ла в себя тысячу мелких суетливых жестов – протереть полотенцем шампанский хрусталь, положить нож справа, а вилку слева, расправить уголок скатерти, поменять местами селедку под шубой и оливье – для красоты, шлепнуть мужа по руке, чтобы не нарушал выверенную композицию колбасы и сыра на тарелке.
Наконец-то сели за стол и замерли, включив радио, – ждали курантов. С первым ударом Сергей хлопнул пробкой, и в бокалы полилось, шипя пеной, перехлестывая через край. Дарька зажгла бенгальский огонь и держала его на отлете одеревеневшей от страха и восторга рукой. Плеснули шампанского и Дарьке на донышко. Катя загадала желание – про новую квартиру, про что же еще. И Сергей загадал. Они не сказали вслух, только переглянулись. И потянулись друг к другу через стол, чтобы поцеловаться. Бенгальский огонь с треском догорел, Дарька ойкнула и испуганно отбросила его прямо в селедку. Подняла бокал, как большая; оттопырив мизинец, солидно чокнулась с мамой и папой. Сергей и Катя опять переглянулись и рассмеялись. Дарька глотнула и второй раз ойкнула. Опрокинутый бокал упал на скатерть, оставив лужицу шампанского. Дарька, зажав нос обеими руками, виновато посмотрела на родителей:
– Оно в нос стреляется!
И они рассмеялись снова. Катя протянула Дарьке большой желтый мандарин:
– На, съешь!
Хозяин, который, кажется, минуту назад спал в своем кресле, уже терся вокруг елки, обнюхивал подарки. Сергей с Катей тоже принюхались – что-то им такое нехорошее почудилось в воздухе.
– Подарки, подарки! – спохватилась Дарька и полезла под елочку, откуда безошибочно извлекла самую яркую коробку. Дернула за бантик, в третий раз ойкнула и стала обнюхивать руки. Лицо ее скривилось:
– Ма-ам!
– Сережа, только не бей его! – тут же поняла Катя и хотела поймать мужа за руку, да поздно.
Он уже снял с ноги и прицельно метнул тапок в спину хозяину, который тоже все понял и почти успел скрыться в дверях. Катя наблюдала, словно в замедленной съемке, как тапок медленно переворачивается в воздухе, неизбежно настигает хозяина и бьет точно в затылок, как хозяин припадает на передние лапы и они разъезжаются в стороны, а он тукается носом в пол и так замирает, поверженный.
– Сережа! – выдохнула Катя и рванулась к коту.
– Я убью этого кота! – Сергей рванулся следом.
– Папочка! Не надо! – взвизгнула Дарька, повисла у Сергея на локте, но в порыве гнева он и ее отшвырнул. Она пребольно шлепнулась на пятую точку и заревела.
Остервеневший Сергей уже нависал над хозяином.
– Не дам! – прошептала, почти прошипела Катя, закрывая собой тельце, распластанное на полу.
– Дура! – крикнул Сергей и, шарахнув дверью, ушел на лестницу курить.
Катя присела на корточки, склонилась над хозяином. Тот осторожно приподнял голову, открыл один глаз, осмотрелся, как бы выискивая Сергея, потом открыл второй. Встал на все четыре лапы и, словно ничего не случилось, отправился прятаться под ванну. Даже не хромал. Но кончик хвоста зло ходил из стороны в сторону, и взгляд у хозяина был нехороший. Внутри у Кати что-то оборвалось.
– Вредитель! – выдохнула она неуверенно и поднялась.
– Мама, больно! – рыдала Дарька.
– Вставай! – Катя протянула руку, подняла дочку с пола, расправила на ней платьице. – Где болит?
Дарька, ничего не отвечая, крепко обняла Катю обеими руками и вытерла о ее парадную блузку заплаканное лицо.
– Папа злой! Ненавижу его!
– Дашенька, что ты такое говоришь?!
– А то!
Но подарок все-таки распотрошила, стараясь не касаться бумаги, мокрой с одного угла. И, увидев новую игрушку, плакать тут же забыла. Ускакала в свою комнату и теперь рассказывала куклам, как этой штукой правильно управлять.
А Катя, делать нечего, отправилась за тряпкой и порошком. На душе было скверно. Разве многого просила она – всего-то мира в доме, даже не навсегда, на двадцать четыре праздничных часа, – и вот что вышло! Катя чувствовала себя виноватой. Перед хозяином: действительно, что еще мог положить им кот под елочку? Они ведь его не любили, и он это чувствовал. Перед Сергеем: она защищала хозяина, и это было как предательство. К тому же Дарьке на уголок пришлось, а сверток, назначенный Сергею, был пропитан насквозь; и как только этот паразит вычислил, и откуда он выискался такой умный на их бедные головы?
Сергей отсутствовал довольно долго. Катя успела все подтереть и переложить рубашку в свежий пакет – благо она была запакована и не пострадала. Распахнула балконную дверь, впустила в комнату новогодний морозный воздух. За окнами радостно хлопали петарды и взлетали со свистом разноцветные китайские ракеты, кто-то на улице кричал «Ур-ра-а!!!» – большая, судя по всему, была компания. Кате казалось – тем, кто на улице, сейчас всем весело, и только ей одной не весело, а, наоборот, страшно. Хотя, казалось бы, – мелочь, ерунда на постном масле.
Сергей вернулся, молча покидал в тарелку того и сего и стал напряженно есть, не глядя на Катю.
– Сереж… с Новым годом… – Катя протянула мужу подарок. – Ты прости, что так скромно, я…
– Спасибо! – буркнул Сергей.
Он забрал протянутую рубашку, не разворачивая кинул под стол и продолжил трапезу.
– Сереж… – шепнула Катя.
– Всё, Кать. Всё!
– Как? Совсем? – она готова была заплакать. – Сережа, я боюсь. Ну зачем ты его, зачем? Оставалось потерпеть совсем немножечко… А теперь? Теперь все сорвется, вот увидишь. Ничего у нас не получится. Я чувствую… Зачем ты?!.
Все напряжение этой ночи прорвалось и полилось, покатилось по щекам, по подбородку; Катя присела к столу, уронила голову на руки и так сидела, вздрагивая плечами, шепча свое «Зачем?», а Сергей, отложив вилку, смотрел на рыдающую жену и не знал, что ему сделать, чтобы она успокоилась. Так они и сидели по разные стороны стола. Может, десять минут, может, полчаса.
– Я убью этого кота! – наконец сказал Сергей примирительно. – Ну, не плачь. Иди ко мне.
Он поднялся, обнял Катю за плечи и стал утешать, целовать в шею, в волосы, зашептал на ухо всякую смешную незначительную ерунду, но Катя так разогналась плакать, что успокоиться не могла.
В комнату влетела сияющая Дарька, уже забывшая обиду. Она торжественно несла в обеих руках альбомный лист.
– Мама, папа! Подарок!
Сергей обернулся. Катя, наоборот, спряталась ему за спину, наскоро вытерла заплаканные глаза салфеткой и замахала, замахала на лицо, чтобы слезы скорее высыхали, пока Дарька не видит. И только потом выглянула из-за плеча, спросила нарочито бодро:
– Что у тебя, золотко?
– Вот! С Новым годом! – торжественно объявила Дарька.
На листе нарисованы были три тщедушных человечка; у них над головами для верности было подписано крупно, по-печатному: «МАМА, ПАПА, ДАША». А в правом нижнем углу, нарушая все законы перспективы, стоял, подняв хвост, огромный желтоглазый серый кот, держась за воздух внушительными изогнутыми когтями, и бравые усы его выглядели как добротный противотанковый еж, а пасть открыта была столь широко, что легко вместила бы всех троих, боязливо схватившихся за руки за неимением другой какой-нибудь опоры. Над котом тоже было написано: «ТИМАФЕЙ»…Теща встречала Новый год в одиночестве. Но не потому, что ей было некуда пойти или некого позвать. Звали и родственники, и бывшие сослуживицы, и старая приятельница из Санкт-Петербурга намекала непрозрачно, что хорошо бы с тридцать первого по третье где-нибудь им с мужем остановиться, чтобы не платить втридорога за праздничную московскую гостиницу, но теща отказала всем, ссылаясь на «свои планы». Планов никаких не было, но все эти хождения по гостям, шумные торжества, новогодние ужины с десятью сортами салатов и обязательной курицей, запеченной в духовке, звонкие шампанские пробки, чужие внуки, свертки в яркой бумаге осквернили бы светлый образ страдания, который она для себя выбрала в эту ночь.
Она сидела одна перед скудно накрытым столом, сооруженным из шаткого кухонного табурета и разделочной доски, на которой в лучшие времена катала тесто для пирожков, слушала новогоднюю речь президента, а перед нею стыли два крошечных, сморщенных кусочка постной свинины, наскоро поджаренные на сковородке. Из салатов сделала себе теща только винегрет – самое непраздничное блюдо, которое знала; на блюдце выложила черного хлеба три кусочка. Шампанское было, но, под президентскую речь повертев бутылку так и эдак, теща ее со вздохом отставила и прошептала, обращаясь к пустой комнате:
– Вот, Катенька, дожила я… Даже открыть некому.
И прослезилась.
За окном загремело и закричало, замигало сквозь задернутые шторы зеленым и красным, нестройным хором запели машины под окнами, а теща сидела, скрестив руки на животе, и смотрела мимо телевизора. Есть не хотелось.
– С Новым годом, Нина Михална! Поздравляю! – зло сказала она сама себе и поднялась из-за стола, в раздражении едва не своротив на пол сиротское свое угощение; ткнула в пульт, и телевизор на полуслове погас.
Теще в жизни не везло. Детство у нее было нищее, послевоенное. Покосившийся домишко на окраине Сарапула, чужие платья и ботинки, очень и очень средняя школа. Теща училась истово, лишь бы выбраться из этой дыры, зубрила английский и читала русскую классику, но институт в Москве выбрала не какой хотела, а в какой конкурс поменьше, геодезию и картографию, да и туда попала лишь с третьего раза. Дали общежитие: в одной комнате четыре человека. Потом, отработав по распределению положенный срок в южной республике, сидела в московском НИИ, от которого выделили ей крошечную клетушку в коммуналке, и, за неимением других профессиональных занятий, вязала на продажу бесчисленные пуловеры и ангорские кофты. Было скучно и жаль бесцельно проходящей жизни. Коллектив был женский, так что на личном фронте тоже не складывалось. Вышла, что называется, за первого встречного. Дело шло к тридцати годам; избранник, десятью годами старше, был плешив, невысок и ни разу еще не женат (теща так никогда и не решила, в плюс ему это записать или в минус). Зато у него была эта самая трешка окнами почти на Садовое кольцо, в совместном пользовании с младшей сестрой и матерью, – за прописку, собственно, и вышла: очередь на свое жилье когда еще подойдет, а молодость не вечна.