Видит котел: идет кто-то, и запыхтел он изо всех сил:
— Проснитесь, братья! Человек к нам идет, славный Лаурикадж, всем охотникам охотник! Встречайте его!
Проснулось копье, да как зазвенит:
— Совсем ты котел от копоти ослеп! Не человек это, а Тала-Купец!
Проснулся топор, как застучит:
— Схватит он нас, унесет, в амбаре запрет!
— Бежим, братья! — забулькал котел.
Взвалило копье на острие кусок мяса и припустилось бежать. Схватил топор сушину в охапку и поскакал вслед за копьем. Соскочил котел с огня и покатился за ними вдогонку.
Увидел Тала-Купец такое диво, от страху взревел и помчался во все лопатки к своей тупе. Засел в ней и дверь на засов запер.
А копье, топор и котел бежали, бежали пока духу хватило. С копья мясо слетело, в болото угодило, топор сушину потерял, котел варево расплескал.
Сидят они, кто на пне, кто на камне, кто на кочке, отдуваются. пот утирают.
Чуть слышно зазвенело копье:
— Худо, братья! Не житье нам без славного охотника Лаурикаджа. Что делать будем?
— Пойдем его искать! — тюкнул топор.
— Может, его у озера найдем! — всхлипнул котел.
Шли они, шли и к большому озеру пришли. Видят, вежа стоит, возле нее Лаурикадж сидит, сети чинит.
Увидал их Лаурикадж, обрадовался. Взял копье, салом смазал, на охоту пошел. Метнул копье в дикого оленя, полетело оно синей молнией, насмерть оленя сразило. Притащил Лаурикадж тушу, разделал, досуха копье мягким мехом вытер, у стены поставил. Взял топор, наточил, почистил, в лес пошел лесину рубить — ясным месяцем мелькает топор меж елок.
Принес Лаурикадж лесину домой, на дрова расколол, топор сухим мхом вытер, у стены поставил.
Вымыл, почистил Лаурикадж котел, воды в него налил, мясо положил, над огнем повесил. Жарким солнцем горит котел посреди вежи.
А поспел обед, сел Лаурикадж у котла, сам ест, жену-детей потчует, собак кормит, пока в котле донышко не проглянулось.
Услыхал про такие дела Тала-Купец, от злости свету не взвидел. Выскочил из тупы, сбросил с себя человеческое обличье, снова Тала-Медведем стал, бежит к озеру, к веже Лаурикаджа, ревет на весь лес:
— Вот я тебя, Лаурикадж, схвачу! Вот я тебя, Лаурикадж, задеру! Вот я тебя разорву! Вот я тебя съем!
Вышел славный Лаурикадж из вежи, метнул в Талу-Медведя свое копье. Пробило оно медвежью шкуру, в бок медведю вонзилось.
Еще пуще ревет Тала, на Лаурикаджа наседает. Выхватил Лаурикадж из медвежьего бока копье, топором по голове Талу хватил. Попятился Тала, за голову держится, она у него что котел гудит. А Лаурикадж снова копье поднял, в Талу метит.
Почуял Тала-Медведь, что тут ему и конец будет, повернулся да как бросится от Лаурикаджа наутек, только его и видели.
Материнская прядинка (Ловта)[13]
Давным-давно, в далекие стародавние времена, жили в лесу старик со старухой, растили они дочку-красавицу по имени Настай.
Старик, простая душа, не умел своим умом жить — что скажут ему, то сделает, а не скажут, сам не домыслит, по нему и так ладно. А бабка сильна умом была, многое она знала, многое умела, одно слово — нойда.[14]
Жалела бабка своего старика. Скажет ему: «Иди, дед, зверя промышлять!» И сама самострел берет, вслед за мужем идет. Скажет: «Надо, дед, рыбы наловить!» И сама с ним в лодку садится, вместе сети закидывают, вместе вытаскивают. Скажет: «Пришла, дед, пора дикарей добывать!» И сама за копье берется, наравне с дедом оленей бьет.
Была у них добыча всегда велика — бабка слово такое знала: и зверь, и птица, и рыба к ней прямо в руки шли.
Так жили они, и было у них всего вдоволь — и мяса, и рыбы, и одежи меховой, и постели пуховой. А подросла дочка Настай, обучила ее бабка всему, что знала, всему, что умела, и стали они жить еще лучше.
Тут настал худой год— напала на саамов хворь. Занемогли и дед с бабкой. Чует бабка — смерть к ней идет, говорит она Настай:
— Ухожу я, дочка, к отцам моим и к отцам отцов моих. На тебя старика оставляю. Смотри, береги его!
Дух перевела да с тем и ушла.
Бережет дочка старика — настоем из трав поит, медвежьим салом растирает, оленьей печенкой кормит. Уберегла от хвори, уберегла от смерти, а от дури разве убережешь?
Полетел по вежам слух, что бабка померла, дед вдовый остался и добра у него много. Долетел тот слух до нездешней земли, до далекого селенья. А там бедовая женка жила с дочкой своей Косоглазкой. У них ветер вежу набок свалил, у них огонь в котле дыру прожег, у них сети сопрели, самострел изломался. А им все нипочем. Был у них один олень-бык, да и тот хромой, запрягут они его в худую кережу и ездят из дома в дом по гостям. Тем и кормились.
Посадила женка Косоглазку в кережу, поставила ей на колени баклагу с шальной водой и погнала хромого быка через леса и горы, через болота и тундру в саамскую землю, к стариковой веже. Приехала, видит: стадо оленей пасется, сытые собаки бегают, возле вежи старик сидит.
— Ты и есть тот дед,—кричит женка,—что вдовый остался?
— Я и есть тот дед.
— Так знай: теперь я твоя женка, а это наша дочка Косоглазка. Будем здесь жить, будем хозяйничать. Ты чего молчишь? Поди быка распряги!
А деду, что ни скажи, все ладно. Пошел быка распрягать.
В ту пору Настай дома не было, в лес за дровами поехала. Привозит дрова — что такое? В веже шум, крик, стук. Отворила дверь, а там чужая женка песни орет, чужая девка ей подтягивает, косым глазом подмаргивает, дед ложкой по пустому котлу стучит, со смеху, ровно дитя малое, покатывается. Перед ними пустая баклага из-под шальной воды стоит.
Спрашивает Настай старика:
— Кто это, отец, к нам в гости припожаловал?
Как закричит тут чужая женка:
— Да как ты смеешь, негодная?! Я не гостья здесь — хозяйка я! Отцу твоему женка, тебе мачеха, а эта девица — тебе сестрица! Дед, верно я говорю?
А что дед может сказать? Кивает головой:
— Верно!
Покорилась отцу Настай, стала новой женке прислуживать— морошки моченой подала, мякушек[15] принесла, постель пуховую постелила, оленьим пологом накрыла.
Ест женка, Косоглазке в рот сует, угощенье нахваливает, а сама думает: «Как бы мне эту девку извести!» С тем и спать на пуховую постель повалилась.
Вскочила женка чуть свет, велит деду на озеро идти рыбы наловить, велит Настай хлебы испечь, воды наносить, оленя зарезать, шкуру выдубить, новые пологи сделать, да еще для нее с Косоглазкой печки да каньги сшить, красным сукном и жемчугом разукрасить.
— Да, смотри, чтобы все готово было, когда дед придет!
Сказала так, а сама думает: «Нипочем девке не управиться. Вот я деду и пожалуюсь, велю гнать вон из дому». С тем и спать снова повалилась.
А Настай за работу принялась, спешит, старается.
Вот и дед с озера идет, рыбу несет. Разбудила Настай женку, разбудила Косоглазку. Видят они, все готово: мясо сварено, хлебы испечены, пологи новые расстелены, на них печки да каньги лежат, красным сукном и жемчугом разукрашены. Надела печок и каньги женка, надела Косоглазка, друг перед дружкой красуются.
Тут дед в вежу вошел. Как закричит женка, как ногами затопает:
— Ах ты, Настай, негодная! Мы тут с дочкой старались — работали, а ты весь день спала, только сейчас глаза продрала!
Иди хоть собак рыбой покорми!
Пошла девушка собак кормить, а женка с Косоглазкой на мясо набросились. Сами едят, деда потчуют, для Настай пустые кости кидают.
— За что ее, лентяйку, кормить? — говорит женка. — Гони ее, дед, из дому!
А Настай кусочек хлебца отломила, косточки пососала, тем и сыта была. Кланяется старику, говорит:
— Все, что велят, буду делать. Не гони только меня, отец, из родной вежи. Тут моя матушка жила.
Не знает старик, кого слушаться.
Наелась новая женка, на пуховую постель повалилась, да только сон от нее бежит, все-то она думает: «Больно ловка девка —со всякой работой управляется. Чем бы ее донять?» Думала, думала и надумала. Вскочила чуть свет, велит деду оленей запрягать, в кережи все добро складывать, в нездешние! земли собираться.
— Не хочу, — кричит, — на дочь твою ленивую да неумелую работать. Пусть живет одна в своей веже, а мы к моему дому откочуем.
Запряг старик оленей в райду,[16] стал класть в кережи одежу меховую да постель пуховую, стал класть оленьи шкуры да пологи, шкурки лисьи да беличьи, топоры да копья, сети да самострелы. А женка подкладывает: печки да каньги, прялки да скалки, котлы да ведра, ножи да иголки.
Ни корочки хлеба, ни куска мяса на прожиток Настай она не оставила, ни рыбы, ни шкуры, ни постели, где бы ей поспать да согреться. Даже огонь в очаге злая баба водой залила. Думает про себя: «Ловка была девка, пока добра вокруг много. Пусть теперь живет-управляется. Не иначе с голоду помрет, либо медведь ее задерет, а то зимой мороз заморозит».
С тем и уехала.
Осталась Настай одна в пустой веже — зябко ей, темно, голодно. Задумалась она, как ей дальше жить?
Вдруг слышит: материнский голос ей на ухо шепчет: Оглядись, доченька, поищи вокруг!
Поискала Настай вокруг, видит на полу земляном прядинка лежит. Верно, когда пряла мать пряжу, суровую нитку оторвала и на пол бросила. Подняла Настай прядинку и снова материнский голос слышит:
Вспомни, доченька, чему я тебя учила!
Вспомнила Настай и сплела из той прядинки силышко.
Пошла она на угор в реденький лесок, где куропатки ягодами кормились, поставила силышко, и попалась в него куропатка. Вытянула Настай из ножек куропатки жилки и еще одно силышко сделала. В два силка две куропатки попались. Очистила девушка куропаток от пуха, теперь бы из них варево сварить.
А в чем да на чем? Котелка нету и очаг не горит.
Тут снова ей на ухо материнский голос шепчет: