Но обратно ей было нельзя, потому что там никто не ждал. Потому что мир живых толкнул её, вышибив из груди последнее дыхание.
— А я тебя всегда ждал. Я знал, что ты вернёшься, — произнёс Смертёныш. В его пальцах рассыпались обгоревшие книжные листы. Ветер выдувал из них алые искры и тут же гасил.
— Спасибо. — Руками, испачканными в золе, она вытерла влажные щёки. Дождь зарядил сильнее.
— Только знаешь, я бы на твоём месте не стал возвращаться. Если бы в мире живых остался хоть кто-то, кто ждал бы. Я бы очень хотел, чтобы у меня кто-нибудь там остался. Ты знаешь?
— Да.
— Можно я сяду поближе?
Надя подвинулась, освобождая место у мостовой опоры. Здесь не так донимал дождь. Они разделили одну куртку на двоих, но всё равно было холодно.
— Город меняется, — сказал Смертёныш, прижимаясь к её боку. Тонкой веткой он чертил на земле квадраты и треугольники. — Я слышу, как под землёй растёт что-то огромное. И город меняется. Просыпаются те, кто давно спал.
— Ты тоже это чувствуешь? — Надя дрожала. Холод комом встал в груди, и она ждала, когда же он растечётся по всему телу, до кончиков пальцев.
Смертёныш пожал плечами, словно речь шла о вещах простых и привычных.
— Все это чувствуют. Волк с улицы Стрелков. Ты помнишь его? Он проснулся и ночами бродит по улицам. Он даже света не боится. Люди говорят — собака. Я слышал. А он такой голодный. И Чердачная Кукла, которая спала под фонтаном старого парка. Помнишь её?
Надя не отозвалась.
— Я видел, она сидела на ступеньках. В том месте осталась кучка опилок, их потом раздуло ветром. А потом стали убегать люди. Они и теперь уходят, а город пустеет. Может, некоторые ещё думают, что останутся, но они все убегут. Я знаю. Я слушал их мысли. Я тогда подумал, хорошо бы ты вернулась. Ты бы сказала, что нам делать. И вот, ты вернулась.
Он потянулся к карману куртки и достал оттуда ещё одну пригоршню подсолнечных семечек. Хрустнул одной. До Нади дотянулся маслянистый запах. Она закрыла глаза. Уставшее сознание норовило провалиться в сон, но ей нельзя было спать, ведь сущности не спят.
— Что нам делать? — повторил Смертёныш.
Надя вздрогнула. Дождь зашёлся сильнее, заколотил по крышам автобусов. На границе видимости зажигались и потухали окна в чужих домах. Люди ещё не знали, что скоро захотят убежать.
— Давай позовём остальных, — вздохнула Надя. Откуда ей было знать, что делать.
На следующее утро Надя не вернулась домой. Сабрина прождала у входной двери с рассвета до тех пор, пока город не сделался шумным, душным, привычным повседневным городом.
Сабрина закрыла глаза и увидела Надю в вагоне метро: грудь, крест-накрест перечеркнутая ремнями, как будто указывая место, куда стрелять. Связка почерневших амулетов. Силуэт читающего человека рядом. Они едут, и вагон покачивается, и тени играют в игру, по правилам которой нужно ехать. Но поезд никогда не остановится, потому что это — кольцевая линия.
Тело больницы — большое, старое — было опутано строительными лесами и бинтами зелёной сетки. Поднимаясь по лестницам, Надя чувствовала, как больница стонет и хочет разорвать свои бинты. Вздымались перекрытия, как грудная клетка, и выгибались стены, но всё бесполезно. Люди крепко её связали. Рукотворные преграды до сих пор сдерживали то, что жило в старых стенах.
Запутанные коридоры больницы часто приводили к тупикам-завалам и никуда-не-ведущим-лестницам. Но Надя проходила этот путь столько раз, что могла бы найти дорогу с закрытыми глазами. Пёс держался у её ног — тень на тонких лапах скользила, не касаясь разбитых плит пола.
Восьмой этаж. Девятый. Она остановилась на лестничной площадке и перегнулась через единственные уцелевшие перила. Закрыла глаза, обхватывая больницу мысленными руками, обнимая, как обнимают больного, пышущего жаром ребёнка. Где-то в отдалённых коридорах шевельнулось чужеродное создание. Человек? Бродячая собака?
Пёс замер и повёл ушами, тогда она поняла, что ей не почудилось.
— Эй, выходи, — выдохнула Надя в темноту. Если где-то на этажах больницы затерялось не-живое существо, оно бы услышало её сквозь стены. — Выходи, здесь все свои.
В лицо Наде дунуло пыльным сквозняком. Ветер прошёлся от стены к стене и притих. Надя опять закрыла глаза и мысленно обыскала больницу сверху донизу, но ощущение чужого присутствия больше не появлялось.
Она пошла дальше, то и дело оглядываясь в темноту. Обычно больница писала ей — белым или голубым мелом на кирпичных стенах, короткие фразы вместо приветствий или бессмысленные символы, просто чтобы обозначить своё присутствие, но сегодня она молчала.
Заброшенная больница торчала над лесопарком — чёрная башня в стороне от светящегося города. Из оконных проёмов пятнадцатого этажа открылся вид на город, украшенный монистами фонарей, до самой набережной. А там Надя различила фигуру Матери-птицы, хотя для этого ей пришлось залезть ещё выше, на широкий подоконник. Она ненавидела высоту, но иначе было не исполнить задуманное.
Надя выпрямилась, ухватившись за стену в том месте, где она казалась целее всего. Пёс остался в коридоре, он бродил, оставляя клочки себя на разбитой кирпичной кладке.
— Эй, — сказала она в прозрачную темноту над лесопарком. Надя двинулась вперёд, упираясь животом в проржавевшую арматуру стен, вдохнула запах пустоты. В животе всё сжалось от страха — далёкая чёрная земля покачнулась перед глазами. — Все, кто меня слышит. Следующей ночью я буду ждать вас на пустыре у старого кирпичного завода. Все, кто помнит меня, приходите. Я буду вас ждать.
В тёмном лесопарке деревья закачали ветками. Перемигнулись огни города — ближняя подсветка автотрасс, алые огоньки завода, жемчужные бусы фонарей в центре города, и наконец рыжая иллюминация набережной. Надя различила их незатейливую азбуку Морзе, кивнула в ответ. Её услышали.
Она повернулась, чтобы возвращаться, и ощущение чужого присутствия окатило её с ног до головы. Стоя на треснувших перекрытиях, Надя зашаталась. Пёс напряжённо замер у тёмного провала двери, ведущей на лестничный пролёт.
— Эй, — неуверенно повторила Надя и потянулась мысленными руками, чтобы успокоить больницу, доказать, что она не причинит вреда.
Её отшвырнуло назад, так что ржавая арматура впилась в спину, вышибив короткий стон. Всё же в Наде осталось много человеческого — боль и тонкая кожа, под которой, оказалось, течёт кровь.
Пёс молча рванул в темноту, акульи зубы порвали искорёженный дверной косяк. Его толкнуло назад, и сущность комом откатилась к оконному проёму, к тому месту, где низкое ограждение обрывалось и уходило резко вниз.
Чужое присутствие пахло раскалённым металлом и палёной резиной. Из дверного проёма зазмеились провода. Они ощупали мелкий гравий, рассыпанный по полу, битый кирпич стен. Надя дёрнулась в сторону, чтобы влажно блестящие змеи не потянулись к ней. Они замерли.
— Скрипач! — прохрипела она зло. Пульс, колотящийся под кожей, превращался в мерное биение речной воды о бетонную набережную.
Он не отозвался, потому что это был не Скрипач. Существо походило на клубок дождевых червей — низкое, ростом с детсадовца, почти бесцветное на фоне серой городской ночи.
Надя мысленно потянулась к нему и не ощутила ничего: ни злого, ни доброго. Существо вряд ли имело сознание, как у настоящей сущности. Оно выбралось, повинуясь инстинктам, ответило на зов Нади.
Она чувствовала, как внутри изгибаются кости, становясь арматурным каркасом того, что раньше было человеческим телом. Она ударила мысленными руками наотмашь, целясь в темноту дверного проёма. Каменная махина застонала от боли — удар вскользь пришёлся по кирпичной кладке вентиляции, и в воздух взвилась красная пыль. Отростки проводов втянулись вглубь больницы.
Закрывая рот и нос рукавом куртки, Надя соскользнула с подоконника на пол. Пёс крался с другой стороны. Искорёженные антенны едва слышно звенели.
— Нельзя, чтобы он ушёл. Это шпион. Если сбежит…
Она не договорила, потому что прыгнула в дверной проём и хлебнула полный рот холодной темноты. Человеческое зрение сделалось бесполезным, но мысленно она ощутила шевеление на этаж ниже. Шпион уходил, обшаривая коридоры один за другим. В этой части больницы не успели провести электричество, и без проводов он оказался слеп и беспомощен.
— …он предупредит Скрипача.
Чтобы сэкономить горстку секунд, Надя бросилась к шахте лифта. Она кожей чуяла, как шпион уходит всё дальше. Вот он добрался до старого распределительного щитка, и по стенам проскочили синие искры, указавшие ему путь к выходу. Вот кончики проводов нащупали провал, и теперь их разделяло не один, а три этажа.
Внизу стены дрогнули — сорвались проложенные провода, и от хлёстких ударов крошился кирпич. По больнице прошла судорога боли.
— Держи его! — закричала Надя. Её голос сделался скрежетом металла об металл.
Больница услышала, и одновременно с нескольких сторон загрохотали обвалившиеся перекрытия. Из шахты лифта вырвался клок ветра, пахнущий тоннелями метро. Надя прыгнула вниз.
Двадцать два этажа больницы — двадцать два лабиринта мрака, тупиков и коридоров-ведущих-в-никуда. Она замерла на самом краю пропасти и поняла, что не решится. Слишком высоко, хотя для сущности высота — равно как и время — ничего не значит. Она могла бы прыгнуть и поймать руками перекрытия первого этажа, и ничего бы с ней не случилось. Но застрявший внутри человеческий страх не давал шагнуть в темноту.
Мимо неё скользнула тень Пса. Он всё понял и прыгнул в шахту сам. Теряя драгоценное время, Надя бросилась вниз по лестнице.
Из подвала воняло болотом. Целые бетонные блоки дрожали и раскачивались, задетые судорогой больницы.
Надя увидела его — в двух коридорах справа, когда человеческое зрение вовсе пропало, мысленные руки наткнулись на переплетение проводов. Она припала ладонями к стене, под ногти забились чешуйки облупившейся штукатурки.
— Стоять! — заскрежетал её голос, прорываясь через ряды кирпичей. — Стоять, убью!