— То есть вы хотите сказать, что не были на набережной?
— Я этого не говорила. И не говорила, что была. Я ничего не говорила. Запишите в протокол именно так.
Она прикрыла глаза. Факт в том, что вытащить её отсюда способен только Антонио. А если он не сможет — о боже-боже, вдруг он даже не захочет, — то её спасёт разве что чудо. Не стоит даже загадывать.
Это в сказках говорится, что чистосердечное признание облегчает меру наказания. Нет, ни капли. Разве что — приближает исход. Впрочем, иногда это тоже делает жизнь легче.
Следователь царапал что-то плохо пишущей ручкой на листе бумаги. Он не торопился, куда ему было торопиться. Белая лампа высвечивала чернильные строчки, и Маша не могла разобрать ни буквы, как ни щурилась.
Страшные мысли уже закрадывались ей в голову, хотя Маша пыталась их гонять. Под гудение белой лампы и быстрые взгляды следователя получалось не очень. От усталости в душу лезла страшная ересь. Что если Антонио сам её подставил? Решил таким образом убрать опасного свидетеля, защитить свою биологичку. Что если ему предоставили выбор: Вета или Маша?
Одна из них призовёт второй фантом. Одной из них придётся пожертвовать собой на благо города. Маша опустила голову и тряхнула волосами. Нельзя поддаваться упадническим настроениям. Это просто ночь и недосып.
Она играла со следователем в слова, пока не устала. Он делал вид, что не устал совершенно, но костистые пальцы дёргали странные чётки, едва не разрывая металлические кольца.
— Я ничего вам не говорила. Запишите в протокол.
— Откуда вы знаете, что существует второй фантом?
Она облизнула пересохшие губы. Нужно же было так разговориться сегодня утром перед троицей старших офицеров. Вот ей и аукнулось.
Угнетает, когда факты входят в игру по одному, словно козырные карты, и каждая — сильнее предыдущей.
— Моё предположение. Фантазия.
— И вы всегда делитесь фантазиями с высшими чинами?
Тлеющие апельсины — вот чем пах её страх. Он шаг за шагом прокрадывался в душу. Маша молчала, разглядывая край стола. В особенно глубоких царапинах набилась пыль и запёклась старая кровь. Кровь и тлеющие апельсины. Предчувствие уже жгло изнутри, но ещё не обернулось в догадку.
В комнату вошли ещё двое. Маша видела только ноги в форменных брюках и начищенные ботинки. Заглядывать им в лица ей не хотелось. Следователь поднялся и вышел вместе с ними, и бормотание за дверью быстро заглохло.
Пытаясь отвлечься, Маша снова думала о видеозаписи. Она пришла на набережную не со стороны речного порта, где даже в полночь ярко горят фонари и бродят гуляющие. И не из центра города — так, чтобы через железнодорожные пути и мосты. Она вышла к Матери-птице по узенькой тропинке через рощу, нацепляв на себя ёжиков чертополоха и собрав подошвами кроссовок непросыхающую грязь. Где там могли найтись камеры?
Нет, камер быть не могло. Определённо — не могло. А это значит только одно, Машу подставили. Кто-то выдал её, тот, кто знал, что ночью она была на набережной. Кто, Вета и Антонио?
Дверь снова открылась, и вошёл следователь. Хлопнул об стол толстой папкой с делом, но садиться не спешил. Маша подняла глаза: следом за ним в комнату вошла женщина в тонком летящем плаще. Неслышный стук каблуков по звукоизолирующему полу Маша ощутила всем телом.
Она села на место следователя, хотя и брезгливо поджала губы. Это было не самое приятное место, не самое приятное время — на часах с запястья пришелицы Маша рассмотрела время. Половина третьего ночи. Ещё пара часов, и над рекой займётся рассвет.
— Может быть, ты расскажешь?
Демоновы жжёные апельсины. Мама принесла их с собой — так пахли её волосы и просторные рукава блузки. Вычерненные ресницы и высветленные губы.
Маша выдохнула и откинулась на спинку стула, чтобы сделаться подальше. От апельсинов — а, может, от недосыпа — слезились глаза.
— О чём ты? Ничего не понимаю.
Прежде чем старые обиды рванули наружу, Маша успела увидеть на её лице испуганное нетерпение.
— Хватит ломать комедию! Ты понимаешь, насколько всё серьёзно? Ты не была там, а я была. Двадцать пять лет назад. Это жутко, можешь поверить. Почему ты ведёшь себя, как обиженный детсадовец? Ты обязана повзрослеть.
Маша не испугалась этой вспышки: разговоры на повышенных тонах, впрочем, как и холодные, сквозьзубные отговорки, для них были нормой.
— Я хочу вернуться в камеру, — сказала она, поймав взгляд следователя. — Я имею на это право после трёх часов допроса.
Он глянул на часы. Выполнять её просьбы он, конечно, не торопился, и Маше некому было жаловаться. Но чем больше они на неё давили, тем меньше ей хотелось сдаваться.
— Лучше бы вы начали с нами сотрудничать. Я бы посодействовал, чтобы вас отпустили под подписку.
Маша слишком устала, чтобы злиться.
— Я сотрудничала с вами, или вы не заметили? Я сама приехала на набережную, чтобы поймать фантом. А теперь вам что ещё нужно? Из этого застенка я точно никого не поймаю. — Она резко дёрнула головой, обозначая своё зажатое в угол положение.
Руки мамы лежали неподвижно — таких идеальных рук не было ни у кого во всём мире. Если не считать торжественной бледности и вовсе не торжественной дрожи.
— Нам нужна помощь другого рода, — выдавил следователь. Вымучил из себя по слову, как будто это его пытали, а он мужественно держался.
— И какого рода? — Маша смотрела исподлобья. Свет резал глаза, а от жжёных апельсинов некуда было деваться.
— Ваши преподаватели говорили, что у вас есть способность призывать сущности. Нам необходимо, чтобы вы привели фантом города в одно строго определённое место.
Закрыв на мгновение глаза, Маша подумала, что рассвет уже занимается над серыми водами реки. Над обрушенной набережной. Какая же долгая ночь.
— Это невозможно. Вы же понимаете, что это невозможно, правда? — Она нервно рассмеялась. Мама царапнула длинными ногтями по столешнице. — Это как если бы в институте я решала квадратные уравнения, а вы бы пожелали: докажи теорему Ферма. Это невозможно и это опасно для жизни. Не только для моей.
Мама смотрела на неё, не отрываясь. Морщинки залегли у уголков её губ, на переносице и тонкая паутинка подёрнула виски. Но всё равно это была та самая Вера, которую преподавательница биологии так легко назвала первой красавицей класса. Та Вера, которая вместе со своими друзьями-идиотами вызывала первый фантом. Она-то конечно знала, чем всё может обернуться теперь, потому и дрожали её пальцы. А вот Маша не знала, потому ей было проще.
— Не беспокойтесь, о своих жизнях мы как-нибудь позаботимся, — монотонно отозвался следователь.
Маша бросила взгляд на часы — маленькие золотые часики на мамином запястье — стрелка неугомонно ползла к четырём.
— Я имею право вернуться в камеру на следующие три часа. Протокол о защите прав подследственных. Знакомо?
— Правильно ли я понял, что вы отказываетесь сотрудничать? — безо всяких эмоций осведомился следователь.
Мама смотрела испуганно и зло. Даже не понять, чего больше в её взгляде: страха или злости.
— Правильнее и не бывает. — Маша протянула руки конвойному — кулаки сжаты, беззащитна тыльная сторона запястий. Пусть бы скорее зазвенел металл наручников. Даже это лучше, чем прожигающая ненависть этих двоих.
— Проводите её, — разрешил следователь после секундной заминки и кивнул Маше, как будто прощался с ней на вокзале. — Встретимся через три часа.
В общей зале, которая амфитеатром спускалась к трибуне, было непривычно пусто. Сабрина сидела в первом ряду, забросив ноги на соседний стул, и юбка широкими складками стекала к полу, обнажая загорелые щиколотки.
— Сегодня в восемь утра они позвонили в институт, — сказал Антонио, выключая телефон. Его шаги в пустых проходах между столами отдавались коротким эхом.
Она была непривычно медлительна, и десяток секунд потратила на то, чтобы расправить подол как следует. Но её медлительность обманчива — это Антонио прекрасно знал.
— И что это значит?
Плетёные браслеты на её руках, собранные на затылке волосы, голые загорелые руки.
Он встал, оперевшись кулаками на стол. Бессонная ночь пока что не давала о себе знать: в голове было светло и спокойно.
— Ли сказал, у них там есть аспирантка. Она давно сотрудничает с поисковиками, и вот сейчас собрала вещи и уехала. За ней даже выслали машину.
Сабрина опустила и подняла ресницы: «понятно».
— Она занимается созданием каких-то знаков, я не вдавался. Главное, что с помощью этих знаков она может призывать сущностей.
— Призывать? — медленно, как будто шла по тонкому льду, спросила Сабрина.
— Призывать, притягивать, ловить, не знаю, не важно. Это военная тайна вообще-то, мне и так рассказали по большому секрету.
— Нет, это важно. Очень важно!
Она накручивала на палец прядь волос и размышляла вслух:
— Получается, они хотят вызвать фантом. И удержать его. Сделать его своим. А что потом? Потом они её отпустят?
Антонио смотрелся в лакированную столешницу как в зеркало и видел там себя двадцатисемилетнего — как во время пришествия первого фантома. Такого же до беспомощности деятельного и до самозабвения неверящего.
— Отпустить человека, который всё знает об их секретном оружии? Самой-то не смешно?
Он постоянно забывал, что Сабрина не понимает шуток.
— Смешно? — сказала она, поднимая суженные от сдержанной ярости глаза. — Нет, мне не смешно. Сегодня ночью умерла Руслана — та, что была в классе вашей биологички. Знаете, как она умерла? Она танцевала по комнате — и рядом был её брат — танцевала, танцевала, а потом открыла окно. Он не успел даже понять, что происходит.
За три часа, проведённых то в размышлениях, то в равных снах, Маша не успела толком ни поспать, ни прийти хоть к каким-нибудь выводам. Выяснилось, что в окно её камеры свет не пробивается — за ним постоянно висел серый сумрак. Видимо, уловка, чтобы ещё больше сбить её с толку.
Но, она была уверена, следователь вызвал её ровно минута в минуту. Он тоже не спал и вряд ли придумал что-нибудь новое. Разве что вот — выложить свой последний козырь. Ряд