— Теперь вы можете его понять? — улыбнулась она.
Психолог кашлянул и спрятал глаза.
— Да.
— А потом я вернулась и убила его.
Тянулась безвкусная жвачка беседы. Наде было скучно, потому она сказала:
— Это любовь делает из нас чудовищ. Потому что любовь — это проклятье.
Ручка снова запрыгала в его пальцах — по тетрадному листу поползли кривые строчки. Надя снова перевела взгляд на небо. Время шло к вечеру, и проспект за окнами кабинета гудел на все автомобильные голоса.
— Хорошо. Я понял. Знаете, что я вам скажу? Вы уцепились за прошлое, как будто оно — единственно важное в жизни. Вы слишком много думаете про этого вашего Мифа. Отпустите его. То, что случилось, неприятно, но не сме…
Он запнулся. Надя хмыкнула — не удержалась. Психолог смерил её снисходительным взглядом.
— Это можно пережить. Люди переживают гораздо более страшные вещи: изнасилования, смерти близких, войну. Посмотрите: вы красивая умная девушка. Стоит вам просто забыть про ту неудавшуюся любовь, просто отбросить её, и вот увидите, у вас вырастут крылья.
Надя встала. Она встала тихо, так что ножки стула почти не проскребли по паркету. И пошла к дверям.
Всю ночь выл ветер, и скрежетали металлические суставы конструкций. Кричали птицы, и о набережную бились тяжёлые волны. Город рыдал. Сабрина убеждала себя в том, что не слышит, но всё равно не заснула. Он затих только под утро.
Она раздёрнула шторы и увидела сад в рассветном мареве и неподвижных птиц на ветках яблонь, на проводах, на крыше соседского дома.
Надя нашлась у кухонного окна. Она была в той же куртке, что и вчера, а под курткой — ремни крест-накрест перечёркивали грудь. Амулеты заметно потемнели, и на щеке остался ржавый след. Грязные следы тянулись от двери к её ногам, обутым в уличные кроссовки.
— Ты не ложилась?
Она вздрогнула, оборачиваясь, и щёки потеряли мраморную неживую бледность.
— Ты слышишь, что происходит?
Город молчал, но теперь и в его молчании слышалось что-то жуткое. Все птицы смотрели им в глаза.
— Он растёт, — сказала Надя, поднимаясь. Её тело превращалось в человеческое, но всё ещё похрустывало мраморной кожей. На голых запястьях вместо запястных костей из-под кожи выпирали обломки бетонных блоков. — Я всю ночь слышала, как Скрипач растёт. Провода тянутся под землёй, будто грибной мицелий. Если они прорвутся наружу, они…
«Прорастут сквозь нас», — вспомнила Сабрина. Кажется, именно это снилось ей, стоило только задремать.
Надя вышла из дома и под взглядами птиц присела, касаясь ладонью земли. Под бледной кожей по нервам-проводам всё ещё пробегали голубые искры. Вспыхнула и погасла последняя.
— Слышишь? Ты слышишь? Он там.
— Где ты была ночью? — перебила её Сабрина. — Ты не спала дома, я знаю.
— Я искала его жилище. Я была на старом складе, где Скрипача видели два года назад. Там пусто, только дыра в полу. Такая глубокая, что не видно дна. Понимаешь, что это значит? Когда его пытались уничтожить, Скрипач просто ушёл под землю. И там он рос, ждал подходящего момента. Момент наступил. А то место со стеклянным куполом я всё равно не нашла.
Надя села на крыльцо, прямо на мокрые ступеньки, политые дождём. Уставилась на далёкие высотки, подпирающие небо. Сабрина наблюдала, как последние черты не-жизни сходят с Нади, и она окончательно превращается в человека. Там, где она бродила ночью, нельзя появляться в человеческом обличье.
— Мы же сильнее, — пробормотала Надя, обращаясь к птицам и высоткам. — Мы всё ещё хозяева этого города. Мы, а не он. Почему тогда он побеждает?
Сабрина села рядом и заглянула ей в лицо.
— Слушай, прекрати это. Мы попытались найти Вету, но теперь-то что можем сделать? Усмирение аномалий — не наша работа, пусть ей занимаются поисковики. И я не хочу, чтобы ты…
Надя чуть покачивалась, как будто от ветра. В полуприкрытых глазах отражалось низкое небо.
— Поисковики ничего не делают. Люди ничего не могут ему сделать.
— Я не хочу, чтобы ты ушла к ним навсегда, — закончила Сабрина и встала. — Ты уже забыла, как это, быть не-живой? Ты забыла, как тяжело вернуться обратно? Ты забыла, что обещала мне больше никогда не переходить на ту сторону?
Хмурое утро застыло, как нарисованное. Надя облизнула запёкшиеся губы.
— Нет. Я очень хорошо помню. Милосердное зеркало подсовывает мне другое отражение. В нём я прежняя. В нём я человек, разве что ржавое пятно на щеке. Это пустяки, конечно. Но разве это правда? Внутри меня давно уже сущность. Она не исчезла тогда. Она просто спала всё это время. Теперь её разбудили.
Она обернулась и встретилась с Сабриной глазами — белёсая радужка, изрезанная алыми ниточками сосудов.
По ночам город кричал. Надя давно не могла спать. Она бродила по комнатам, пила остывший чай, пытаясь перебить горький вкус во рту, читала, бессмысленно перебирая страницы одну за другой. Приходила в гостиную и ложилась на пол, в лужицу фонарного света. Она не могла спать и не могла не спать, потому что город кричал, как будто за стеной рыдал ребёнок.
По ночам она вскрывала старые раны. Водила складным ножом по ладони, вспоминая, как это делается. Поднималась, брала с вешалки куртку и замирала перед дверью, не решаясь переступить через порог.
«Ты же обещала, что больше никогда».
Она обещала. Надя снимала куртку и снова бродила по комнатам, открывала окна и подолгу стояла, вдыхая ночь. Чувствительная, как обнажённый провод, мысленно ощупывала мир вокруг себя. Ночь пахла дождём и пеплом. Тонко тянуло речной водой. Город безутешно плакал по утраченной любви.
Она измучилась от бездействия. Люди уже бежали, напуганные страшным ночным воем. Пока что — бежали единицы, они делали вид, что хотят навестить дальних родственников, или что давно планировали этот отпуск. Они собирались вернуться. И Надя знала, что с каждым днём беглецов становится больше.
Она ненавидела себя за слабость, за то, что посиживает, сложив руки. Если люди не хотят защищать город, тогда это придётся сделать сущностям. Одиночкам, привыкшим скрываться в тёмных подвалах и заброшенных зданиях. В одну из таких ночей Надя всё ещё верила, что хозяйка города явится, чтобы поднять их на бой.
Но шло время, а Вета не возвращалась.
Нужно было решаться. Надя поднялась на второй этаж дома, встала у двери в комнату Сабрины.
— Прости, — сказала она. — Я обещала. Но больше не могу так.
Куртка, ещё не успевшие просохнуть кеды, а связка потемневших амулетов отправилась в самый тёмный угол. Улицы были пустынны — теперь редко кто решался выходить из дома, когда плакал город. Надя шла по лужицам фонарного света — от одной к другой, — впускала в себя ночной холод.
Надя чуть не рассмеялась от внезапно нахлынувшей свободы. Опьяневшая от неё, она решала, куда пойдёт первым делом. Была заброшенная больница, окружённая строительными лесами, как тугим корсетом, но она на самом краю района — каждый раз, проезжая мимо, Надя осторожно махала ей рукой в окно автобуса. Нет, нет, это далеко.
Был старый двухэтажный дом, зажатый между двумя высотками. Старый чёрный дом с обвалившейся лестницей наверх, с вечно разинутыми оконными проёмами. Дороги туда — через весь рыдающий город. Но у неё во власти вся ночь, какая разница, сколько времени уйдёт на дорогу!
Была оранжевая свечка-пятнадцатиэтажка, торчащая на холме в южной части рыдающего города. Там жил маленький мальчик — местное воплощение смерти. Надя поднимется по бетонным ступенькам, мимо квартир, оставленных жильцами, мимо глубоких трещин на стенах, мимо паутин, наплетённых вездесущими ауралами, и на одной из ступенек её будет ждать мальчик в великоватой — не по размеру — куртке.
— Я вернулась, — скажет Надя.
Он улыбнётся ей навстречу. Все сущности города, все его сумеречные жители, в которых принято не верить, ждали её, очень долго. Много лет ждали, с тех самых пор, как она пообещала Сабрине, что больше никогда. Но время — это пустой звук для тех, кто давно не-жив.
— Я вернулась, — скажет Надя. — Помните, я та девочка, которую убил преподаватель. Он увёз меня за город и запер в старом доме, чтобы я не могла сбежать.
И тогда они уж точно вспомнят.
Придорожные фонари выгибались в судорогах боли. С треском оборвались опасно натянутые провода и запрыгали по асфальту, рассыпая искры, тонули в наплаканных лужах. Трамвайные рельсы корчились, силясь порвать соединения с землёй. Истерика города набирала обороты.
Глубокие трещины расчертили асфальт. Надя шла по мосту, прямо по проезжей части, потому что машин всё равно не было. Одна стояла, разбитая, у чёрно-белого ограждения, и дверца у водительского места была распахнута. Надя мысленно потянулась к ней и ощутила кровь на руле, ощутила, как в страхе убегает водитель от оживших фонарных столбов. Он думал, что успеет до темноты, и не успел.
Она всё-таки решила, что первым делом пойдёт к незаконченной стройке в промышленном районе. Там, на пустыре, окружённый цепочкой вороньих трупов, стоял дом, насмерть заваренный толстыми решётками. Надя испугалась, что опоздала, что сущность Пса угасла — так иногда бывало, но мысленно раскинула руки и ощутила: она всё ещё там.
— Я вернулась, — сказала Надя, как ей мечталось.
Сущность рванула ей навстречу. Радостно разинула пасть, усаженную акульими зубами, ткнулась носом в плечо, как настоящая собака. Настоящая собака, но только с человеческими глазами.
Она уходила по ночам и возвращалась под утро, чтобы, даже не скрываясь, оставлять грязные следы на полу, доходить до дивана и падать на него без сил. Шурша упаковками, она глотала таблетки обезболивающего. Человеческое тело быстро изнашивалось от такой жизни.
Сабрина просыпалась вместе с мутным рассветом и долго сидела рядом, не зная, на что решиться.
Сумеречные дни наползали друг на друга, и она быстро потеряла им счёт. Днём Надя задёргивала шторы, чтобы сохранить в комнатах полумрак. Вздохи и поскрипывания дома сделались привычными. Они будили Сабрину по ночам. Они перешёптывались, когда думали, что она спит.