ления (если они не деградируют до инстинктов) будут чувствовать так же, как и мы. Язык дарован нам Богом. Находясь на интеллектуальном пиру, устроенном для нас Сатаной, задурманенные его плодами, мы так редко вспоминаем об этом…
Итак, на книги Н взглянул равнодушно — и больше о них не вспоминал. Сундучки были без замков. Н открыл их. В одном, почти доверху, лежали золотые царские червонцы, в другом — украшенные драгоценными камнями большие золотые кресты и утварь, используемая при исполнении богослужений. Были здесь во множестве золотые цепи, ожерелья и перстни. Возможно, это были дары по случаю, как в ломбарде, только в храме за них выдавали не деньги, а обещание снять бремя с души; а может их отдали в храм на хранение, а потом не стало ни тех людей, ни церковников. И теперь я единственный, кто знает об этом сокровище. Граф Монте-Кристо.
Н присел на угол сундучка. Света свечи как раз хватало на эту каморку, но уже сразу за открытой дверью была тьма. Тишина… Впрочем — нет: какой-то едва различимый звук доносился снаружи. Н прислушался. Это вороны раскричались. Может быть, кто-то идет сюда?
Н вышел из каморки, прикрыв ставшую сразу невидимой дверь. Пока поднимался по железной лестнице, вороны умолкли. Значит — ложная тревога. Но он все же выбрался наружу, опять накапал в тот же кратер стеарина и установил свечу. Потом закрыл люк, засыпал его песком, уложил плиту и отломанный угол, подтянул на место войлок. Все.
Ничто не изменилось ни в нем, ни вокруг.
Если бы все можно было оставить вот таким, как есть!..
Он лег на войлок и закрыл глаза.
Ничего из этого не выйдет.
Еще час назад у него был выбор; по крайней мере — он так считал. Но войдя в храм он попал в такую колею, выбраться из которой было не в его власти. Это сокровище — смертный приговор; оно убило всех, кто знал о нем. Теперь мой черед. И конец будет в муках — ведь я тоже его не выдам…
Мысли были бесплодны, как всегда, если от тебя ничего не зависит.
Он поднялся, и, не взглянув ни на Богородицу, ни на черного ангела, вышел из храма. И первое, что увидал, были люди. Их было много. Почитай — возле каждой хаты. И хотя до них было не близко — сотни метров, а до дальних — километр и более, Н видел их отчетливо. Они ждали. Они смотрели на него — и ждали. Ведь он был знаком их судьбы.
Ничего в его жизни не изменилось. Опять он не принадлежал себе.
X
Прошло больше недели, прежде чем он понял, что восстановился и способен действовать. До города он добрался легко: первый же грузовик подобрал старика с тяжелой солдатской сумкой. Правда, водитель едва не передумал, обнаружив, что с ним не скоротаешь дорогу разговором, но старик был чистый и не нахальный, и водитель рассудил, что отвести душу перед бывалым человеком все же лучше, чем слушать самовлюбленных придурков по FM, которые даже не пытаются скрыть, что считают тебя идиотом.
Н знал, куда едет. Как-то во время прогулки Диоген показал ему этот дом — провинциальное хайтековское чудо архитектуры с огромными окнами, подземными гаражами и телекамерами наружного наблюдения по всему периметру. Диоген познакомился с хозяином случайно: зашел в парк съесть у Гиви пару шашлыков (все знают, что у Гиви лучшие шашлыки в городе), а там сидит еврей в костюме за десять тысяч баксов, при нем никакой охраны, и Гиви с ним беседует из-за стойки, как с каким-нибудь добрым приятелем с рынка. Диоген знает этикет, поэтому он сначала спросил, где Гиви брал сегодня мясо для своих шашлыков. Для Гиви это приятный вопрос, поэтому он ответил обстоятельно, посетовав, что в этом году хорошую свинину он видел только в телевизионной рекламе, зато баранина выручает — хороша как никогда. Тогда Диоген спросил, какие соусы сегодня приготовил Гиви. Этот вопрос был еще приятней. Тебе повезло, дорогой Диоген, сказал Гиви. Наташа сегодня не пошла в институт, и все соусы готовила она, а ты ведь знаешь, какой у нее вкус. Даже лионский шеф-повар говорил, что ее вкус в международной классификации можно принять за эталон. Это известно всем, согласился Диоген.
Он был человек честный и в данный момент при деньгах, но костюм за десять тысяч баксов в этой забегаловке был столь неуместен, даже нелеп, что Диоген (это его формулировка) ощутил неудержимую потребность в лицедействе. Он приподнял свою неведомого цвета замшевую шляпу и спросил, не угостит ли господин шашлыками, — свою кредитную карточку он забыл дома. Вы окажете мне честь, — сказал костюм. — Сколько? — Три, — сказал Диоген, хотя собирался заказать два. — Гиви, — сказал костюм, — четыре шашлыка уважаемому Диогену. Вот такой человек. Тоже знаком с ритуалом. — И вина, — подсказал Диоген. — И вина, — сказал костюм. — Самого лучшего. Когда Гиви принес им красного вина и налил в стаканы, оно показалось Диогену слишком темным; он взял свой стакан и понюхал. Гиви! — обиделся Диоген, — так ведь это саперави… всего лишь саперави! — Ты его сначала попробуй, — сказал Гиви. — Ты его сначала хорошенько распробуй. Может быть тогда, дорогой Диоген, ты будешь меньше волноваться от слов «киндзмараули» и «хванчкара»…
Они посидели у Гиви может быть час, а может и дольше. Диоген был естественен и сдержан: четыре шашлыка и три стакана саперави еще не повод, чтобы распускать перья. Костюм дважды вызывали по мобильнику, — как понял Диоген, его ждали на совещании у заместителя губернатора, — потом он отключил аппарат, чтобы не пугал птиц. Прощаясь, они обменялись номерами. — Если будет желание, я помогу вам устроиться психотерапевтом, — сказал Матвей Исаакович, так его звали. Потом они встречались у Гиви еще несколько раз, естественно, не по инициативе Диогена. Он никогда не предлагал мне денег, — сказал напоследок Диоген, — да я и не просил. Ну сам посуди, где потом я возьму миллион баксов, чтобы ему вернуть?..
Этот знаменитый дом выглядел так, что лучше забыть: архитектор сочинял его мозгами. А где в это время была его душа? — думал Н. — И что случилось с его памятью? Разве его не учили в институте, что дом должен быть частью природы, что он должен рождать желание войти в него и остаться в нем? Что он хранит душу от того, что снаружи? Хотелось бы знать, что стало с душой человека, который в нем поселился. Неужто она смогла так зажаться, что вышла из контакта с этим домом и он уже не занозит ее? Если верить Диогену — он должен быть другим. Тонкокожим. Иначе на что мне рассчитывать, если у него нет ран?..
Парадное в доме было одно, искать не надо. Н нажал на звонок, хотя не сомневался, что его уже разглядывают. Открылась дверь. Молодой человек на ходу надевал твидовый пиджак; с обоих боков под мышками у него висели револьверы. Он еще раз внимательно, но деликатно рассмотрел Н.
— Вы — Строитель?
Так еще никто не называл Н, но он подумал, что с какого-то времени это действительно так — и кивнул.
— Шеф ждет вас. — Молодой человек посторонился, пропуская Н, и уже говорил по переговорнику: — Матвей Исаакович, пришел Строитель.
На первом этаже был офис. Мягкий свет, картины в холле и на стенах коридора, по которому повел его молодой человек. Попытка спасти душу. Первые две картины ничего не сказали Н, но перед третьей — это был пейзаж Коровина — он остановился. Вряд ли хозяин позволит себе копию. Настоящее: в каждом прикосновении кисти энергия и чувство, и полная свобода от информации.
— Я из прошлого времени, — услышал он голос у себя за плечом, — и поэтому в живописи ищу то, что у меня отняли: покой и свободу.
Н повернулся. Матвей Исаакович был одного с ним роста, но массивней. Год назад и я был таким, почему-то подумал Н, только он моложе и потому покрепче. Физически на редкость здоровый человек, но душа все ему испортит.
Матвей Исаакович сделал знак одними глазами, и молодой человек снял с плеча Н котомку деликатно и легко, как пушинку.
Они прошли через уютный кабинет в небольшую комнатку: диван, два огромных, очень красивых аквариума, копия «Троицы» Рублева, повешенная так, что когда находишься на диване — она перед глазами, и каштан за окном.
— Это единственное место, которое принадлежит только мне.
«Троица» напомнила Н давний — очень давний! — визит в Третьяковку. Он даже вспомнил свое чувство, с которым подошел тогда к иконе: любопытство и ожидание прикосновения к чуду; иначе говоря — легкий интеллектуальный голод. Естественно, он не увидел ничего, кроме мастерства и неосознанной попытки вырваться из канона. Это разочаровало, но Н тут же поставил диагноз: причина не в Рублеве, причина во мне — меня наполняет другое. Но сейчас — после дороги — в нем образовалось свободное местечко, которое не успел — да и не мог — заполнить Коровин, и Н подошел к иконе. Ее писал замечательный мастер. Может быть, не менее талантливый, чем Рублев. Он был счастлив такому заказу — это видно; он соревновался с автором — кому удастся вложить в одну и ту же форму больше души и энергии, называйте, как хотите. Кто вложит больше света. Знать бы его мнение — кто победил…
— Я бы мог купить оригинал и подменить этой иконой — никто б и не заметил. — Голос Матвея Исааковича приглашал посмеяться вместе. — Но, во-первых, я получил именно то, что хотел. Во-вторых, я сомневаюсь, что оригинал лучше. И, в-третьих, я не мошенник. Кинуть миллионы людей — пусть даже они никогда не узнают об этом — не мой стиль. Да и себе дороже станет — совесть замучит.
В комнатке уже появился изрядный стол, а на нем «хеннеси» и кофе, и множество всевозможной вкуснятины. Давно Н не сиживал за таким столом! Не потому, что не мог себе позволить — позволить себе он мог что угодно, — но в нем не было такой потребности. Он всегда жил другим. Еда в его обиходе занимала… даже трудно сказать, какое место.
Матвей Исаакович налил в бокалы коньяк.
— Соединим наши усилия?
У этого человека все было настоящее.
— Давно я вас жду…
Матвей Исаакович не скрывал нежности и облегчения. Он пришел, понял Н. Он уже пришел. Он шел к этой встрече всю жизнь; всю жизнь он нес в своей душе нечто смутное; чтобы это понять и рассмотреть, сначала он должен был это реализовать. И вот это случилось. Последние шаги уже не имеют значения — это будет просто растянутое удовольствие. Может быть, он уже и сожаление испытывает: ведь больше нечего ждать, и может быть что-то самое важное сейчас уходит из его жизни. Он это потом поймет. А пока можно наслаждаться облегчением и нежностью.