— Как у меня?
— Точно.
— Ясное дело, это был Вавилон Мрак.
— Именно так все и говорили, и Молли тоже, но Мрак сказал — «нет». Сказал, что не делал ничего подобного и не мог сделать. Родные Молли просили его жениться на ней, и даже Иосая как-то отвел его в сторонку и сказал, чтобы тот не был дураком-паникером, а признал ребенка и женился на девушке. Иосая был за то, чтобы купить им уютный домик и отправить сына с глаз долой, но Мрак от всего отказался.
В сентябре он вернулся в Кембридж, а когда приехал домой на Рождество, то объявил о своем намерении войти в лоно церкви. Он был весь в сером, от щегольских жилетов и красных сапог с отворотами не осталось и следа. С прошлых дней он носил единственное — булавку с изумрудом и рубином, очень дорогую, купленную, когда сошелся с Молли О'Рурк. Точно такую же он подарил ей, на платье.
Его отец расстроился, он ни на минуту не мог поверить, что добрался до самого дна истории, но решил снести все мужественно и даже пригласил на обед епископа, чтобы выхлопотать для сына место получше.
Мрак и слушать не желал. Он собирался в Сольт.
«Сольт? — воскликнул Иосая. — Забытая богом, избитая морем скала!»
Но в камне Вавилон видел свое начало — ведь это правда, что в детстве любимым занятием у него было дождливыми вечерами листать альбом рисунков Роберта Стивенсона: фундамент, башня, комнаты смотрителя, и в особенности — призматические диаграммы самого света. Отец никогда не брал его туда, и теперь Вавилон об этом жалел. Недели в «Гагарке» точно хватило бы на всю жизнь.
— Так вот, стоял сырой, скорбный и студеный январь, когда Вавилон Мрак погрузил два дорожных сундука на клипер, идущий из Бристоля и дальше, мимо мыса Гнева.
Много доброго народу пришло поглазеть, как он отплывает, но среди них не было Молли О'Рурк, ибо как раз в это время она отправилась в Бат, чтобы там родить свое дитя.
Волны бились о борт, словно предостережение, но корабль споро отдал концы и растворился в мареве, а мы всё смотрели, как Вавилон Мрак стоит, закутавшись в черное, и взирает на свое прошлое, уплывая от него навсегда.
— Он прожил в Сольте всю свою жизнь?
— Можно сказать, да, и можно сказать, нет.
— Можно?
— Можно, смотря какую историю рассказывать.
— Расскажи!
— Я тебе вот что скажу — угадай, что нашли в ящике стола после его смерти?
— Расскажи!
— Две булавки с изумрудом и рубином. Не одну — две.
— Но как у него оказалась булавка Молли О'Рурк?
— Никто не знает.
— Вавилон Мрак убил ее!
— Ходили такие слухи, но это еще не всё…
— Что еще?
Пью наклонился ко мне, так что наши зюйдвестки соприкоснулись полями. Я чувствовала его слова на моем лице.
— Еще говорили, что Мрак так и не перестал с нею видеться. Тайно женился на ней, и они встречались в укромном месте — оба под другими именами. А однажды, когда все вышло наружу, он убил Молли и всех вокруг.
— Но почему он не женился на ней?
— Никто не знает. Историй много, да уж, но точно никто не знает. А теперь марш в постель, а я пока займусь светом.
Пью всегда говорил «займусь светом», как будто свет был его ребенком, которого нужно уложить спать. Я смотрела, как он ходит меж латунными инструментами, которые знал на ощупь, и прислушивался к щелчкам циферблатов, которые говорили ему о характере света.
— Пью?
— Иди спать.
— Как по твоему — что случилось с ребенком?
— Кто знает? Этот ребенок родился по воле случая.
— Как я?
— Как ты.
Я тихонько улеглась в постель, а ПесДжим пристроился в ногах, потому что другого места ему не находилось. Чтобы согреться, я свернулась калачиком — колени к самому подбородку, ступни в ладошки. Я вернулась в утробу. В безопасность, пока не задают вопросов. Я думала о Вавилоне Мраке и о своем отце, рыжем, как селедка. Больше о нем я ничего не знала — только что он был рыжим, как я.
Ребенку, родившемуся по воле случая, легко вообразить, что Случай и есть его отец — так боги сперва наделали детей, а затем бросили их, даже не оглянувшись, но оставили один маленький подарок. Интересно, есть ли подарок и для меня? Я не представляла, где искать его или что я хочу найти, но теперь знаю, что все главные странствия начинаются именно так.
Известная точка во тьме
1) Заварить чайник «Самсона Крепкого» и отнести его Пью.
2) 8 утра. Сводить Пса Джима на прогулку.
3) 9 утра. Поджарить бекон.
4) 10 утра. Вымыть лестницу.
5) 11 утра. Снова чай.
6) Полдень. Начистить инструменты.
7) Час пополудни. Отбивная с томатным соусом.
8) 2 пополудни. Урок — История Маяков.
9) 3 пополудни. Постирать наши носки и т. п.
10) 4 пополудни. Опять чай.
11) 5 вечера. Выгулять пса и забрать продукты.
12) 6 вечера. Пью готовит ужин.
13) 7 вечера. Пью зажигает свет. Я смотрю.
14) 8 вечера. Пью рассказывает историю.
15) 9 вечера. Пью занимается светом. Иду спать.
Пункты 3, 6, 7, 8 и 14 — лучшее время дня. Я до сих пор тоскую по запаху бекона и полироли.
Пью рассказывал мне, каким был Сольт много лет назад, когда мародеры заманивали корабли прямо на скалы, чтобы украсть груз. Утомленным морякам нужна была хоть толика света, но если свет соврет — все пропало. Новые маяки построили для того, чтобы не было этой путаницы света. Некоторые зажигали гигантские костры на платформах, и они светили в открытое море, словно упавшие звезды. У других было всего двадцать пять свечей, которые мерцали в стеклянном колпаке, как в часовне святого, но эти маяки впервые нанесли на карты. Опасность и безопасность занесли в таблицы. Разверни карту, установи компас, и если твой курс верен, там будут огни. А то, что мерцает где-то еще, — приманка или западня.
Маяк — это известная точка во тьме.
— Только представь, — говорил Пью, — буря бьет тебя в правый борт, скалы грозят распороть обшивку, а спасает тебя лишь одинокий огонек. Свет гавани или сигнальный огонь — не важно, какой, ты плывешь к спасению. День настает, и ты жив.
— А я научусь налаживать свет?
— Так точно, и заниматься светом — тоже.
— Я слышу, как ты говоришь сам с собой.
— Я не разговариваю сам с собой, дитя, это я работаю. — Пью выпрямился и очень серьезно посмотрел на меня.
У него были молочно-голубые глаза, как у котенка. Никто не знал, всегда ли он был слеп, но всю свою жизнь он провел либо на маяке, либо в рыбацкой лодке, и руки стали его глазами.
— Давным-давно, в 1802-м или 1892-м — дату выбери сама — большинство моряков не умели ни читать, ни писать. Офицеры-то могли читать навигационные карты, но у простых моряков был свой способ. Проплывая мимо мыса Тарберт, или скалы Белл, или мыса Гнева, они никогда не считали такие места лишь точками на карте — они их знали как истории. У каждого маяка своя история, да не одна, и если поплывешь отсюда в Америку, не встретишь ни одного маяка, у смотрителя которого для моряка не найдется истории.
В те времена моряки сходили на чужой берег, когда только могли, и вот, расположившись на ночлег и прожевав отбивную, они раскуривали трубки и потягивали ром, и если им хотелось послушать историю, ее рассказывал всегда смотритель маяка, пока его помощник или жена присматривали за светом. Эти истории передавались из уст в уста, от поколения к поколению, обходили весь морской мир и приплывали назад, порой завязанные иначе, но те же по сути. Когда смотритель расскажет свою историю, моряки расскажут свои — от других маяков. Хороший смотритель — тот, у кого историй больше, чем у моряков. Иногда устраивались состязания: морской волк выкрикивал «Ланди» или «Калф-оф-Мэн», и приходилось отвечать «Летучий Голландец» или «Двадцать слитков золота».
Пью посерьезнел и замолк, а глаза его стали далеким кораблем.
— Я могу научить тебя — да кого угодно, — для чего нужны инструменты, и свет будет вспыхивать каждые четыре секунды, как заведено, но я должен научить тебя хранить свет. Понимаешь, что это значит?
Я не понимала.
— Истории. Вот что ты должна выучить. Те, которые я знаю, и те, которых не знаю.
— Как я могу выучить те, которые ты не знаешь?
— Расскажи их сама.
А потом Пью заговорил обо всех моряках, наездниках волн, которым случалось по самую шею уйти в смерть, и они нашли себе последний карман воздуха, твердя, словно молитву, одну историю.
— Неподалеку отсюда жил один человек, привязал себя к рангоуту, когда его корабль пошел ко дну, и семь дней и семь ночей таскало его по морю, а держался на плаву он, пока другие тонули, потому что рассказывая себе истории, словно помешанный, так что когда одна заканчивалась, начиналась другая. На седьмой день он рассказал все истории, которые знал, и тогда он стал рассказывать себя, словно сам был историей, с самых ранних начал и до зеленого и глубокого несчастья своего. История, что он рассказывал, была о человеке, который потерялся и нашелся, но не однажды, а много раз, пока, захлебываясь, пробивался сквозь волны. И когда опустилась ночь, он увидел свет на мысе Гнева, что горел всего неделю, но горел, и человек знал, что если станет историей этого света, наверное спасется. Из последних сил он начал грести к нему, цепляясь за рангоут, и в уме у него маяк стал сверкающей веревкой, что тянула его к себе. Он ухватился за нее, обвязал ею запястье, и в тот же миг смотритель маяка увидел его и побежал за спасательной лодкой.
Позже, когда человека принесли в «Гагарку», и он стал приходить в себя, каждому, кто желал послушать, он рассказывал то же, что рассказывал себе в те пропитанные морем дни и ночи. Другие вступали, и вскоре обнаружилось, что у каждого маяка своя история — нет, каждый маяк и