Команда стояла в два ряда. Между людьми – проход к трапу.
Пассажиры спустились на нижнюю палубу.
Капитан строго глядел на пассажиров.
Испанец вышел вперёд под руку с дамой. Он улыбался, кланялся капитану.
– От лица пассажиров… – начал испанец и шикарно поклонился.
– Я объявляю, – перебил капитан крепким голосом, – мы должны покинуть пароход. Первыми сойдут женщины и дети. Мужчины, не трогаться с места! Под страхом смерти.
Как будто стон дохнул над людьми. Все стояли оцепенелые.
– Женщины, вперёд! – скомандовал капитан. – Кто с детьми?
Даму с девочкой подталкивал вперёд Гропани. Вдруг испанец оттолкнул свою даму. Он растолкал народ, вскочил на борт. Он приготовился прыгнуть на плот. Хлопнул выстрел. Испанец рухнул за борт. Капитан оставил револьвер в руке. Бледные люди проходили между матросами. Салерно размещал пассажиров по плотам и шлюпкам.
– Все? – спросил капитан.
– Да. Двести три человека! – крикнул снизу Салерно.
Команда молча, по одному, сходила вниз.
Плоты отвалили от парохода, лёгкий ветер относил их в сторону. Женщины жались к мачте, крепко прижимали к себе детей. Десять шлюпок держались рядом. Одна под парусами и вёслами пошла вперёд. Капитан сказал Гропани:
– Дайте знать встречному пароходу. Ночью пускайте ракеты!
Все смотрели на пароход. Он стоял один среди моря. Из трубы шёл лёгкий дым.
Прошло два часа. Солнце уже высоко поднялось. Уже скрылась из глаз шлюпка Гропани. А пароход стоял один. Он уже не дышал. Мёртвый, брошенный, он покачивал на зыби.
«Что же это?» – думал капитан.
– Зачем же мы уехали? – крикнул ребёнок и заплакал.
Капитан со шлюпки оглядывался то на ребёнка, то на пароход.
– Бедный, бедный… – шептал капитан. И сам не знал – про ребёнка или про пароход.
И вдруг над пароходом взлетело белое облако, и вслед за ним рвануло вверх пламя.
Гомон, гул пошёл над людьми. Многие встали в рост, глядели, затаили дыхание…
Капитан отвернулся, закрыл глаза рукой. Ему было больно: горит живой пароход. Но он снова взглянул сквозь слёзы. Он крепко сжал кулаки и глядел, не отрывался.
Вечером виден был красный остов. Он рдел вдали. Потом потухло. Капитан долго ещё глядел, но ничего уже не было видно.
Три дня болтались на плотах пассажиры.
На третьи сутки к вечеру пришёл пароход. Гропани встретил на борту капитана.
Люди перешли на пароход. Недосчитались старика Салерно. Когда он пропал – кто его знает.
Как слон спас хозяина от тигра
Уиндусов есть ручные слоны. Один индус пошёл со слоном в лес по дрова.
Лес был глухой и дикий. Слон протаптывал хозяину дорогу и помогал валить деревья, а хозяин грузил их на слона.
Вдруг слон перестал слушаться хозяина, стал оглядываться, трясти ушами, а потом поднял хобот и заревел.
Хозяин тоже оглянулся, но ничего не заметил.
Он стал сердиться на слона и бить его по ушам веткой.
А слон загнул хобот крючком, чтоб поднять хозяина на спину. Хозяин подумал: «Сяду ему на шею – так мне ещё удобней будет им править».
Он уселся на слоне и стал веткой хлестать слона по ушам. А слон пятился, топтался и вертел хоботом. Потом замер и насторожился.
Хозяин поднял ветку, чтоб со всей силы ударить слона, но вдруг из кустов выскочил огромный тигр. Он хотел напасть на слона сзади и вскочить на спину.
Но он попал лапами на дрова, дрова посыпались. Тигр хотел прыгнуть другой раз, но слон уже повернулся, схватил хоботом тигра поперёк живота, сдавил как толстым канатом. Тигр раскрыл рот, высунул язык и мотал лапами.
А слон уж поднял его вверх, потом шмякнул оземь и стал топтать ногами.
А ноги у слона – как столбы. И слон растоптал тигра в лепёшку. Когда хозяин опомнился от страха, он сказал:
– Какой я дурак, что бил слона! А он мне жизнь спас.
Хозяин достал из сумки хлеб, что приготовил для себя, и весь отдал слону.
Кенгура́
На парусном судне «Зазноба» служил матросом один литвин, Заторский. Пудов на шесть дядя. Силы медвежьей.
Бывает, тянут хлопцы брас[2]; пятеро их стоит, тужатся, жилятся; Заторский подойдёт, упрётся – те только за ним слабину подбирают да на кнехт крепят.
Он откуда-то из лесов был и мужицкой повадки своей не бросал: хоть за мокрое берётся, а непременно вперёд в руки поплюёт. Ноги узловатые, как коренья, и ходит, будто за землю хватается, так и гребёт.
Бить он никогда никого не бил. Возятся с ним ребята, иной раз – в штиль ведь делать-то нечего – бросаются, как собаки на медведя, а он только смеётся. Потом поплюёт в руки, сгребёт троих, что хвороста охапку, и положит не торопясь на палубу. Добрый был и неразговорчивый. Это уж когда с полчаса все молчат, он, бывало, вдруг хриплым басом заведёт: «А у нас в зиму – самая охота…» Смешно: штиль, жара, море, как масло, а он про снег, про берлоги. Только это редко с ним бывало.
На берег идёшь, там в случае скандальчик или что – за ним, как за каменной горой: в обиду не даст.
Вот как-то раз сидим мы на берегу в пивной, и Заторский с нами. Денег мало, так что выпиваем потихоньку. Молчат все.
Заторский уж начал объяснять, как у них там на волка капканы ставят, а Простынев вдруг перебивает:
– Идём в цирк!
Идём да идём – и так пристал; болтает, ломается. И ведь чёрт его знает, как он у нас на судне завёлся: в каком-то порту подобрали. Жиденький весь какой-то, скользкий, дрыгается. Ну, слякоть одна.
И вечно врёт. То говорит, что из Москвы, то он саратовский. А может быть, он и не Простынев вовсе? То у него мать – вдова, то он у тётки жил. Так его и звали: тёткин сын.
Выпил он на грош, а орёт на весь кабак: в цирк да в цирк! А по нему, шельме, видно, что это он неспроста. И всё около Заторского пляшет, за рукав тянет: ничего, мол, стоить не будет, так пустят, без денег, у него там знакомые. И крестится и ругается – это всё у него вместе.
Пошли мы – так он надоел. Знали, что врал. Так и оказалось: заплатили. С разговором, правда, а всё-таки заплатили. Сели.
Смотрим представленье. Ну, как обыкновенно: лошади, клоуны. Наверху человек двоих на зубах держал. Заторский посмотрел.
– Ну, – говорит, – ежели этот кусит… – И головой только помотал.
Под конец музыка остановилась, выходит человек в вязаной фуфайке, и с ним кенгуру. В рост человека зверь, серой масти. На задних ногах, как на лыжах, стоит; передние лапки короткие, как ручки. И на всех четырёх лапах у него рукавицы шарами и крепко к лапам примотаны ремешками.
У этого, что её вывел, такие же шары на руках. Вышел распорядитель на середину и говорит:
– Сейчас почтеннейшей публике австралийский зверь кенгура покажет упражнение в боксе. Редкий случай искусства.
И вот этот человек в вязанке давай наступать на свою кенгуру с кулаками.
Она живо заработала ручками – трах-трах! – лап не видно. Хозяин отбивается, но, видать, она его не очень-то садит – учёная.
Всем смешно, все хлопают. Тут снова музыка ударила, и кенгура перестала драться.
Опять выходит распорядитель, поднял руку: музыка остановилась.
– Вот, – говорит, – публика убедилась наглядно, как работает австралийский зверь кенгура! Желающие испытать свои силы могут выступить в бой без перчаток. Кенгура работает в перчатках. Если кто победит зверя, получает немедленно тут же сто рублей деньгами.
Весь цирк молчит – слышно, как фонари жужжат. Вдруг слышу:
– Есть желающий! Здесь!
Гляжу – это Простынев орёт. Подплясывает, тянет Заторского за рукав. Заторский застыдился, покраснел, отмахивается. Весь цирк на него пялится, орут все:
– На арену! Га! А!
Такой содом поднялся. Заторский в ноги глядит, а Простынев, «тёткин сын», вскочил на сиденье, на Заторского руками тычет: «Вот! Вот!» – да вдруг как сорвёт с него фуражку и швырнул на арену. Заторский вскочил – в проход, вниз, через барьер, за фуражкой.
Только он на арену – кенгура прыг! И загородила фуражку. Головка у неё маленькая, собачья, стоит и кулачками пошевеливает – и около самой фуражки. Тут распорядитель махнул рукой, и барабан в оркестре ударил дробь.
Заторский что-то кричит на кенгуру – ничего за барабаном не слыхать, а кенгура на него хитро так и зло глядит и всё кулачками шевелит. Дразнит. Упёрлась хвостом в песок, хвост у неё мясистый, упористый – твёрдо стоит, проклятая.
Заторский на неё рукой, как на телёнка, по-деревенски – видно, отпугнуть хотел.
Вдруг кенгура задней ногой, как лыжей, бах ему в живот. Да здорово! Заторский так и сел, глаза выпучил. Вдруг, вижу, озверело лицо, побагровел весь, вскочил да как заревёт быком – куда твой барабан! Как рванётся на кенгуру – раз, раз! Сбил с ног и с хвоста с этого насел. Весь цирк на ноги встал, и барабан оборвался.
А Заторский и себя не помнит: где и что.
Сидит на кенгуре и молотит, морду ей в песок вколачивает.
Хозяин к нему – куда тут!.. И распорядитель и циркачи все вскочили – еле оторвали. Поставили Заторского на ноги.
Он огляделся, вспомнил, где это он, и бегом в проход, вон из цирка, как был – без шапки. Мы – за ним.
Нагнали его на углу. А он отдышаться, отплеваться не может.
Я ему:
– Чего ты озверел-то?
– Тьфу, – говорит, – обидно… зверь ведь… а с подлостью.
А тут Простынев нагоняет.
– Получил, – говорит. – Половина мне, потому без меня ты и не пошёл бы!
Смотрю, Заторский снова озверел, как зарычит:
– Иди ты к…
Простынева и след простыл. Больше мы его и не видели.
А кенгуры три недели в афишах не было, так мы и в море ушли.
Мангуста
Яочень хотел, чтобы у меня была настоящая, живая мангуста. Своя собственная. И я решил: когда наш пароход придёт на остров Цейлон, я куплю себе мангусту и отдам все деньги, сколько ни спросят.
И вот наш пароход у острова Цейлон. Я хотел скорей бежать на берег, скорей найти, где они продаются, эти зверьки. И вдруг к нам на пароход приходит чёрный человек (тамошние люди все чёрные), и все товарищи обступили его, толпятся, смеются, шумят. И кто-то крикнул: «Мангусты!» Я бросился, всех растолкал и вижу – у чёрного человека в руках клетка, а в ней серые зверьки. Я так боялся, чтобы кто-нибудь не перехватил, что закричал прямо в лицо этому человеку: