одилось к нему. Хотя Матвей ни разу не признался в этом публично. Порывшись в интернете, Илья выяснил, что Матвей вообще никогда никому не давал интервью, не отметился в прессе ни единой статьей. Он был на слуху, знакомый каждому по бесчисленным изображениям в прессе и телевидении, но, по сути, это был человек-невидимка. Он закрылся бизнесом, как раковиной. Каждый знал, сколько он стоит, но ведь деньги не имеют лица. Как же прикажете судить о человеке, о подоплеке его действий, если не имеете ни малейшего понятия, что он из себя представляет?..
Приходилось рассчитывать на логику.
Как человек образованный (все-таки имел за плечами университет, к тому же — гуманитарий), Илья понимал, что полагаться на логику глупо. Во-первых, как для постройки здания требуется материал, так для логического рассуждения требуется информация; а ее-то как раз и не было. Во-вторых, любое логичное рассуждение имеет меру — личность самого рассуждающего. Иначе говоря, о резонах другого человека мы можем судить только по себе. Это удобно, однако, увы, лишь создает фантом, ни на шаг не приближая нас к истине. Ведь даже о себе мы знаем ничтожно мало: так, по верхам, как реакции на дискомфорт. Да мы и не можем знать больше, как не можем знать о том, чего не увидели, не познали, не пережили. Тем более мы оказываемся в глупом положении, когда беремся судить о другом человеке. Даже самом близком. Согласитесь: в нашем распоряжении всего нескольких точек, в которых мы с ним соприкасаемся. А ведь там — неведомый нам необозримый космос: опыт, память, мечты, страсти, страхи, физиологические нюансы, которые диктуют сиюминутное настроение, подчиняют себе подсознание, выращивая единственный в своем роде плод, который мы называем поведением. Когда этот человек пытается что-то нам о себе объяснить (то немногое, что он о себе понял, вернее, свою гипотезу о себе), нам уже через минуту становится скучно. Ведь для нас его сообщение — абстрактное знание, находящееся за пределами тех нескольких точек, на которые мы в общении с ним опираемся. А всякая абстракция бесплодна, даже разрушительна для души, — вот отчего мы спешим от абстракции отвернуться и выбросить ее из сознания. Мы неосознанно дистанцируемся даже от самого близкого человека, чтобы случайно не травмироваться о доселе неведомый нам острый угол. И вообще не впускаем его в себя, когда для этого нет сил. Когда нет сил видеть, чувствовать, вступать в контакт с человеком, даже самым близким. Вот пример. Как счастлив был Илья еще недавно! Он жил бездумно, растворенно, не воспринимая времени, потому что его жизнью была бесконечность мгновений рядом с Марией. Все, что происходило между этими мгновениями: банда, налеты, напряженная умственная работа, потому что нужно было постоянно думать, думать и думать, чтобы опережать противника, чтобы не упускать малейших нюансов настроения в самой банде, чтобы пытаться понять каждого нового человека, ведь он мог оказаться подосланным агентом, — все это было ничтожно по сравнению с тем, чем жило его сердце. И вдруг он оказался один. Не по своей вине: близость с Марией была разорвана, когда смерть сына опустошила ее душу. И она отказалась впускать Илью в эту пустоту. Тогда он этого не понимал. Не понимал, почему она его отталкивает, почему не хочет спастись в его любви. Ведь он хотел — и мог! — наполнить ее душу своим чувством, влить в нее свою жизнь… Она ничего не принимала. Разбившись о невидимую преграду ее души, его чувство — прежде легчайшее! — возвращалось к нему, заполняло его по горло, выше глаз, густело, превращалось в камень. От этой тяжести он заболел. Страшно вспомнить те дни. Он боялся, что сорвется, начнет зверствовать. Обошлось. Он один знал, чего ему это стоило — но обошлось. Потом вернулась способность рассуждать — и он кое-что понял; во всяком случае — создал достоверную модель, которая объясняла ему произошедшее. Самое главное — он понял, что Мария любила не его. Она любила только сына. Эта любовь переполняла ее, избыток требовал приложения (высокая вода должна крутить турбину) — вот и повезло Илье. Ему досталась страсть, он стал клапаном для освобождения от избыточного давления в ее душе. Ее сын получал чистейший покой любви, Илья — ее бурю. Он купался в этой любви, в ее неистощимом потоке. Именно так ему казалось! — в неистощимом. Любви было столь много, что он даже не задумывался, как долго это может продолжаться. Он жил этим; он хотел, чтоб так было всегда. А оно вдруг — в одночасье — закончилось. Не стало источника любви — и погасла страсть, поскольку больше нечему было гореть. Пепел, мертвый пепел был там, где еще вчера было столько жизни. Вот когда Илья понял, что ему доставалась не любовь, а страсть. Им пользовались (неосознанно, конечно — неосознанно, да ведь ему от этого не легче), чтобы освободиться от избытка любви. Но он-то любил не кого-то другого — он любил ее, только ее, Марию! Он и сейчас ее любил. Она была именно тем, чего недоставало его душе. Тем катализатором, который пробуждал в его душе реакцию, освобождающую достаточно энергии, чтобы ему хотелось жить. В последнее время, после разрыва, он жил надеждой. Мария не пускает меня в себя, — рассуждал он, — потому что там, в ней, в ее душе, сплошная рана. Известно: раны врачуются только изнутри. Но ведь когда-то же это случится! — рана затянется тонкой пленкой, Мария отважится впустить меня в себя, — и тогда я наполню ее опустошенную душу своей любовью… Потом появился Строитель. И Мария стала другой. Не прежней, но другой. Похоже, Строитель стал целителем ее раны. Но мавр сделал свое дело, мавр должен уйти.
Вот так.
Пример неплох. Он показывает, как мы тычемся незряче даже в то, что у нас перед глазами. А каково судить о поступках человека, которого видал только раз, да и то безпамятного?..
Размышляя о Матвее, Илья допускал возможность меценатства. С его-то деньжищами!.. Илье это было понятно: он и сам при любой возможности робингудствовал, помогал беднякам. Не делился — именно помогал. Ему это ничего не стоило — всего не унесешь. Ему это нравилось, потому что для него это было игрой. Правда, немножко в этом было и мести властям, чуть побольше — тщеславия. А если копнуть еще глубже — была в этом и попытка заработать индульгенцию, отпущение грехов. Но чувство справедливости превалировало. Он старался не думать о том, что отдает не свое, что завтра у того бедняка все опять отберут, вернут прежнему хозяину. Важен был процесс. Важен был сам факт: я это сделал, я дал надежду человеку, дал ему шанс. Правда, если б он раздавал беднякам деньги, их было бы невозможно у них отобрать, но как раз деньги Илья ссуживал неохотно. Хотя insurgentом он стал не из-за денег — просто так сложилось по судьбе, так выкатился его шар, — было бы глупо не воспользоваться обстоятельствами. Он понимал, что другого случая разбогатеть у него не будет, потому и задержался в горах. Он пока не знал, как употребит накопленные ценности: будет их помаленьку проживать или даст деньгам работу; придет время — все решится само. Но одно Илья знал точно: деньгами он распорядится с умом. Не прогуляет. Не растранжирит. Где-то глубоко-глубоко копошилась мыслишка (об этом пока было рано думать, оттого Илья не выпускал ее на поверхность), что даст Бог — от него пойдет род промышленников или финансистов; он заложит базу, а дети и внуки станут развивать его бизнес. Правда, если сложится так, что он станет rentier, и его потомки будут rentier, — ну что ж, и в этом была своя прелесть. Конечно, жизнь деятельная, жизнь, сложенная из поступков — куда интересней. Но выбор зависит не только от нашего желания. Решать будут энергия (если ее нет — ничего не светит, кроме маниловщины), обстоятельства и судьба. В любом случае, деньги он употребит достойно. А начнешь делиться с теми, кто сам не смог выбраться из нужды… Нет, нет! — это бессмысленная трата. Природа не знает жалости; она производит четкий отбор: сильная, энергичная почка даст начало многолетней, плодоносной ветви; слабая почка даст веточку хилую, никчемную, которая незаметно засохнет через год-другой. Жизнь всегда дает человеку шанс. И не единожды. И если он этим шансом не воспользовался, если не ухватился за лежащую перед ним ариаднину нить, не отважился идти по ней через тьму, — значит, он уже отбракован, и если не на нем, то на его детях закончится его род. Помогать такому деньгами — все равно, что выбросить.
Когда-то Илья пережил это рассуждение — и больше не возвращался к нему. Удобно, когда есть четкая позиция. Правда, искушение оставалось, оно возникало всякий раз, когда он видел в глазах невысказанную просьбу. Но тут уж он поступал по обстоятельствам. Если в семье водились дети, он выгребал из кармана несколько небрежно засунутых крупных купюр (Илья клал их туда заранее, в каждый карман — определенную сумму, чтобы было, из чего выбирать), ворча при этом: «Купи детишкам приличную одежду. Ведь они у тебя — как ангелочки, а погляди, во что одеты…» Если же семья была бездетной, тем паче — если это был одинокий мужик, ему от Ильи ничего не светило. Раз бедный — значит, либо бездельник, либо пьяница. Засыхающая ветка. Точка.
Итак, версия меценатства Ильей рассматривалась, но так и повисла в воздухе, без окончательного решения «да» — «нет». Это вам не XIX век с его духовной культурой, с традицией жертвования. В прагматическое время живем. Нынче меценатство — рекламный акт; значит — прибыльное предприятие. А Матвей в этой истории не засвечен, ни лавров, ни дивидендов ему принести она не может. Каким бы великодушным он бы ни был (предположим, что он таков), Матвей прежде всего бизнесмен; да, сначала — бизнесмен, и уже потом — человек. А бизнес — прокрустово ложе, он формует человека по своему лекалу: смог приспособиться — получи конфетку (а как еще назвать успех?), не смог — извините, вы ошиблись дверью. Следовательно, чистым меценатством здесь и не пахнет — уж слишком большие деньги. Будь они поменьше — и вопросов бы не было. Тогда бы порядок событий можно было бы представить таким: из небытия возник храм — всплыла забытая легенда о Строителе и черном ангеле — а в душе некоего человека (в нашем случае — Матвея) как раз образовалась пустота — эти два факта (храм и пустота) нашли друг друга; и человек захотел причаститься, да к тому же осознал, что эта малая толика возвратится наполнением его души. Либо облегчением, ежели она Бог знает, чем отягощена…