Первым делом – мертвые. Мои мертвые. Те немногие, кто остался верен до конца, кто не дрогнул перед ледяным дыханием сапфирового ублюдка. Я сам, своими руками, выкапывал для них могилы на деревенском кладбище. Воины, что подоспели из Адиль, молча помогали, их лица были мрачны и сосредоточены. Никто не задавал вопросов. Они видели, что стало с драконами. Видели, что стало со мной.
Только когда последний холмик был насыпан, я позволил корабельному лекарю, старому Йоргену, приблизиться. Он цокнул языком, осматривая рану на спине, ту, что оставила она.
– Глубоко, адмирал. И края рваные. Но заражения быть не должно, как ни странно. И кровотечение почти остановилось само. Вам везет, или… – он осекся, покосившись на мои руки, где под кожей все еще словно бы клубились тени.
Я ничего не ответил. Конечно, «везет». Тьма, поглощенная из прорывов, не только дала силу для боя, но и подлатала тело. Раны затягивались быстрее, чем следовало, боль притупилась, сменившись глухим, тяжелым гулом внутри. Я чувствовал ее, эту чужеродную энергию, как холодный огонь, тлеющий в груди. Она требовала выхода, но я сдерживал ее, понимая, что большая часть уже растрачена.
Настроение было паршивым. Хуже некуда. Две подлости за один день. Усмешка сама собой скривила губы. Даже для меня, привыкшего к ударам в спину, это, пожалуй, чересчур. Словно судьба решила проверить, сколько я еще выдержу. Меня никогда никто не любил. Драконы презирали за полукровность, люди боялись и ненавидели. Мать… о ней и вспоминать не хотелось. Ее «любовь» оставила на мне больше шрамов, чем любой враг. А отец… Великий дракон, один из древних, делал вид, что меня не существует. Забавно, не правда ли?
И теперь – Дагер. Мой сводный братец. Чистокровный, высокомерный, вечно кичившийся своей безупречной рубиновой чешуей. Я видел его пару раз в столице, на каких-то дурацких драконьих сборищах, куда меня иногда затаскивали по долгу службы. Он всегда смотрел на меня сверху вниз, с плохо скрываемым отвращением. Но чтобы вот так, в открытую, попытаться убить? Что ему понадобилось на этом забытом богами клочке земли? Или приказ пришел свыше? От отца, решившего, наконец, избавиться от позорного бастарда? Мысли путались, злость тугим узлом стягивала горло.
Но даже ярость на Дагера меркла по сравнению с тем, что я чувствовал к Этти. Этелии. Эта девчонка… Я ощущал к ней необъяснимый, почти болезненный интерес. Он гнездился где-то глубоко, вопреки всякой логике, вопреки здравому смыслу. Да, она уже пыталась убить меня. Тогда, в замке. Но ее слова, ее глаза… она так убедительно твердила, что это была не она, а какая-то другая душа, прошлая «хозяйка» этого тела. «Сноходица», говорила она, попавшая в наш мир случайно. И я, циник, битый жизнью, почти поверил. Она действительно была другой. Говорила иначе, двигалась иначе, в ее взгляде плескался ум, которого я не ожидал увидеть. И какая-то странная, почти детская ранимость, которую она так отчаянно пыталась скрыть за напускной силой.
Я почти поверил. Почти… И вот она снова вонзила мне нож в спину. Ну не нож – заклинание, разница невелика. Выбрала момент, когда я был наиболее уязвим, когда все мои силы уходили на сдерживание прорыва. Удар был точным, рассчитанным. Предательство. Снова.
Ярость и боль боролись во мне, разрывая на части. Я должен был убить ее там, на поле. Оставить лежать рядом с драконами, как еще одну жертву этого проклятого дня. Это было бы правильно. Это было бы… легко. Но я не смог. Я отдал приказ запереть ее. Отложил решение. Почему? Сам себе я в этом не признавался, гнал эти мысли прочь, но ответ прост и отвратителен в своей слабости. Эта девчонка, эта предательница, эта заноза в заднице… она мне небезразлична. И эта мысль хуже любой раны, хуже любой поглощенной тьмы.
Ноги, словно повинуясь чужой воле, сами привели меня к таверне. К той самой двери, грубо сколоченной, с тяжелым железным засовом, за которой сейчас находилась она. Я остановился, чувствуя, как гулко бьется сердце – или это отголоски тьмы, что еще пульсировала во мне, отзывались на близость… чего? Ее страха? Моей собственной нерешительности?
Йорген давно ушел, отдав последние распоряжения по лагерю и раненым. Деревня погружалась в тревожный сон, нарушаемый лишь скрипом флюгера на крыше таверны да далеким воем какого-то зверя в лесу. Я был один.
Рука сама собой потянулась к засову, но замерла на полпути. Я прислонился лбом к безразличному, шершавому дереву. Оно пахло пылью, старым вином и чем-то еще – едва уловимым, тонким ароматом, который я уже начал ассоциировать с ней. Цветами, что ли? Глупость какая.
Что я здесь делаю? Зачем пришел? Чтобы вынести приговор? Чтобы выместить на ней всю свою ярость, всю боль от этого двойного предательства? Образы ее испуганного лица, ее глаз, в которых я видел то страх, то вызов, то эту странную, почти детскую ранимость, вспыхивали в памяти.
Я не понимал, что со мной происходит. Эти чувства… они мне незнакомы, чужды. В моей жизни не было места нежности, привязанности. Каждый человек, который волей судьбы подбирался ко мне поближе, норовил ударить побольнее. Любовь? Я даже слова этого толком не знал. Для меня оно пустой звук, сказка для глупцов, что-то, что случается с другими, но никогда – со мной. Мой мир состоял из приказов, битв, боли и редких, горьких мгновений триумфа, всегда оплаченных слишком дорогой ценой. И предательств, конечно. Предательства были неотъемлемой частью моей жизни, как воздух, которым я дышал.
Но это… это было иным. Эта боль от ее поступка острее, глубже, чем от подлости Дагера. Ее предательство ранило не только мою гордость или мои планы. Оно ранило что-то внутри, что-то, о существовании чего я и не подозревал.
Что с ней делать? Казнить? За измену это было бы справедливо. Любой из моих воинов понял бы такой приказ. Но мысль о том, чтобы отдать ее палачу, или, хуже того, самому поднять на нее руку вызывала во мне глухое, почти физическое отторжение. Почему? Эта слабость бесила. Я, поглотивший саму суть прорыва, ставший чем-то большим, чем просто человек, чем просто дракон, не мог справиться с какой-то девчонкой?
Я оттолкнулся от двери, провел рукой по волосам, спутавшимся от пота и крови. Голова гудела. Остатки темной силы ворочались внутри, требуя то ли покоя, то ли новой битвы.
Нет. Не сейчас. Я слишком устал. Слишком разбит.Решение подождет. Пусть сидит там. Пусть думает. И я подумаю.Потом. Когда я смогу снова ясно мыслить, когда ярость и эта непонятная мука улягутся. Потом я решу, что с ней делать.
Резко развернувшись, я зашагал прочь от этой запертой двери, за которой билось сердце моего самого горького предательства и самой непонятной слабости.
Я вышел во двор таверны, к грубо сколоченной бочке с водой, чтобы хоть немного смыть грязь и запекшуюся кровь – свою и чужую. Ночная прохлада немного остудила горящую кожу. Вода была холодной, но это даже к лучшему – помогало прочистить мысли, хоть и ненадолго. Я зачерпнул пригоршню, плеснул на лицо, потом еще и еще, растирая шею и руки. Темные пятна неохотно поддавались, словно въелись в саму кожу.
– Адмирал? – голос приторно-сладкий, как перезревший фрукт, раздался за спиной.
Я не обернулся. Знал, кто это. Мишери, хозяйка этой дыры.
Она подошла ближе, и я ощутил волну дешевых духов, перебивающих запах пыли и затхлости, присущий этому месту. Ее рука, теплая и настойчивая, легла на мою, ту, что я как раз опускал в бочку. Пальцы тонкие, с длинными, ухоженными ногтями – явно не знавшие тяжелой работы.
Я медленно повернул голову, посмотрел на ее руку, потом поднял взгляд на нее. Улыбка, которой Мишери меня одарила, была рассчитана на то, чтобы сбивать с ног. Меня она только раздражала. Я молча убрал ее руку со своей.
– Тяжелый день выдался, да, адмирал? – проворковала она, ничуть не смутившись. – Вы, должно быть, смертельно устали. И голодны. Я могу приготовить вам горячую ванну, у нас тут есть старая, но вполне приличная лохань. И ужин, конечно. Что-нибудь особенное, для героя.
Ванна. Горячая ванна звучала как нечто божественное после всего, что произошло. И еда тоже была бы не лишней.
– Ванна и ужин подойдут, – бросил я, снова поворачиваясь к бочке.
– Я так и знала, что смогу о вас позаботиться, – ее голос приблизился, она встала рядом, почти касаясь меня бедром. – Вы ведь спасли нас всех. Такая сила… такая мощь. Я всегда знала, что вы особенный, адмирал.
Я фыркнул, продолжая умываться. Ее заигрывания настолько очевидны, настолько неуклюжи, что вызывали лишь досаду. Эта женщина странная. И подозрительная. Что-то есть в ней неправильное, какая-то фальшь сквозит в каждом слове, в каждом движении. Вспомнились слова Этти. Она пыталась что-то сказать о Мишери, предупредить. Тогда я не придал этому значения, но сейчас…
К тому же, я уже знал от людей в деревне, что эта таверна, какой бы захудалой она ни была сейчас, еще недавно была в полном запустении. И именно Этти привела ее в порядок, отремонтировала, восстановила. А потом Мишери, эта ушлая бабенка, просто выгнала ее, забрав все готовое. Это знание отнюдь не прибавляло мне симпатий к ней.
Через какое-то время я проследовал за Мишери внутрь. Лохань с горячей водой уже ждала в небольшой каморке. Быстро ополоснувшись, я натянул свежую рубаху и прошел в общий зал, где на столе дымился ужин. Простой, но сытный.
Мишери хлопотала вокруг, подливала вина, пыталась завести разговор, невзначай касаясь моей руки, заглядывая в глаза. Я ел молча, игнорируя все ее попытки сблизиться. Мысли мои витали далеко – там, за запертой дверью чулана, и еще дальше, среди пепла и трупов недавней битвы.
Слащавые речи и масляные взгляды Мишери вызывали только глухое раздражение. Когда она слишком настойчиво придвинулась, якобы поправляя скатерть, я просто отодвинул свою тарелку и поднялся.
– Я устал. Иду спать.
Разочарование на ее лице выглядело почти комичным, но быстро сменилось очередной приторной улыбкой.
– Конечно, адмирал. Отдыхайте, вы заслужили.