И только двое саней неспешно ехали по дороге. Микола перебрался на спину кобыле и зажимал ей уши руками. Следом мерно топала Бурка, с заметно выпученными глазами и свисающими из ушей тряпками. А Илья сидел в санях задом наперед, у Солового на груди, и бешено свистал ему прямо в морду. Волот извивался под храбром, раскачивал сани и – отвечал.
Колокольный звон отчего-то стих.
Над дорогой грохотало и бухало, не хватало только молний.
Илья перестал свистеть, выдернул пальцы из ушей, заткнул Соловому пасть и приподнялся на санях. Огляделся по сторонам.
– А вот кому волота!!! – взревел он. – Подходи, кто не обосрался!!!
Желающих не нашлось.
Из города вырвался богато одетый всадник на белом коне. Проскакал по дороге, спрыгнул у саней и, не обращая внимания на Солового, сгреб Илью в медвежьи объятья.
– Вернулся, Ульф. Вернулся, брат. Живой.
– Я привез тебе разбойника, Торбьёрн. Я же обещал.
– Вижу, – Добрыня одной рукой поймал за повод своего жеребца, рвущегося от саней в поле. – Помнится, я говорил – не надо. Хватило бы и головы.
– Надо, – твердо сказал Илья. – Пускай князь его казнит.
– Великий князь наш и благодетель несколько раздосадован. Ты со своим йотуном испортил ему праздничную обедню.
– Сильно испортил? – осторожно спросил Илья.
– Звонари удрали со звонницы. Ну и… – воевода рассмеялся. – Ой, не могу… Мы в Десятинной церкви стояли, там слышны были одни колокола. Вдруг перестали, значит, пора службу начинать…
– Ну чего, чего?
– Отец Феофил только рот открыл – и тут за стеной ка-ак грохнет!
– И?..
– Упал с амвона.
– Ай, как нехорошо.
Добрыня, все еще посмеиваясь, оглядел Солового.
– Таких больших не бывает, – заявил он. – И масть удивительная. Сразу видно, не местный, пришлый издалека. Надо содрать шкуру и сохранить, а то время пройдет – и никто не поверит. Запамятуют с перепугу.
Соловый, будто почуяв, о ком говорят, фыркнул.
– Но! – прикрикнул воевода. – И как ты его?..
– Бревном зашиб. Теперь в дружине смеяться будут. Петровичи уже смеются, – наябедничал Илья.
– Я им посмеюсь! – пообещал Добрыня.
– Не надо, Петровичи хорошо помогли.
Добрыня прищурился:
– И сколько йотунов они побили?
Илья спрятал глаза:
– Двух.
– Самых малых и глупых?
– Нет-нет! – запротестовал Илья. – Один был такой быстрый, что братья его вдвоем насилу уложили!
Добрыня расхохотался в голос.
Подъехала охрана воеводы, заключила сани в кольцо, одерживая взволнованных коней.
– Вот, учитесь, – сказал Добрыня. – Какое чудище Илья Урманин добыл. Не брала разбойника ни сталь, ни кость, и тогда храбр победил его по-нашему, по-русски! Зашиб бревном!
При упоминании бревна Илья передернулся.
– И детям расскажите, и внукам, если доживете, на что способна храбрая русь, – продолжал Добрыня. – Ну, тронулись. И держите строй. Никого к саням не подпускать, если только я не позволю. Микола!
– Я! – парубок залился румянцем. К нему еще никогда не обращался никакой воевода, а тут главный на Руси сам позвал, да по имени.
– Сзади.
Добрыня выехал сначала вперед, но там ему показалось скучно, он вернулся к саням Ильи, смиряя попытки коня убраться от Солового подальше.
– Воеводе тут не по чину, – заметил Илья.
– Ха! Сегодня тебе по чину первым ехать… Сам тебе хвалу вознесу перед всем стольным градом, понял? Заслужил, храбр.
Илья смущенно потупился.
Добрыня все поглядывал на Солового.
– А хорошая могла бы выйти шуба! – сказал он наконец. – Если эту шерсть отмыть как следует, почти золотая будет. Длинная, мягкая, прямо как у откормленного козла.
– Мне Денис сказывал, греки раньше таких соловых добывали. В Колхиду за ними ходили. И звали их шкуры – золотое руно.
– Какой Денис? Бродячий монах, Дионисий? Ну до чего же греки врать горазды – прости, Господи! Золотое руно! В золотое руно верю. В то, что греки его добывали, не верю. Тогда бы они нас били, а не мы их!
– Однако все священники у нас греки, – ввернул Илья. – А не наоборот. Во! Придумал. Я про золотое руно отца Феофила спрошу.
– Священники будут свои, дай срок. Пока ты на Солового ходил, великий князь наш и благодетель основал в Киеве духовное училище для нарочитой чади. Выпестуем святых отцов! Самых лучших! А отца Феофила спрашивать про йотунов бесполезно, у него один ответ: в Греции все есть…
Последние слова Добрыни потонули в рукоплесканиях и приветственных возгласах люда – въехали в городские ворота.
Киев встречал победителей шумом, гамом, веселыми нетрезвыми лицами. Сразу за воротами отдельно от толпы кучковались гости. Ради них Добрыня остановился – пусть вдоволь насмотрятся на разбойника, из-за которого пришлось ждать открытия торгового пути. Пусть осознают, запомнят и другим расскажут, как страшна была угроза и как ловко расправилась с ней киевская дружина.
– Путь свободен! – провозгласил Добрыня. – Разбойник схвачен! И это сделал киевский храбр Илья!
– Только не надо про бревно… – шептал Илья, будто заклиная воеводу.
Соловый дрыгался, урчал, сопел и пытался сквозь вожжу в зубах плеваться. Ему было страшно.
К саням подошел варяжский гость, весь в золоте, со шрамом на щеке и переломанным носом. Из-под плаща выглядывала рукоятка дорогого меча. Бывалый vikingr, подавшийся в торговцы ради долгой жизни. Варяг снял с пояса меру для ткани и хладнокровно, как товар, промерил Солового с ног до макушки. Покачал головой, уважительно зыркнул на Урманина.
– Я… расскажу… всем… в Тунсберге… – донеслись до Ильи слова на языке его детства. – Ты… воин… равного… нет.
– Благодарю… тебя… – выдавил Илья, чувствуя, что краснеет.
– Расскажи всем, Велунд! – крикнул Добрыня. – Пусть знают, какие храбры служат Киеву! Эй! Тронулись!
Неподалеку толклись братья Петровичи, растерянные и злые. Сунулись было к воеводе, распихивая конями толпу, но стража деловито оттерла братьев.
– Эй! – позвал Илья. – Петровичей забыли!
– Лука! – рявкнул Добрыня, не оборачиваясь.
– Здесь мы! – обрадовался тот.
– Сзади!
Петровичи, одинаково поджав губы от обиды, кое-как втерлись между санями Ильи и Миколы. Добрыня коротко оглянулся. Похоже, ему доставило бы удовольствие повторить «Сзади!» и загнать братьев в самый хвост, но он только криво ухмыльнулся.
Маленький обоз со знаменитым воеводой во главе и знатной охраной по бокам свернул к княжему терему. А вокруг бурлил и восторгался Киев. Илья знал, что здесь много разного народу, но не видел раньше, сколько именно. На улицы повысыпали все от мала до велика и стояли плечом к плечу, не чинясь, вольные и холопы, дружинники и люд, бабы, дети, христиане, магометане, жиды… Сегодня они были вместе, едины как никогда.
– Радуйся, Киев! – Добрыня сорвал шапку и метнул ее в небо.
Казалось, в ответ вскричал весь город, и сотни головных уборов полетели вверх. Илья порадовался, что после давешнего пересвиста с Соловым плохо слышит.
Воевода протянул руку, шапка упала в нее.
– Илья Урманин! Храбр!
– Храбр!!! – выдохнул город.
Илья понял, что снова краснеет.
Из толпы выдвинулся очень высокий и широкий муж, раскинул в стороны могучие ручищи и громыхнул во всю глотку:
– Иль-я! Ур-ма-нин!!!
– Ур-ма-нин!!! Ур-ма-нин!!! – отозвался город и захлопал в ладоши.
Илья украдкой показал заводиле кулак, тот довольно осклабился и помахал в ответ. Добрыня подметил этот обмен любезностями, углядел заводилу, нахмурил бровь и отвернулся.
Позади умирали от зависти братья Петровичи.
На дворе было не протолкнуться от бояр. У княжего терема собралась дружина старшая, митрополит с приближенными, некоторые из младших храбров, особо зазванные гости, зажиточные горожане – и все это празднично разодетое сборище бродило по двору, здоровалось, шепталось на ухо и болтало в голос, обменивалось дружескими тумаками, решало важные дела и просто сплетничало. Великим успехом пользовался рассказ братьев Петровичей про «бой бревном», его повторяли трижды под дикий хохот.
Сам почестен пир накрывали в тереме. Чтобы общество не грустило в ожидании, на дворе устроили длинные столы, заставленные блюдами и кувшинами. Вино здесь было лучшее греческое, и мед не вареный, каким потчевали в харчевнях, а ставленный, многолетней выдержки. Кто-то уже основательно подкрепился – из-под стола виднелись расшитые красные сапоги.
Только посреди двора оставалось свободное место, куда никто не стремился – здесь стояли сани с пленником, окруженные четверкой гридней, бдительно следивших, чтобы подгулявший боярин не сунул волоту руку в зубы. Но это было зря. Поначалу на Солового дивились, в него плевали и обещали спустить шкуру живьем за человекоедство – а потом он надоел.
Волот лежал, полумертвый от голода и страха, закрыв единственный глаз, и почти не дышал. То ли учуял близкий конец, то ли ему тоже все надоели.
Илья Урманин пришел на двор последним. На нем был алый плащ, лазоревая рубаха с богатой золотой вышивкой и широченные штаны зеленого шелка. Чисто мытые волосы отброшены назад и перехвачены серебряной повязкой. По случаю праздника Илья отказался от топора – из-под плаща торчала рукоять меча, искрящаяся драгоценными камнями.
Стража на воротах, в обычные дни норовившая Илью обнюхать, теперь вытянулась в струнку и ела храбра преданными глазами.
На Илью тут же набросились с поздравлениями, сунули в руку кувшин меду. Хлопали по плечу, обнимали, лобызали и клялись в вечной любви. Илья отвечал медвежьей ухмылкой, однако сегодня никто не пугался ее.
Митрополит сам подошел к нему. Илья тут же хлебнул из кувшина – для смелости. Он стеснялся этого тощего маленького грека, хотя и звал его запросто отцом Феофилом, каковую вольность тот милостиво прощал. За добродушной участливостью митрополита крылась недюжинная сила. Святой отец был оборотист в делах, из него получился бы ловкий купец и жестокий воевода. Церковь Богородицы недаром звалась Десятинной: митрополит выпросил на ее содержание десятину всех доходов князя от имений и городов. Нынешнее двоеверие, когда Киев вроде сплошь крещен, но отъедь чуток – идолы стоят, Феофил пообещал «выжечь». И выжигал-таки, иногда целыми селами. А однажды случилась ругань у него с Добрыней по любопытному поводу. До воеводы дошел слух, мол, монахи-летописцы корябают в своих книгах не то, что было. Например, по новгородским записям выходило, будто этот буйный город принял христианство тихо и мирно. «Да я же там чуть не помер! – кричал Добрыня. – Неделю потом отлеживался! А Путята запил! Огнем и мечом крестили Новгород! Правду надо писать!» – «Мы пишем ради вечности, – спокойно отвечал митрополит. – Для вечности такая правда всего лишь суета. Она не нужна». Пресек ругань князь. Сказал воеводе, что летопись книга серьезная, нечего ее засорять подробностями – крестился Новгород, вот и хорошо. И не надо так кричать. Добрыня в сердцах только плюнул. Обиделся, что его подвиг во славу Христа не отражен достойным образом. На вечность-то он не замахивался.