– Перед дорогой. Только поговорить мы с ним толком не смогли – я должен был успеть на корабль. Но я знал, что вам будет интересно, как он там. А если вы, ваша милость, захотите ему письмецо написать, так я доставлю. Я ведь через месяц снова туда отправлюсь, если, конечно, не появится каких-то иных указаний.
– Я непременно сразу напишу и отдам вам письмо перед отъездом, – пообещала я. – Расскажите же, как там гарнизон?
– Верен Эдмунду Бофору, – пожал плечами каменщик. – Они ведь заперли вашего мужа, пока сами грабили склады и продавали шерсть, но как только сумели вернуть себе невыплаченное жалованье, так быстро его выпустили. И корабли из порта тоже выпустили. Я потому и смог уехать в тот же день, как вашего мужа освободили. Но, конечно, никто тогда не знал, что герцог погиб. Теперь-то уж, конечно, узнали.
– Как вы думаете, что они будут делать?
Он снова пожал плечами:
– Ваш муж наверняка будет ждать приказов короля. Он ведь душой и телом ему предан. А разве не может король приказать ему удерживать Кале против этого нового командующего, графа Уорика?
Я только головой покачала.
– Он что же, снова уснул? – с жестокой точностью спросил каменщик.
– Боюсь, что да.
В течение дня король часто спал, ел мало и без аппетита, зато много молился и ходил к каждой мессе, а иногда даже вставал среди ночи и слонялся по замку в ночной сорочке, и тогда страже приходилось звать его лакея, чтобы тот отвел короля в спальню и уложил в постель. Меланхолией он, судя по всему, не страдал; во всяком случае, когда играла музыка, он хлопал рукой по колену в такт мелодии, а порой еще и головой себе помогал; а однажды даже дрожащим тонким голосом затянул песню – хорошенькую песенку о нимфах и пастушках, и я увидела, как один из его пажей закусил костяшки пальцев, чтобы не расхохотаться. Но большую часть времени Генрих казался совершенно потерянным – он превращался в того самого Короля-рыболова с водянистой кровью, в лунного короля. Он потерял свой след на земле, огонь погас в его душе, а слова его расплывались и исчезали, точно круги на воде от брошенного камешка. И я все чаще вспоминала тот маленький амулет в виде короны, который унесла река, явственно дав понять: не будет такого времени года, когда наш король вернется к нам; блеск его золотой короны навсегда померк в темных глубинах.
Гроуби-Холл, Лестершир, осень 1455 года
Получив разрешение от королевы, я покинула двор и отправилась к своей дочери Элизабет в Гроуби-Холл. Королева, смеясь, заметила, что ей, наверное, легче было бы остановить кавалерийскую атаку, чем отказать мне в этой просьбе. Элизабет была беременна своим первенцем, и в ноябре он должен был появиться на свет. Я тоже была беременна; этот ребенок был зачат во время краткого визита Ричарда домой, когда мы с ним непрерывно предавались любовным утехам. Я надеялась, что вполне успею помочь Элизабет благополучно родить, а потом и сама отправлюсь в Графтон отбывать очередное «заключение» в родильных покоях.
Ричарда мы с Элизабет не ждали. Он не должен был приехать ни к моменту появления на свет его первого внука, ни к моим очередным родам, ни к тому времени, когда мне снова нужно будет возвращаться в Хартфорд или в Лондон. Герцог Сомерсет был мертв, а его приказ о том, что Ричард может оставить свой пост и вернуться домой, не был исполнен. Ричард не смог сдержать свое обещание и примчаться ко мне: слишком уж неопределенным было будущее Кале. Констеблем Кале был назначен граф Уорик, и моему мужу пришлось решать, принять ли нового командующего или же выразить ему неповиновение. И решать, к какой стороне ему примкнуть, он был вынужден без меня, без моих советов; на одной чаше весов была его верность присяге, на другой – куда более безопасная жизнь для нас обоих; мы даже писать друг другу не могли, поскольку Кале в очередной раз оказался полностью изолирован от мира.
Свекровь Элизабет, леди Грей, встретила меня в дверях. Выглядела она в бархатном платье глубокого синего цвета великолепно; правда, волосы ее, заплетенные в две косы и уложенные по обе стороны лица, делали ее физиономию похожей на витрину булочника с тремя огромными круглыми булками. Она с преувеличенной церемонностью склонилась передо мной в реверансе и сказала:
– Я так рада, что вы приехали поддержать дочь в столь трудное для нее время. Для меня нет события важнее, чем рождение моего внука!
– И моего тоже! – ответила я с особым удовольствием.
Я твердо знала – да у меня и капли сомнения в этом не было! – что у моей дочери родится сын, мой внук, потомок Мелюзины. Единственное, что он получит от семейства Греев, это фамилию, а за это я уже расплатилась приданым Элизабет.
– Я провожу вас в ее покои, – вызвалась леди Грей. – Я выделила ей для родов лучшую спальню в доме. Я не пожалела ни трудов, ни расходов – ведь это все-таки мой первый внук.
И действительно, дом был большим и красивым. Три комнаты, отведенные Элизабет, смотрели окнами на восток, на Тауэр-Хилл, и на юг, где высилась старая часовня. Все ставни, разумеется, были закрыты, но в щели пробивались лучи осеннего солнца. В комнате было тепло, в камине горела приличная охапка крупных поленьев, да и обставлены комнаты были хорошо: большая кровать для ночного отдыха Элизабет и маленькая кушетка – для дневного, кресла и скамьи вдоль стен для ее компаньонок. Когда я вошла, моя дочь как раз лежала на своей «дневной» кроватке; она приподнялась и потянулась ко мне, и я сразу узнала в ней ту маленькую девочку, своего первенца, свою любимицу. И все же нельзя было не заметить, что теперь она стала взрослой, прекрасной женщиной, хоть и казалась на последних неделях беременности широкой, как потолочная балка. Когда я попыталась обнять ее, она со смехом закричала: «Да знаю я, знаю, что стала ужасно толстой!» – и сама бросилась мне на шею. Я нежно поцеловала ее, стараясь не повредить ребенку, зажатому между нашими телами.
– Только не говори мне, мама, что у меня будет двойня! – воскликнула Элизабет.
– А я считаю, что непременно родится девочка, – вмешалась леди Грей, входя в комнату следом за мной. – Взгляните, какой у нее низкий и широкий живот.
Я не стала ее поправлять; у нас, конечно же, будет время, чтобы выяснить, кто там – мальчик или девочка. Я долго держала пополневшее тело дочери в объятиях, потом взяла в ладони ее прелестное лицо со словами:
– Ты стала еще милей.
И это была чистая правда. Лицо Элизабет округлилось, а золотистые волосы немного потемнели после проведенного на свежем воздухе лета, но тонкая красота ее черт, точеный нос и брови, изящная линия губ – все это было столь же прекрасно, как и в девичестве.
Она слегка надула губки.
– Это только тебе так кажется, мама. Я уже в дверь не пролажу! И Джон еще три месяца назад покинул мою постель, потому что, стоит мне лечь, ребенок начинает так толкаться, что я всю ночь ворочаюсь и не даю спать ни себе, ни мужу.
– Ничего, это скоро кончится, – успокоила я. – И это хорошо, что у него крепкие ножки. – Я снова подвела Элизабет к кушетке и помогла ей лечь. – Отдыхай. Через несколько дней, когда он родится, дел у тебя будет более чем достаточно.
– Вы думаете – дней? – спросила леди Грей.
– Ну, это пока еще не точно, – ответила я, посмотрев на дочь. – К тому же первый ребенок часто не спешит появляться на свет.
Наконец леди Грей оставила нас, пообещав к вечеру прислать хороший обед. Элизабет выждала, когда за нею закроется дверь, и обратилась ко мне:
– Ты сказала «у него крепкие ножки», и «он появится на свет». Это мальчик?
– Правда? – улыбнулась я. – Я так сказала? А сама ты что думаешь?
– Я погадала с помощью обручального кольца, – оживилась она. – Тебе интересно, что оно показало?
– Дай-ка, я сама попробую угадать, – прервала я ее, волнуясь, как девчонка. – Но с помощью моего обручального кольца.
Я сняла с пальца кольцо, а с шеи – тонкую золотую цепочку. Кольцо я надела на цепочку, сама себе удивляясь: неужели Господь благословит меня на то, чтобы я выясняла, кто родится у моей дочери? Я подержала кольцо, подвешенное на цепочке, над животом Элизабет, выжидая, когда оно повиснет неподвижно, а потом начнет вращаться.
– По часовой стрелке – мальчик, против – девочка, – пояснила я.
Кольцо само начало двигаться – сначала медленно, словно под воздействием ветерка, а затем все более заметно и все время по кругу, по часовой стрелке.
– Мальчик! – Я поймала кольцо и надела его на палец. – А у тебя что получилось?
– У меня тоже мальчик, – кивнула Элизабет. – Мама, а у тебя кто должен родиться?
– И у меня мальчик, кажется, – с гордостью сообщила я. – Ах, какая у нас получается семья! Клянусь, наши дети просто герцогами должны стать! Как ты назовешь его?
– Хотела Томасом.
– Фома, оставшийся в живых! – вырвалось у меня[62].
– Почему ты так назвала его? – тут же с любопытством осведомилась она. – Ему предстоит многое испытать и остаться в живых?
Я смотрела в ее прекрасное лицо, и на мгновение мне показалось, что я вижу ее сквозь окно-витраж полутемного зала какого-то замка и через много-много лет.
– Не знаю, – пожала я плечами. – Мне просто кажется, что у него будет долгий-долгий жизненный путь; на его долю выпадет немало опасностей, но он уцелеет.
– И когда же он появится на свет? – нетерпеливо спросила моя дочь.
– В четверг, разумеется, – улыбнулась я. – Ведь недаром говорят: «Тому, кто родится в четверг, суждена долгая дорога».
Она тут же сменила тему:
– А я когда родилась?
– В понедельник. «Дитя, родившееся в понедельник, лицом красиво».
Элизабет рассмеялась.
– Ох, матушка, да я же на тыкву похожа!
– Похожа, – подтвердила я. – Но это только до четверга.
Оказалось, я была права в обоих случаях. Впрочем, я и не думала торжествовать над леди Грей – такого врага я никому бы не пожелала! Родился мальчик, и родился он в четверг, и