале и не узнал своего отражения — из зеркала на него смотрел красный храм. «Изоморфизм», — громким шепотом сказала вдруг я. «Что?» — не расслышал художник. «Изоморфизм», — повторила я упавшим голосом. Мне стало неловко. Я совсем не собиралась что-либо говорить. По крайней мере, так сразу — после второй картины. Но он уже смотрел на меня и ждал продолжения. Отступать было некуда — и, внутренне зажмурившись, я ринулась в воду: «Изоморфизм. Взаимоподобие. В восточной философии есть такое понятие. Что во вселенной все взаимоподобно: и дерево, и человек, и звезда. Только это мало кто видит. Ведь внешне все предметы такие разные. А вы вот увидели. Или, может, это у вас зеркало такое особенное? Мне кажется, что обычные зеркала искажают суть вещей. В них и смотреть-то иногда страшно — они стараются внушить тебе мысль, что ты — это только ты, единый и особый, и тебя можно отделить, отторгнуть от тебя самого, раздвоить, расчленить. Что они с нами и проделывают. Смотришь в такое зеркало — а на тебя оттуда смотришь Ты. И чувствуешь, что разъят надвое и, значит, подвержен распаду. А если бы на тебя оттуда другое лицо смотрело — не твое привычное, а, скажем, лицо коня или камня, то тогда было бы нестрашно. Вернее, страшно было бы только в первую минуту. А потом бы ты понял, что это тоже твое лицо, одно из возможных твоих лиц. Что в тебе таится возможность бесконечных превращений и переходов — и, следовательно, ты бессмертен, просто будешь переходить из одного состояния в другое, как лед — в воду, вода — в пар, пар — в воду, вода — в корни, корни — в плоды и так без конца. А ваше зеркало — это зеркало Вечности. Оно — как тот ручей, в который смотрел Нарцисс. Он ведь себя не узнал в своем отражении. Верхним, обыденным разумом не узнал. А подсознанием откликнулся на родное, единосущное и захотел с ним воссоединиться. Ваше зеркало настоящее».
Мой монолог иссяк так же спонтанно, как и возник. И мной снова овладела неловкость. «Не поймет, — тоскливо подумала я. — Невразумительно я как-то все сказала». Но между нами кто-то незримый уже поставил то невидимое глазу, но настоящее зеркало, которое дарит чудесную и редкую возможность ув