Своим поведением княжна не выдала ни одобрения, ни протеста. Она хранила молчание, размышляя об этих десяти днях, которые были даны ей на то, чтобы сделать свой последний выбор. Если она решит покончить с собой, её рука не дрогнет. Отец, мать, дед и отчим с этим справились, приняли смерть от собственных мечей. Вот и она сумеет сделать то, на что хватило сил у её хрупкой нежной матушки…
На следующий день после беседы с Гэнъи Маэдой Тятя отправила гонца в замок Омидзо с посланием, в котором просила Охацу уговорить Такацугу наведаться в Адзути, ибо ей срочно надобно с ним посоветоваться по делу чрезвычайной важности. И с того самого мгновения, когда гонец скрылся из вида, Тятя с нетерпением ждала приезда кузена. Она знала, что Такацугу, даймё небольшого, но всё-таки княжества с доходом в десять тысяч коку, теперь уже не вправе распоряжаться собой так же свободно, как раньше, но всё же надеялась, что он выкроит время и откликнется на зов, потому что не кто-нибудь, а она, Тятя, его об этом попросила.
Такацугу явился через пять дней, когда над озером Бива сгущались сумерки. Получив извещение о его визите, Тятя велела всем прислужницам удалиться, собственноручно пристроила дзабутон для кузена на самом почётном месте в гостиной и раздвинула сёдзи, несмотря на вечернюю прохладу. А затем села и стала ждать.
На сей раз Такацугу пришёл не из сада, а со всем достоинством, приличествующим даймё, прошествовал по внутренней галерее и, опустившись на колени у входа в гостиную, вежливо извинился за то, что так долго не подавал о себе вестей. Гордость и отчаянная решимость, пламеневшие в его глазах в прежние времена, угасли, сменились холодной сосредоточенностью. Этот новый, жестокий Такацугу совсем не понравился Тяте. В нём уже невозможно было узнать того обезумевшего от любви юношу, который цеплялся за подол её кимоно…
Тятя предложила ему подойти ближе, указала на почётное место, но Такацугу упрямо остался у входа. Больше не пытаясь заставить его пересесть, княжна напрямую спросила, в курсе ли он последних решений, принятых в Дзюракудаи.
Такацугу, сидевший неподвижно, положив, согласно этикету, руки на колени, кивнул:
— Да.
— Вам не холодно? — Тятя встала, задвинула сёдзи и опустилась на прежнее место.
— Лучше оставьте их открытыми.
— Почему?
Такацугу не счёл нужным ответить на вопрос и повторил посуровевшим тоном:
— Оставьте сёдзи открытыми.
Тятя снова поднялась, толкнула тяжёлую раму ладонью, и комнату затопили свежие весенние сумерки.
— И каково же ваше мнение? — вернулась она к прежней теме.
— Это благоприятное событие.
— Вы действительно так думаете?
— Да, действительно.
— Но кампаку уничтожил мою семью!
— Не вы ли сказали мне во время последней нашей встречи, что времена нынче изменились?
— Да, я так сказала. Времена изменились. Но в этом простом утверждении нет исчерпывающего ответа на вопрос, который меня сейчас мучает.
— В таком случае настоятельно прошу вас не делать из меня советчика. Вам не кажется, что в своих играх со мной вы зашли слишком далеко, заставив приехать сюда только для того, чтобы я помог вам найти ответ на такой вопрос? — Произнося эти слова, Такацугу слегка побледнел.
Конечно же он прав, со своей точки зрения. Полыхающий страстью взгляд кузена был ещё свеж и ярок в Тятиной памяти, а в ушах по-прежнему отчётливо звучали его речи о том, что он мечтает лишь об одном — жить с ней, забыв о славе, чинах и земельных угодьях. Да, она поступила бессердечно, сначала отвергнув его, а потом призвав для того, чтобы спросить совета: стать ей или не стать наложницей Хидэёси. Кроме того, даже если Такацугу скажет «нет», что это изменит? Воля человека, обладающего абсолютной властью, оглашена. Ослушаться приказа кампаку — значит вынести самому себе смертный приговор.
Несколько мгновений они смотрели друг другу в лицо в полной тишине, затем Такацугу проговорил, глядя в сад:
— Совсем стемнело. Я зайду к вам завтра утром, — и поднялся. Только что он не хотел оставаться с ней наедине в покоях за закрытыми сёдзи, теперь боялся продолжить разговор с глазу на глаз в полумраке.
Тятя знала, что сейчас он уйдёт, но не сделала ничего, чтобы его удержать. Она сидела склонив голову и молчала, медленно тонула в темноте до тех пор, пока прислужница не принесла светильник.
И почему всё-таки она попросила Такацугу приехать из Омидзо? Почему позвала его на помощь, твёрдо зная, что уже никто не сможет ничего изменить в её судьбе?
Тятя велела одной из свитских дам справиться о том, где Такацугу проведёт ночь. Дама ушла и вскоре вернулась:
— Господину Кёгоку отвели Соколиный павильон.
Тем вечером Тятя отпустила прислужниц рано, в час Пса, и, раздвинув сёдзи, вышла на энгаву. Луна цедила тусклый свет. Спустившись в сад, девушка поёжилась от ночной прохлады. Но приближение весны уже чувствовалось, на голых ветвях деревьев проклёвывались листочки.
Тятя осторожно пошла вперёд, мимо галереи, и вдруг остановилась, напуганная странным шумом, похожим на отдалённый рокот волн, — то ли сердца перестук, то ли отголоски весёлого пира… В слабом сиянии лунного света, застоявшегося в саду, она двинулась дальше, держась в тени замкового крыла, хоронясь от непрошеных взглядов, дальше и дальше, к строению, которое примыкало к северо-западной стене внутреннего кольца укреплений. Приблизилась к энгаве, опоясавшей Соколиный павильон, и остановилась, пытаясь рассмотреть какие-нибудь тени внутри, за закрытыми сёдзи. Ни звука, ни шороха. Такацугу, должно быть, уже лёг или вовсе отсутствует…
Девушка тихо постучала. Ничего не произошло. Постучала чуть сильнее и услышала лёгкие шаги — человек шёл по комнате к энгаве. Тятя порывисто отбежала к кустам, спряталась за ветвями.
Сёдзи раздвинулись, показался мужской силуэт. Это был Такацугу — она узнала его по одежде, той самой, в которой он приходил к ней, и вышла из своего укрытия. Кузен ошеломлённо взирал на неё несколько мгновений, затем, босой, спустился в сад, как будто хотел помещать нежданной гостье приблизиться к его покоям. Однако, оказавшись совсем рядом с ней, он, вероятно, вдруг испугался, что кто-нибудь невзначай увидит их вместе, и поспешно увлёк девушку за собой к энгаве, поднялся сам и помог ей.
— Что за безрассудство? Вы ставите меня в неловкое положение! — прошептал Такацугу.
Тятя открыла было рот, чтобы ответить, но кузен помешал ей, добавив строго:
— Извольте удалиться немедленно!
— Я последую вашему совету и перееду в Дзюракудаи. Моё решение принято, — громко сказала Тятя, и Такацугу, опасливо оглядевшись, потянул её за собой в павильон.
Своим приходом она, по-видимому, отвлекла его от сочинения какого-то послания — на низком столике были разложены письменные принадлежности, там же стояла свеча. После сумрака, царившего в саду, помещение казалось ярко освещённым.
Они сели возле столика лицом к лицу, и Тятя повторила:
— Я решила переехать в Дзюракудаи. Потому и пришла. Я хочу провести эту ночь здесь, у вас.
Пока она говорила, кузен смотрел на неё не моргая.
— Вы в своём уме, княжна? — Голос прозвучал приглушённо, словно Такацугу боялся быть услышанным кем-то, кроме Тяти.
— Я что, похожа на сумасшедшую? — Девушка подняла голову и посмотрела ему прямо в глаза. Её удивил вопрос кузена, потому что за все двадцать лет своей жизни она ни разу ещё не чувствовала в себе столько хладнокровия и здравомыслия. Перед внутренним взором, как никогда ясным и пронзительным, минувшие годы выстроились один за другим в этой пронзительной ясности, вытянулись пройденной долгой дорогой.
Ночь последнего штурма Одани, оставшаяся в памяти как причудливый образ из какого-нибудь сновидения… О-Ити, нежная матушка… Младшие сестрёнки… Отец, Нагамаса, в чёрных доспехах… Ещё одна тревожная ночь, когда они узнали о смерти Нобунаги в Хоннодзи… Праздник мириада фонариков в Адзути… Белые кони, сказочные создания, выходящие из моря огня… Свадьба матери… Серебристые снежинки, без устали кружащие в тёмном северном небе… Отчим Кацуиэ выступает в поход… Бегство из Китаносё, тряска в паланкине, рассекающем густую ночную мглу…
Картинки прожитого сменяли друг друга. Тятя отчётливо помнила каждый день своей жизни, могла перечислить все события, даже самые незначительные, в мельчайших подробностях.
— До недавнего времени я думала о самоубийстве. Но теперь всё изменилось. Я хочу жить. Мой отец, мой дед, моя матушка, мой отчим — все они сражались и оставались среди живых до последнего, все покинули этот мир, лишь когда пламя объяло их замки. Я тоже буду жить до тех пор, пока меня не лишат выбора, пока не смогу поступить иначе, как только схватить кинжал и вонзить его себе в горло.
Такацугу слушал её молча, как будто слова и само поведение кузины не позволяли ему ни возразить, ни выразить своё согласие. И тогда Тятя с тем же выражением произнесла:
— Я хочу провести эту ночь с вами, в ваших покоях.
Когда-то Такацугу предложил ей руку и сердце. Теперь она хотела отдать ему своё тело. На этот шаг её толкнула вовсе не любовь — в тот миг она не думала о любви и любви не ждала. Но огонь страсти, который некогда полыхал в глазах этого мужчины, не мог её обмануть, и она приняла решение добровольно отдать ему своё тело, которое рано или поздно вопреки её желанию достанется Хидэёси.
— Вы в своём уме? — повторил Такацугу.
— Я не безумна!
— Тогда откуда взялись эти безумные мысли? Перестаньте говорить о невозможном и извольте сей же час удалиться!
— О невозможном?!
— О совершенно несбыточном!
— Но почему?..
Их взгляды скрестились, сошлись в поединке, исход которого зависел от того, кто первым отведёт глаза, как будто это было важно — не проиграть.
— Я заклинаю вас уйти! Если вы откажетесь, мне самому придётся покинуть эти покои!
Тятя молчала. Такацугу начал подниматься, и в тот же момент, не отдавая себе отчёта в том, что творит, она вцепилась в полу его кимоно — точь-в-точь как он поступил годом ранее. В этом жесте было столько же решимости, но одержимость страстью, горевшая тогда в глазах Такацугу, сейчас отсутствовала во взгляде Тяти.