– Дорогая, ты что?
– Кто-то меня окликнул, позвал по имени! Что-то стряслось. Схожу посмотрю…
– Тебе просто приснился дурной сон.
Наш милый старый дом был темен и молчалив, лишь порой похрустывали балки под грузом старых бревенчатых стен. Ричард вылез из постели и зажег свечку от почти совсем погасшего огня в камине; затем он зажег еще и большую свечу и внимательно посмотрел на меня.
– Жакетта, ты же бледна, как смерть!
– Мне показалось, что кто-то разбудил меня.
– Ладно, я сам пройдусь по дому, проверю.
Он быстро натянул башмаки и вытащил из-под кровати меч.
– А я, пожалуй, все-таки загляну в детскую, – решила я.
Он зажег для меня еще одну свечу, и мы оба вышли в темную галерею, тянувшуюся над залом. И тут я снова услышала это. Пела Мелюзина; ее сильный и нежный голос, такой высокий и чистый, казался голосом самих звезд, движущихся во Вселенной по своим орбитам. Я положила руку Ричарду на плечо с вопросом:
– Ты слышишь?
– Нет, а что я должен слышать?
– Музыку. Ее пение. – Мне не хотелось произносить имя Мелюзины. – Я явственно его слышу.
Теперь музыка зазвучала еще громче, и я просто поверить не могла, что Ричард так глух. Казалось, звенят серебряные церковные колокола, и им вторит самый прекрасный хор на свете.
– …да и кто бы стал играть или петь среди ночи? – донеслись до меня слова Ричарда, но я уже не обращала на него внимания.
Я бегом бросилась по коридору к детской, однако в дверях вдруг остановилась: мне отчего-то стало страшно войти туда. Но я заставила себя – тихонько отворила дверь и переступила порог. Марта, моя новорожденная дочка, спокойно спала в своей колыбельке, и нянька ее тоже спала на раскладной кровати, придвинутой поближе к камину. Я приложила руку к розовой щечке малышки. Она разогрелась во сне, точно маленькая птичка в своем уютном и безопасном гнездышке, но жара у нее не было, и дышала она медленно и ровно. Рядом с Мартой в кроватке с высокими стенками спал наш Дикон, лежа на животе и уткнувшись носом в подушку. Я осторожно и нежно перевернула его на спинку. Длинные ресницы полукружьями лежали на его пухлых щеках; рот был розовый, точно бутон цветка. Он слегка повозился после моего вмешательства, но так и не проснулся.
А музыка становилась все громче.
Затем я повернулась к следующей кроватке. Пятилетний Джон раскинулся во сне, словно ему было слишком жарко; простыни и одеяла он сбил в сторону, и я сразу же испугалась: уж не болен ли? Но и у него лоб был прохладный. Рядом спокойно спала Жакетта – даже во сне она оставалась все той же на редкость спокойной и аккуратной шестилетней девочкой. А вот Мэри заворочалась – видимо, ее потревожил свет моей свечи, – но не проснулась. Рядом с Мэри и Жакеттой крепко спала на раскладной кроватке их одиннадцатилетняя сестра Анна.
Проснулся лишь восьмилетний Энтони; он сел в своей кровати и спросил:
– Что случилось, мама?
– Ничего, ничего, – успокоила я его. – Спи спокойно.
– Но я слышал какое-то пение, – сообщил он.
– Ну что ты, кто может петь у нас в доме ночью? Никакого пения нет, – твердо сказала я. – Ложись. Закрой глазки и спи.
– Ага, только Льюис ужасно горячий, – сонным голосом пробормотал он, улегся и действительно тут же закрыл глаза.
Тогда я зашла с другой стороны кровати – мальчики спали вместе, – и оказалось, что Энтони прав: мой милый Льюис прямо-таки горел в жару. На щеках у него пылал лихорадочный румянец. Казалось, даже постель раскалилась от температуры. Я смотрела на Льюиса, слушала настойчивую музыку в ушах и понимала: он умирает, умирает мой старший, двенадцатилетний сын!
Дверь у меня за спиной тихо приоткрылась, и Ричард прошептал:
– В доме все спокойно. Ну что, дети здоровы?
– Льюис… – только и смогла вымолвить я и, наклонившись, немного приподняла своего мальчика.
Он бессильно обвис у меня на руках, и на мгновение мне показалось, что я держу уже мертвое тело. Ричард подхватил сына на руки и пошел с ним из детской в нашу спальню. Там он осторожно положил мальчика на постель и повернулся ко мне:
– Что же это такое? Что с ним вдруг случилось? Он весь день чувствовал себя хорошо.
– Какая-то лихорадка, – беспомощно ответила я, – но я не знаю, что это за болезнь. Ты побудь с ним пока, а мне нужно найти кое-какие травы.
– Давай я оботру его губкой? – предложил Ричард. – Может, мне удастся хоть немного сбить жар.
Кивнув, я бросилась в кладовую. Там я всыпала в горшок сушеного тысячелистника и горсть сушеной заболони, пучок которой был подвешен к потолочной балке. Затем быстро вскипятила воду и заварила травы кипятком. Я постоянно спотыкалась, все время что-то роняла, и движения у меня были какие-то нелепые, суетливые, а в ушах постоянно звучала та музыка, словно напоминая, что времени у меня в обрез, что Мелюзина уже плачет по усопшему, что этот горячий отвар, пахнущий летними травами, не поможет. Единственное, что теперь могло пригодиться, это розмарин.
Но я все же налила в чашку травяной чай и бегом вернулась в спальню. По пути я постучала в дверь моей фрейлины и окликнула ее:
– Анна, вставай, Льюис заболел.
И я услышала, как она там завозилась.
Ричард тем временем уже успел немного оживить огонь в камине и зажег еще несколько свечей, но прикроватные занавеси опустил, чтобы свет не тревожил Льюиса, лежавшего на нашей постели. Голова мальчика была повернута набок, и я видела, как быстро поднимается и опускается его худенькая грудь в такт лихорадочному дыханию. Я поставила кружку с чаем и кувшин с отваром тысячелистника на столик и подошла к сыну.
– Льюис, ты слышишь меня? – прошептала я.
Его веки затрепетали, он открыл глаза, посмотрел на меня и совершенно внятно произнес:
– Я хочу нырнуть в воду.
– Нет, не надо, останься лучше со мной!
Я и сама не понимала, что говорю. Я села рядом и немного приподняла его. Он положил голову мне на плечо, и Ричард тут же сунул мне в руку чашку с травяным чаем.
– Сделай хотя бы глоточек, детка, – нежно попросила я. – Ну давай. Хотя бы крошечный глоточек.
Льюис отвернулся и повторил:
– Я хочу нырнуть в воду.
Муж с отчаянием посмотрел на меня.
– О чем это он?
– Это у него от жара, ему, видать, прохладная вода мерещится, – попыталась я успокоить мужа. – Ничего удивительного.
Но я-то знала, что это значит, и мне стало страшно.
Льюис улыбнулся, веки его опять затрепетали, и он, открыв глаза, с улыбкой посмотрел на отца и сказал:
– Ты не бойся, папа, я хорошо плаваю. И уплыву далеко-далеко…
Он отвернулся, коротко и глубоко вздохнул, словно и впрямь готовясь нырнуть в глубокую холодную реку, а потом задрожал всем телом, будто от удовольствия, и затих. И мне стало ясно: мой сын ушел от меня навсегда.
– Открой окно, – велела я Ричарду.
Не проронив ни слова, он подошел к окну и отворил его, выпуская эту маленькую душу на волю. Затем приблизился к сыну и перекрестил ему лоб. Льюис был еще теплый; он медленно остывал, и мне казалось, что он и впрямь с удовольствием купается в тех чудесных водах, что привиделись ему перед смертью.
В дверь тихонько постучалась Анна. Она осторожно заглянула внутрь и увидела, что я бережно укладываю Льюиса на постель.
– Он ушел, – сообщила я ей. – Льюис покинул нас.
И, почти теряя сознание, не понимая, что делаю, я шагнула к Ричарду и упала ему на грудь; а он обнял меня, прижал к себе и тихо промолвил:
– Благослови его, Господь, нашего мальчика.
– Аминь, – отозвалась я. – Ах, Ричард, но я действительно ничего не могла сделать. Ничем не могла ему помочь!
– Знаю, – ответил он.
Некоторое время в спальне царила мертвая тишина. Нарушила ее Анна.
– Я, пожалуй, схожу и посмотрю, как там остальные дети, – предложила она. – А потом приглашу миссис Уэстбери – пусть придет и обмоет его.
– Нет, я сама его обмою, – тут же возразила я. – И сама его одену. Не хочу, чтобы кто-то другой прикасался к моему сыну. И я сама положу его в…
Но произнести слово «гроб» я так и не смогла.
– А я помогу тебе, – поддержал меня Ричард. – Мы похороним его на церковном дворе и всегда будем знать, что он просто уплыл по реке; когда-нибудь мы тоже нырнем в эту реку и встретим его – на том берегу.
И мы погребли нашего сына на церковном дворе рядом с могилой его деда. Ричард заказал большое каменное надгробие, на котором вполне хватило бы места и для наших имен. Больше никто из детей не заболел, страшная лихорадка пощадила всех, и даже новорожденная Марта по-прежнему была крепкой и здоровой. Целую неделю после похорон Льюиса я глаз не спускала с детей, и душа моя была полна страха, но никто из них даже не чихнул.
Я думала, что Льюис будет мне сниться каждую ночь, однако, как ни странно, спала я крепко, и мне совсем ничего не снилось. Но однажды, где-то через месяц после его смерти, мне приснилась река, глубокая холодная река, вся в желтых кувшинках, и дно у нее словно было выложено золотыми и бронзовыми плитами, а на заросших зеленым тростником берегах цвели золотистые калужницы. И за рекой, на том берегу, я увидела моего мальчика, моего Льюиса; только что искупавшись, он натягивал свою льняную рубашечку и штаны; он улыбался мне и махал рукой, и жестами показывал, что сейчас еще немного пробежит вперед, просто немного пробежит вперед, и все. Я хорошо помню, что и во сне мне очень хотелось удержать его, но я тоже махнула рукой и крикнула: «Беги, беги, мы с тобой увидимся позже, уже скоро, уже этим утром…»
И почти сразу после этого нам пришлось прервать свое временное отступление в Графтон. В сентябре к воротам поместья подлетел королевский гонец и промчался по зеленой подъездной аллее прямо к крыльцу. Гонца сопровождал отряд из шестерых конных с королевским штандартом. Я как раз возвращалась из церкви после утренней службы и, увидев, как они въехали в наши ворота, буквально застыла на месте, прислонившись спиной к дверям нашего дома и чувствуя, что нас вновь настигает опасность. Я даже пальцы за спиной скрестила, словно этот детский жест и впрямь мог отогнать нависшую над нами беду.