родолжались, неторопливо перевалив через реку, и жутко ухмылявшиеся головы лорда Сея и Уильяма Краумера смотрели с пик, воткнутых на мосту, на своих убийц, которых все сильнее, хотя и очень медленно, теснила, заставляя отступать, королевская армия.
Ричард, как всегда, находился в авангарде. Он по моему совету захватил с собой достаточный запас толстой веревки и вместе с несколькими умелыми людьми сумел пробиться к причалам, где приказал окружить этих умельцев защитным кольцом, и те с невероятной скоростью принялись за работу, заменяя канаты подъемного механизма, которые, как я сама видела, Джек Кейд разрубил тогда украденным мечом. Они работали с какой-то отчаянной самоотверженностью, хотя явно опасались и вражеских стрел, и пушечных ядер. А мой муж с отрядом ограждал их от мятежников и рубил врага направо и налево, держа в одной руке меч, в другой – боевой топор. Наконец армию Кейда совсем оттеснили к дальнему концу моста, Ричард громогласно отдал приказ, взревели трубы, перекрывая весь прочий шум, и королевская армия прекратила сражение. Люди поспешно отбежали назад, и мост со скрежетом и грохотом был поднят. Мой муж, опустив окровавленный меч, улыбнулся лорду Скейлзу и обернулся: огромный двадцатипролетный мост был поднят, и при этом сотни погибших самым непристойным образом скатывались с него в реку, а бесчисленные раненые, цепляясь за опоры моста, стонали и молили о помощи.
В ту ночь Ричард долго сидел в глубокой бочке, полной горячей воды, а я снова и снова намыливала его шею и сильную мускулистую спину, и больше всего мы с ним напоминали простого крестьянина и его жену, которые моются раз в год – на Масленичный вторник.
– Хорошо! – приговаривал он. – Слава Богу, самое худшее позади.
– Они станут просить о прощении? – осведомилась я.
– Король уже послал им прощение, – ответил Ричард, не открывая глаз, поскольку я как раз вылила ему на голову очередной горшок горячей воды. – Сотни прощений, целая кипа прощений! И он даже не задумался, кого именно прощает! Лишь наказал епископу вписать нужные имена в готовые бланки. Теперь их всех простят и распустят по домам.
– Только и всего? – удивилась я.
– Только и всего, – подтвердил он.
– А как ты считаешь, все они, получив прощение, действительно отправятся по домам и обо всем позабудут?
– Нет, – сказал он. – Но наш король на это надеется. Он полагает, что их ввели в заблуждение, заставили совершить ошибку, однако теперь они получили хороший урок и готовы принять его правила игры. Ему хочется думать, что в этом виноват лишь один плохой человек, их предводитель, а все остальные просто не ведали, что творили.
– Вряд ли королева Маргарита согласна с ним, – заметила я, отлично зная ее железный характер и то, что она вполне умеет управлять крестьянами и способна, хоть бы и силой, заставить их уважать себя.
– Нет, она не согласна. Но ведь король уже решил дать всем прощение, невзирая на ее мнение.
Армия Джека Кейда, которая так храбро сражалась и так надеялась создать лучший мир, теперь выстроилась в очередь за королевским прощением и, кажется, была этому даже рада. Каждый называл свое имя, и клирик епископа Уильяма Уэйнфлита, сидя прямо в лагере мятежников с маленькой грифельной доской на коленях, вписывал это имя в готовый бланк, заносил его в список и велел теперь этому человеку возвращаться домой, поскольку король простил ему его прегрешения. Епископ осенял крестом каждую склонившуюся перед ним голову и отпускал прощенных с миром. Даже сам Джек Кейд занял очередь, получил соответствующий документ и был публично прощен, хоть и совершил самые тяжкие преступления: собрал армию, повел ее против короля, убил благородного лорда и вторгся в Лондон. Кое-кто, конечно, понимал, что король проявил слабость, но большинство считали, что им здорово повезло и они еще очень легко отделались. И вот мятежники вновь вернулись в свои убогие дома и вновь не могли ни уплатить грабительских налогов, ни добиться справедливости; и вновь вынуждены были молча смотреть, как лошади знатных лордов, подкованные на шипы, вытаптывают их поля. Однако они по-прежнему надеялись, что когда-нибудь настанут лучшие времена. Сами-то они остались точно такими же, как прежде, только горечи в душе прибавилось. Однако лучшие времена так и не наставали.
А вот с Кейдом получилось иначе. Когда я отыскала Ричарда на конюшне, лицо его потемнело от гнева, и он сердито орал на слуг, требуя немедленно подать нам лошадей. Я поняла лишь, что мы незамедлительно возвращаемся в Графтон; судя по всему, теперь дороги уже казались моему мужу достаточно безопасными, если, конечно, взять с собой хорошую охрану.
– В чем дело? – спросила я. – Почему мы отправляемся прямо сейчас? Ведь, по-моему, король едет в Лондон, разве нам не следует его дождаться?
– Не могу я видеть ни его, ни ее! – заявил Ричард. – Мне нужно хоть какое-то время просто побыть дома. Мы вернемся, конечно, вернемся; вернемся, как только они за нами пошлют. Но клянусь Богом, Жакетта, я больше не в силах выносить короля и его придворных, я и минуты здесь не выдержу!
– Но почему? Что случилось?
Стоя ко мне спиной, Ричард уже привязывал к седлу свой походный плащ. Я подошла к нему, положила руку ему на плечо, и он медленно повернулся ко мне.
– Я вижу, ты очень сердит, – заметила я, – но все-таки поговори со мной, объясни, что еще случилось.
– Эти прощения… – процедил он сквозь стиснутые зубы. – Эти чертовы прощения! Сотни прощений, тысячи!
– Да, и что?
– Джек Кейд получил свое прощение под именем Джона Мортимера. Под этим именем он и сражался с нами.
– И что?
– А то, что его тут же поймали, несмотря на полученное прощение, и посадили в тюрьму, сколько он ни показывал им документ, подписанный самим королем и благословленный епископом. И там честь по чести стояло имя Джона Мортимера. Однако же они все-таки собираются его повесить – как Джека Кейда.
Тщетно пытаясь понять, я помолчала, потом ответила:
– Но его же нельзя повесить, раз король даровал ему прощение. Пусть он еще раз предъявит им этот документ. Нет, они никак не могут его повесить!
– Королевское прощение выписано на одно имя – под которым он действовал как вожак мятежников, – а повесить его хотят под другим именем!
Я колебалась.
– Ричард, во-первых, его вообще не следовало прощать…
– Да, не следовало. Но теперь мы всем продемонстрируем: этот Кейд не ошибался, утверждая, что у нас правит не закон, а лорды; что король и его лорды могут делать все, что им заблагорассудится. Его казнь лишь послужит доказательством того, что так оно и есть. Мы заключили с ним мир на поле боя, когда он был в воинских доспехах и при оружии, когда он был силен, а мы – слабы; когда он был в одном шаге от победы, а мы угодили в ловушку, запершись в Тауэре. И вот мы даровали ему прощение, дали слово чести и тут же это слово нарушили, стоило ему сложить оружие. На дарованном ему прощении написано имя короля; то есть сам король дал ему слово, которое, оказывается, ничего не значит. Да и само это прощение стоит не больше, чем бумага, на которой оно написано, а королевская подпись – это всего лишь чернильная закорючка! И никакого мирного договора в действительности никто не заключал. Его попросту не существует! Как не существует и никакой справедливости, и никакой законности! Да мы же сами себя предаем! Мы настоящие клятвопреступники!
– Ричард, но Генрих – все еще наш король. Ошибается он или нет, он пока наш король.
– Я знаю. Потому и сказал тебе, что мы непременно вернемся и снова будем ему служить. Ты права: он наш король, а мы его подданные. Мало того, ему мы обязаны своим именем и состоянием. Осенью мы поедем ко двору. Но я клянусь тебе, Жакетта, это лето я должен провести как можно дальше от королевского дворца. Дальнейшее пребывание там для меня попросту невыносимо!
Графтон, Нортгемптоншир, лето 1450 года
Мы прибыли домой в разгаре лета, когда уже поспевал урожай и телята были отлучены от коров. В амбаре стройными рядами, точно солдаты, были сложены яблоки, и одной из обязанностей Льюиса, которому теперь уже исполнилось двенадцать, было каждый день с утра приносить в корзинке восемь яблок для детей – в качестве послеобеденного десерта. Я неважно чувствовала себя во время этой беременности, и, когда вечера стали прохладными и тихими, с удовольствием сидела у камина в нашей маленькой гостиной и слушала, как Луиза, кузина Ричарда, которая была гувернанткой у наших старших детей и нянчила малышей, заставляет читать их вслух семейную Библию. Восьмилетний Энтони питал особую страсть к чтению; он часто приходил ко мне, рассматривал картинки в книгах на латыни и на старофранцузском, которые достались мне от первого мужа, и с азартом, точно головоломку, пытался прочесть и понять слова с особенно сложной транскрипцией. Я считала, что этой осенью Энтони и его братьям и сестрам уже недостаточно будет занятий с нашим приходским священником и мне следует подыскать им настоящего наставника, ученого. Особенно важно это было для Льюиса, который непременно должен был хорошо читать и писать на латыни и на греческом, поскольку собирался поступать в Королевский колледж[51].
Рожать мне предстояло в середине августа; опять пришлось вытаскивать фамильную колыбель, полировать ее, тщательно готовить запас пеленок и простынок. А потом я отправилась в родильные покои, в свое привычное «заключение». Моя дочка появилась на свет легко, ранним утром, и я назвала ее Марта. Ей было всего несколько недель от роду, когда Ричард отнес ее в ту же маленькую часовню, где нас с ним венчали, и там ее крестили. А вскоре и я смогла посетить церковь и снова взялась за привычные хлопоты.
Именно о ней, о своей новорожденной дочке, думала я, когда однажды ночью вскочила с постели так стремительно, словно кто-то вдруг окликнул меня по имени.
– Что случилось? – спросила я, уставившись в темноту.
Услышав мой голос, Ричард сел в постели, ничего не соображая спросонок.