— А ну, вспомни, доченька, чему я тебя учила!
Пошла Настай в лес, нашла порубку, отыскала острую щепку, выбрала березу с гладкой корой и стала щепкой бересту драть. Надрала бересты согнула ее, свернула, глиной обмазала, на солнце высушила. И вышел у нее берестяной котелок.
Набрала она в котелок воду, куропаток положила, над очагом повесила, а в очаг мху сухого, шишек еловых, хворосту подбросила. И давай два камня друг о дружку что есть мочи бить. Била, била, искру выбила, и упала та искра на сухой мох. Вспыхнул мох, загорелись шишки, хворост пламенем охватило. Горит огонь в очаге, кипит вода в котелке, куропатки варятся.
Съела Настай варево и снова силки поставила. День ото дня стала она добывать куропаток все больше и больше. Мясом кормилась, из жилок силки делала, а пух впрок запасала.
Накопилась у нее пуха целая гора, заберется она на ночь в пух — тепло ей спать, мягко. Одно худо — летит пух по всей веже.
Тут вспомнила Настай, как мать ее пряжу пряла. Пошла она в лес, нашла гладкую палочку, стала из пуха с жилками нитку сучить, на палочку, как на прялочку, наматывать. Напряла пряжи, сплела пуховое одеяло. Устлала пол белым ягелем, сухой травой, сверху одеялом накрыла. Хорошо стало в веже — чисто, тепло, очаг горит, в котелке куропатки варятся.
Все бы ладно, да скучно одной жить.
Тут услышала она снова материнский голос:
— Вспомни, доченька, заветное слово!
Пошла Настай в лес, вырыла молодую сосенку, корешки оборвала, с пряжей ссучила, крепкий вангас сплела и пошла в тундру. Видит — стадо диких оленей пасется. Легла она в ягель с подветренной стороны, сказала заветное слово и стала ждать. Отошла от важенки малая телочка, к ягелю тянется, к девушке близится. Накинула Настай вангас телочке на шею, притянула к себе, взяла на руки и понесла в свою вежу.
Стала девушка за телочкой ходить, свежей травой и ягелем кормить, ключевой водой поить. Привыкла к ней телочка, бегает за Настай, как за важенкой.
Запасла Настай для телочки корму — травы сухой да белого ягеля, а сама думает: «Зима подступает, скоро снег падет, мороз затрещит, а у меня ни печка, ни шапки, ни яров[17] нету». Однако телочку резать пожалела. Тут снова услышала она материнский голос:
— Вспомни, доченька, мою науку!
Пошла Настай на озеро к старой иве, гладкий сук отломила, в дугу согнула, крепким вангасом концы стянула. Лук у нее получился. Набрала она в лесу гладких палочек, над очагом посушила, в концы острые камешки вогнала. Вот у нее и стрелы.
Выпал снег. Привязала Настай телочку у вежи и пошла зверя промышлять. Видит: белки по веткам прыгают, шишки грызут, лиса по снегу стелется, за мышами охотится. Стала девушка стрелу за стрелой пускать. Белок настреляла, лису убила, принесла добычу домой. Шкурки со зверя сняла, очистила, сушить развесила. На другой день снова на охоту пошла.
Идет с охоты с добычей, видит: возле вежи мать-важенка стоит, телочку облизывает. «Ну, — думает Настай, — нашла она свое дитя, теперь с собой уведет!» Нет, не увела мать-важенка, сама возле вежи осталась.
В ту зиму большой снег на землю пал да еще морозом его сковало. Трудно диким оленям тот снег копытами пробивать, до ягеля добираться. А у Настай в запасе и ягель, и сушеная трава. Кормится мать-важенка, кормится телочка, а тут еще олень-бык с сыном олешкой пришел и других оленей привел.
Сидит девушка у очага, шьет иглой из птичьей кости беличий печок, шьет лисью шапку и думает: «Как бы мне оленье стадо сберечь. Весна настанет, дикари от меня в тундру уйдут». Услышала она тут снова материнский голос:
— Вспомни, доченька, мою науку!
Пошла Настай в лес, нашла волчью нору, а в ней выводок— четверо волчат. Сказала она заветное слово, достала из норы выводок и в вежу к себе унесла.
Кормила она волчат беличьим мясом, поила ключевой водой, а как подросли, стала к оленям приваживать, стала учить, как стадо пасти, оленей охранять. Волчата ее слушаются, ровно собаки по пятам ходят, стадо стерегут.
Хорошо стала жить Настай.
А та женка бедовая привела райду в нездешние земли, к далекому селенью, к своей веже. Да только вежа вся развалилась, бревна от дождя сгнили.
Выскочила женка из кережи, кричит деду:
— Эй, дед, беги, лес руби, бревна теши, вежу складывай, оленей распрягай, поклажу скидывай, очаг разжигай, варево вари!
А сама взяла две оленьи шкуры и поехала менять их на шальную воду.
Стоит дед, не знает, за что первое приниматься. Оленей распряг, поклажу скинул, котелок достал, воды в него налил, мясо положил, очаг разжег, котелок над огнем повесил. Схватил топор, в лес побежал.
Только в нездешней земле и лес-то нездешний — одно дерево можно рубить, на другое запрет положен. Пока старый деревья рубил, бревна тесал, напали на его собак чужие собаки, оленей распугали, котелок сбросили, мясо утащили. Идет дед из лесу, слышит лай, вой, драка. Стал собак разгонять, стал оленей искать. Тут женка приехала, баклагу шальной воды привезла. Смотрит: вежа не сложена, поклажа раскидана, очаг не горит, мясо собаки доедают.
Как затопает она ногами, как закричит на деда:
— Ах ты, старый пень! Чтоб живо все готово было!
Стал старик наново очаг разжигать, мясо варить, вежу складывать. До утра возился. А женка с Косоглазкой мяса наелись, шальной воды напились, в оленьи шкуры завернулись да спать повалились.
Наутро женка зовет старика, велит ему:
— Ты на речку сходи, рыбы налови, ты тесто поставь, хлебы испеки. А рыбы наловишь, варево свари.
А сама взяла полную кису шкурок беличьих и поехала менять на шальную воду.
Замесил дед тесто, взял сети и пошел на реку. А в нездешней земле и реки нездешние. Сел дед в лодку, от берега отчалил, сети закинул. Закружила лодку быстрина, сети у деда вырвала, в море унесла. Едва старый на берег выбрался. Поплелся он к веже без сетей и без рыбы. Вспомнил про хлебы, к тесту кинулся, а оно уже из квашни вылезло, по полу ползет.
Тут женка приехала, шальную воду привезла. Смотрит: ни сетей, ни рыбы, ни хлеба. Как закричит, как затопает ногами:
— Ах ты, старый пень! Чтоб живо все готово было!
Бросился дед лепешки печь, оленя резать, мясо варить.
Так и пошло у них. Женка с Косоглазкой ездят, добро на шальную воду меняют, а деду велят зверя промышлять, оленей пасти, варево варить, хлебы печь. Совсем у деда ум за разум зашел, он и за то и за другое хватается, все у него из рук валится.
Taк год миновал. Раз проснулась женка поутру, видит: пусто в веже. Ни пологов меховых, ни постелей пуховых, ни котла, ни ведра, ни ложки, ни плошки. Вышла из вежи и стада оленьего нет, собаки с голоду разбежались. Один хромой бык пасется. Велит женка быка в кережу запрягать.
— Поедем, — говорит, дед, в саамскую землю, к твоей веже. Там ты и рыбу хорошо ловил, и зверя хорошо промышлял, и дикарей хорошо добывал.
А сама думает: «Да и девки твоей там верно давно уж нету. Волки косточки ее растащили».
Запряг дед хромого быка в кережу, женку с Косоглазкой посадил и погнал быка через леса и горы, через болота и тундру в саамскую землю к своей веже.
Приехали, видят: стадо оленей пасется, сытые волки его охраняют, возле вежи в беличьем печке, в лисьей шапке Настай сидит, сети плетет.
— Добро, — говорит, — пожаловать, отец! Я тебя давно жду. Оголодал, верно, с дороги умаялся. Войди в вежу, варева из куропаток отведай, на постели пуховой поспи-отдохни.
Посмотрел дед на оленей, посмотрел на родную вежу, посмотрел на дочку, посмотрел на женку с Косоглазкой, посмотрел на хромого оленя, да как хлопнет себя по лбу, да как закричит громким голосом:
— А ну, сгинь-пропади, злая баба! Чтоб глаза мои тебя не видели, чтобы уши не слышали!
Хлестнул дед что есть мочи хромого быка. Взвился бык и помчал кережу с женкой и дочкой ее Косоглазкой обратно в нездешние земли.
А дед дома остался.
Чакля
Жил в лесу старик со старухой, растили они сына Ярашку. Справил старик Ярашке лук по росту и взял с собой на охоту— пусть учится зверя промышлять.
Стал стрелять старик — полетела стрела прямо лисице в глаз, стал стрелять Ярашка — полетела стрела куда захотела. Говорит старик Ярашке:
— Иди сынок, сыщи свою стрелу.
Искал, искал Ярашка, видит торчит стрела меж еловых корней. Выдернул, а из дырки дымком тянет. Заглянул в дырку: что такое? Под землей стойбище. Возле вежей ребятишки играют, в речке хозяйки белье полощут, рыбаки рыбу ловят, в тундре пастухи оленей пасут. Все, как у саамов, только вежи, и люди, и олени маленькие-премаленькие.
Видит Ярашка, лезут ребятишки по бревну вверх на землю. Закрыл глаза, притворился, что спит, а сам вполглаза смотрит.
Вылезли ребятишки ростом с еловую шишку, глазки у них узенькие, ножки тоненькие, сами веселые, хохочут. Играют, по Ярашке прыгают, кувыркаются. Шевельнулся Ярашка, они, как мышата, шмыг в дырку.
Пошел Ярашка к отцу, рассказал про человечков, а тот говорит:
— Вот чудо! Это чакли — подземные жители. Как бы их повидать!
А Ярашка вдруг чует — за ухом у него кто-то хихикает. Хвать, а это Чакля. Держит его Ярашка в руке, спрашивает:
— Как тебя звать?
— Звать тебя как? — передразнивает Чакля и хохочет.
— Я — Ярашка! — говорит Ярашка.
— Ярашка — я! — дразнит его Чакля и снова хохочет.
Такой веселый попался Чакля! Попросил Ярашка отца: «Возьмем его домой. Пусть мне братом будет».
Принесли они Чаклю домой. Старуха его на руки взяла, а он скок в очаг и котел перевернул. Дым, чад, Чакля весь в саже, а хохочет, заливается. Вымыла его старуха, посадила вместе с Ярашкой сети чинить. А он в ячеях застрял, рвет их, барахтается и рад, смеется.
— А ну, — рассердилась мать на Ярашку, — неси его откуда принес. Пусть в дырке живет. Нам такой не нужен.
Чакля смеется, а Ярашка в слезы:
— Пусть у нас живет! А то и я с ним уйду.
Вот как!