енному будущему. Мысли герцогини полны страхов, она боится войны, и, кстати, это мы так сильно ее напугали. Сами вложили ей в голову подобные идеи. И теперь нам нужно очистить ее ум, дать ей время, чтобы она немного успокоилась и вновь представляла для нас как бы девственно-чистый источник. Вы купили ее… – Он споткнулся и тут же поправился: – Вам она досталась совершенно неиспорченной. И нам следует вести себя очень осторожно, дабы не замутить чистую воду этого источника.
– Раз в месяц, – внезапно ожил алхимик. – Как я и советовал в самом начале, милорд. Она лучше всего сможет описать свои видения и ответить на наши вопросы, когда ее природная сила окажется на подъеме. То есть накануне новолуния. Она – существо, неразрывно связанное с луной и водой, так что ее способности наиболее раскроются, а мысли станут наиболее четкими, когда луна будет на подъеме. Ей следует работать именно в эти дни, в дни прибывающей луны.
– Она могла бы приходить в библиотеку по вечерам, когда светит луна, – произнес мой муж, словно размышляя вслух. – Возможно, так ей было бы легче.
И он окинул меня критическим взглядом. Я сидела, бессильно откинувшись на спинку кресла и прижимая руку ко лбу – в висках у меня пульсировала боль.
– Ты прав, – кивнул герцог Вудвиллу, – мы слишком много от нее требовали и слишком рано стали задавать ей вопросы. Покатайся с ней верхом, своди ее к реке. А на следующей неделе мы отправимся в Англию. Спешить не станем, будем делать частые остановки и проезжать за день совсем немного. Она бледна, ей необходим отдых. Сегодня же утром возьми ее на прогулку. – Он улыбнулся мне. – Я не такой жестокий учитель, Жакетта, как тебе могло показаться. Просто мне нужно очень многое успеть, и я тороплюсь. Но ты, разумеется, должна немного отдохнуть. А сейчас ступай на конюшню – увидишь, какой сюрприз я тебе приготовил.
Меня так обрадовала возможность выйти из этой комнаты, что я не помню даже, поблагодарила ли мужа. Лишь после того, как за мной и Вудвиллом закрылась дверь, я начала проявлять некоторое любопытство и спросила:
– А что за сюрприз милорд приготовил для меня на конюшне?
Мы спускались по узкой винтовой лестнице, ведущей с галереи вниз; Вудвилл следовал за мной, стараясь держаться на полшага позади. Затем мы пересекли вымощенный булыжником двор, прошли мимо оружейной и оказались на конюшенном дворе. Слуги так и сновали, таща на кухню корзины с овощами; мясники, держа на плечах огромные куски говядины, расступались передо мною и низко кланялись; женщины, вернувшись после дойки с полными ведрами молока на коромыслах, приседали так низко, что ведра скребли по булыжнику. В лицо я никого из них толком не знала, а в тот момент и вовсе едва замечала. Пробыв герцогиней всего несколько недель, я уже успела привыкнуть и к преувеличенно низким поклонам, которыми встречали меня повсюду, где бы я ни появилась, и к тому, что мое имя все произносят почтительным шепотом.
– А каково было ваше самое большое желание? – поинтересовался Вудвилл.
Уж в его-то поведении я никогда не чувствовала ни страха, ни подобострастия, и он никогда не лебезил передо мной. Он, безусловно, обладал должной уверенностью в себе; наверное, по причине того, что он с юных лет был правой рукой моего мужа. Его отец служил королю Генриху V, а затем – герцогу Бедфорду, и теперь Вудвилл, выросший и получивший воспитание на службе у герцога, стал самым доверенным и самым любимым из его оруженосцев; назначив его командиром крепости Кале, Бедфорд как бы доверил ему ключи от «ворот Франции».
– Не знаю, может, новый портшез? – пожала я плечами. – С золочеными занавесками и меховыми одеялами.
– Возможно. А вам действительно больше всего на свете хочется именно такой портшез?
Я помолчала. Но все же не выдержала:
– Неужели он купил для меня лошадь? Новую лошадь, которая будет принадлежать только мне одной?
Казалось, Вудвилл колебался: признаться или нет? Потом уточнил:
– А какой масти лошадку вам бы хотелось?
– Серую! – страстно воскликнула я. – Красивую серую в яблоках лошадку с гривой, как белый шелк, и с темными внимательными глазами.
– Внимательными? – Он расхохотался. – У вашей лошади должны быть внимательные глаза?
– Вам же ясно, что я имею в виду: у нее должны быть такие глаза, словно она понимает тебя, словно способна думать, как и люди.
– Да, конечно, вы правы, – отозвался Ричард. – И мне действительно ясно.
Он подал мне руку, помогая обойти стоявший возле оружейной возок, нагруженный пиками; старший оружейник герцога подсчитывал, сколько нужно уплатить за новые поставки, и делал зарубки на особой дощечке. Сотни, тысячи пик были уже разгружены: начиналась очередная военная кампания. Ничего удивительного, что мой муж каждый день заставлял меня сидеть перед зеркалом и пытал вопросами о войне и о том, где нам лучше начать атаку. Мы постоянно пребывали в состоянии войны, казалось, никому из нас еще не довелось хоть сколько-нибудь пожить в мирной стране.
Нырнув под арку, мы оказались на конюшне, и Вудвилл чуть отступил назад, явно желая взглянуть на мое выражение лица, когда я немного осмотрюсь. У каждой из лошадей было свое стойло, и окна во всех стойлах выходили на юг, так что рыхлый камень успевал за день нагреться. Сперва я увидела четырех могучих боевых коней моего мужа, качающих головами над дверцами денников. Дальше топтался сильный и красивый жеребец Вудвилла, на котором тот участвовал в турнирах, и несколько других его лошадей – для охоты и для передачи посланий. А в следующем стойле я обнаружила лошадку, которая была гораздо меньше всех этих боевых коней; у нее была идеальной формы головка со светлыми ушками, которыми она то и дело подергивала, а ее серая шерсть была такого светлого оттенка, что в солнечных лучах, пронизывавших конюшню, казалась почти серебряной.
– Это моя? – шепотом спросила я у Вудвилла. – Это для меня?
– Ваша, миледи, – подтвердил он с каким-то странным почтением. – И она столь же прекрасна и столь же благородна, как и ее хозяйка.
– Это кобыла?
– Разумеется.
Я подошла к лошадке, и ее серые ушки тут же насторожились, прислушиваясь к моим шагам и моему ласковому голосу. Вудвилл сунул мне в руку корочку хлеба; я встала от нее совсем близко и заглянула в темные глаза, в которых будто переливалась влага. Я рассмотрела ее изящную голову и восхитительную серебристую гриву; мне казалось, что передо мной чудо, порожденное моим неистовым желанием, воплощенная мечта. Я протянула ей руку с угощением, и она сперва обнюхала хлеб и мою ладонь, раздувая ноздри, а потом губами осторожно взяла хлеб, и я сразу почувствовала запах ее теплой шкуры, ее пахнувшее овсом дыхание и мирный запах амбара вокруг нас.
Вудвилл открыл передо мной дверцу денника, и я, не колеблясь, шагнула внутрь. Лошадка чуть подвинулась, вежливо освобождая мне место, и, повернув голову, обнюхала меня всю – сначала карманы платья, кушак и длинные свисающие рукава, затем мои плечи, шею и лицо. И пока она изучала меня, я послушно крутилась перед ней, словно мы обе были животными, которые впервые знакомятся друг с другом. Наконец я медленно, ласково приговаривая, протянула к ней руку, и она сама наклонила голову, чтобы я погладила ее.
Шея у нее была теплая, а шерстка – как шелк, особенно за ушами. Она даже позволила мне убрать у нее со лба челку и погладить ей морду; я нежно касалась широких ноздрей, мягких складок на щеках, теплых упругих губ и даже немного подержала в ладони ее толстенький «подбородок».
– Так это любовь? – тихо произнес стоявший у двери Вудвилл. – Во всяком случае, отсюда это выглядит именно так.
– Да, это любовь, – выдохнула я.
– Ваша первая любовь, – уточнил он.
– Моя единственная любовь, – поправила я и повторила ей на ухо: – Ты моя единственная любовь.
Он рассмеялся, посматривая на нас, точно мой снисходительный старший брат.
– В таком случае вы должны сочинить какую-нибудь поэму и спеть ей, как настоящий трубадур, вернее, трубадурша. Но как же ее зовут, эту вашу прекрасную даму?
Я задумчиво уставилась на лошадь; она отошла от меня и прихватила клок сена. От сена пахло душистым лугом.
– Меркьюри, – провозгласила я. – Пожалуй, я назову ее Меркьюри[25].
Вудвилл изумленно поднял брови.
– Ртуть? По-моему, это не очень хорошее имя, – заметил он. – И алхимики вечно о ртути толкуют. Как только они не называют ее: и Переменчивая, и Посланница богов. Это ведь один из трех главных ингредиентов в их опытах. Иногда ртуть и впрямь бывает очень полезной, а иногда наоборот; она – спутница Мелюзины, богини вод, которая тоже вечно меняет свое обличье. Посланница, которую приходится использовать в отсутствие других; но далеко не всегда надежная.
– Хватит с меня алхимии, – пожимая плечами, твердо заявила я. – Мне она ни к чему – ни на конюшне, ни где бы то ни было еще. Я стану звать лошадь Мерри[26], но мы-то с ней будем помнить, каково ее настоящее имя!
– И я тоже буду об этом помнить, – пообещал Вудвилл.
Но я уже не смотрела на него; я подбирала с пола пучки сена и протягивала их лошади.
– А вот будете ли об этом помнить вы, мне совершенно безразлично, – ответила я, едва удержавшись от того, чтобы не показать ему язык.
Теперь каждое утро мы с Вудвиллом катались верхом; нас сопровождал вооруженный эскорт – десять человек впереди, десять позади. Мы проезжали по улицам Парижа, стараясь не смотреть на нищих, умиравших от голода в сточных канавах или с мольбой протягивавших к нам руки. Нищета в городе царила поистине ужасающая, а все труды крестьян из окрестных деревень пропадали даром – из-за того, что творилось на дорогах, они не могли доставить выращенные ими продукты на рынок, к тому же посевы у них в полях постоянно вытаптывала то одна армия, то другая. Да и многие мужчины, покидая родную деревню, предпочитали прятаться в лесах, опасаясь, что их либо заберут в армию, либо повесят как предателей, и получалось, что в полях трудились в основном женщины. Цена хлеба в столице была немыслимо высока, обычным людям не по карману, да и работы там никакой не было, разве что податься в солдаты, однако в английской армии выплату жалованья всегда сильно задерживали. Вудвилл велел нашему маленькому отряду на улицах не зевать, скакать легким галопом, и не только из-за нищих попрошаек – гораздо больше он боялся, что я подхвачу там какую-нибудь заразу. Ведь моя предшественница, герцогиня Анна, умерла от неведомой лихорадки, посетив одну из парижских больниц, и теперь герцог требовал, чтобы я ни с кем на улицах даже не общалась. Вот Вудвилл и гнал коней, пока мы не оказывались за городскими воротами, после чего наш путь лежал уже среди бывших садов, огородов и некогда тщательно возделываемых плодородных полей между городскими стенами и рекой. Через некоторое время Вудвилл давал вооруженной охране команду остановиться, спешиться и ждать нас, и мы с ним вдвоем отправлялись на неторопливую прогулку по берегу Сены; мы ехали рядышком по буксирной тропе, слушая мирное журчание воды, и со стороны вполне могли показаться супругами, решившими покататься верхом.