У доктора Брауна появилось внезапное желание поговорить сегодня с Мэри, поцеловать ее в щеку, а может, и в шею, провести вечер со своим сыном и узнать, как у него дела. Фредерику захотелось снова стать тем, от которого он бежал к своим пациентам.
Ему вдруг вздумалось побыть отцом.
– Здравствуй, Мэри, – сказал Фредерик, который за время партии в шахматы со своим безымянным пациентом успел мысленно потерять свою супругу и сына.
Когда тебе рассказывают о чужом горе, ты не можешь это горе у человека забрать, ощутив цвет его горя и его послевкусие, ты лишь можешь его перенять на время, чтобы почувствовать вкус того, что имеешь.
Чего ты не был лишен никогда.
– Здравствуй. Ты сегодня рано. Что-то случилось? Ужин в холодильнике, если захочешь, я разогрею. Что с тобой, в самом де…
Доктор Браун поцеловал миссис Браун в губы. Женщина не была готова к такому повороту, а потому чуть было не отпихнула Фредерика, как чужого незнакомого мужчину, который собрался вдруг ее поцеловать. А затем она приказала своему телу расслабиться. Она никогда не считала, что от ее мужа дурно пахнет, но уже несколько лет Мэри казалось, что от него не пахнет вообще. Словно ее муж вдруг лишился какой-то самой важной части себя, того молодого и романтичного Фредерика, который умел ее слушать, который ценил ее запах. Который мог написать о ней даже стих, пусть и с плохими рифмами. Главное, что он мог из своей души для нее что-то вынуть и отдать. То, на что она могла вдохновить.
– Да что с тобой в последнее время такое? – спросила Мэри сразу после его поцелуя.
– Ничего. Тебе было неприятно?
– Нет, приятно, даже как-то неожиданно. Неловко мне, что ли…
– Тебе неловко, что твой муж тебя целует?
– Мне неловко, Фредерик, оттого, что мой муж меня целует раз в три месяца. И чаще всего это происходит после секса. Может быть, ты мне расскажешь, в чем причина? Хотя… Я догадываюсь.
– И в чем же, по-твоему?
– Тебе понравилась какая-то молоденькая девушка в клинике. Не знаю, кто она – врач или пациентка, это не важно. Ты ее мысленно… Мысленно касаешься. А потом приходишь домой, закрываешь глаза и ищешь ее во мне.
Я права?
– Нет, Мэри Элизабет Браун. На этот раз вы ошиблись. Мне никто не нравится, кроме вас. Странно, что ты списала меня со счетов преждевременно. Но больше меня удивляет то, что ты мне до сих пор нравишься! Ты там, внутри меня, мысленно любима в глубине души. Ты этого, конечно, не можешь увидеть и почувствовать. Тебе любовь нужно трогать руками и поглощать ушами. Но я не отказывался от тебя, не искал тебе замены, а просто утаил зачем-то свои чувства к тебе. А сегодня один мой пациент натолкнул меня на то, что я таю свои эмоции и чувства в себе. Боюсь показать их тебе, сыну, всему миру, наверное, даже себе боюсь их озвучить.
Мэри от удивления немного приоткрыла рот. Она даже понюхала, не пахнет ли от Фредерика алкоголем. Такие слова, как «эмоции, чувства, любовь», ей не приходилось слышать от своего мужа уже несколько лет. Несколько лет не приходилось слышать только ушами. А кожей чувствовать его прикосновения – наверное, с момента рождения сына.
Десять лет!
– Фредерик, заранее прошу тебя простить меня за мои слова, – она достала из верхнего шкафчика пачку сигарет, которую доставала лишь в особых случаях. Эти случаи у Мэри наступали, когда она приходила раньше всех домой. Оставалась одна, наливала себе в бокал вино, брала в руки книгу и отвлекалась от того, что ее уже давно достало. От того, что нет любви в семье, нет перспектив в ненавистной работе и что завтрашний день – это продолжение бесполезного сегодня, в котором нет никакого смысла. Она пьянела от вина, а слащавая книга о другой, сказочной жизни давалась ей с огромным трудом, в хеппи-энды миссис Браун верила так же искренне, как и в Санта-Клауса. Когда она закрывала книгу, а в ее жизни становилось больше ярких цветов, она доставала пачку своих сигарет с ванильным привкусом и жадно пускала клубы дыма. Фредерик давно уже знал о тайном, но безобидном увлечении своей супруги, но предпочитал молчать об этом. Пусть в ее жизни будет то, что можно от других скрывать. Измену доктор Браун перенес бы гораздо болезненнее, чем то, что его жена курит.
– О, ты куришь? – сделал удивленный вид Фредерик, словно он никогда даже не догадывался об этом. Мэри подожгла сигарету и сделала глубокую затяжку.
– Не разыгрывай сейчас комедию. Даже Дон и наши соседи знают, что я иногда курю. Ты стал настолько чужим для меня, что вчера вечером мне на секунду показалось, что я тебе изменила.
– Ты никогда раньше не изменяла?
– Тебе?
– Что за глупый вопрос, кому же еще.
– Глупый вопрос? – она улыбнулась. – Скрывать собственные чувства к другим людям – это эгоизм, Фредерик. Скрывать свою любовь от источника своей любви – это значит молча отказаться от своей любви. Разумеется, и от ее источника тоже.
Ты думаешь, что можно просто так подойти ко мне, поцеловать в губы и сказать мне, что утаил свою любовь в себе? Не смеши меня, психиатр. А потом спрашивать – кому еще я могла изменить. В самом деле, кому, доктор Браун?
– …
– Себе! Сохранить верность мужчине, который тебя не любит, – это в первую очередь изменить самой себе.
– А как же чувство долга?
– Если бы ты мне сказал о чувстве долга, когда просил меня выйти за тебя замуж и родить сына, то я бы ответила тебе: «Иди к черту!»
– Значит, ты мне никогда не изменяла?
– Если бы я тебе изменяла, Фредерик, – выпустила клуб дыма в лицо своему мужу Мэри, – то я бы не была ненакрашенной алкоголичкой, два раза в неделю выкуривающей по одной сигарете наедине с собой.
– Прости, Мэри, – он как-то неуверенно ее обнял.
– Да ну. Перестань ты, в самом деле, – как ребенок, улыбнулась Мэри Браун и дала заключить себя в объятия, ей на самом деле до невыносимости не хватало, чтобы ее хоть кто-то в этом мире обнял.
– Помнишь, как ты сначала терпеть не мог, когда я ночью клала на тебя свою руку или когда мы засыпали с тобой в обнимку?
– Помню.
– Я думала, что ты просто потерял ко мне интерес и теперь не знаешь, как отделаться от меня.
– А ты помнишь, как я тебя увел у своего соседа по койке, а тот ночью решил перерезать мне горло?
– Еще бы. Нечего девушек уводить! – улыбнулась она, вспоминая армейские годы, шинель, аромат зимних роз и сладкие пять минут на свидание.
– Я думал, что не выживу.
– А я часто думала о том, что лучше бы ты тогда умер.
– Верю.
– Можно мне сделать затяжку? – ни с того ни с сего заявил ее старый забытый друг, с которым она сегодня случайно встретилась на кухне своего дома.
– Вы курите, доктор Браун?
– Балуюсь иногда. М-м… – сделав одну затяжку, скривился ее муж. – Что за вкус?
– Ваниль.
– Терпеть не могу ваниль.
– Я знаю. А ты даже не догадывался, что я курю!
– Да знал я, Мэри, – доктор Браун решил наконец признаться. – Открывая окно, ни за что не выветрить из дома запах сигарет, ты знаешь это не хуже меня. После того как покуришь, нужно стирать не только одежду, но еще и шторы, полотенца и мыть все стены на кухне. Сигаретный дым впитывается во все!
– Я это прекрасно знаю, Фредерик. И мне трудно было поверить в то, что мой муж – такой идиот.
Затем они вдруг засмеялись.
– Что ты еще скрываешь, Мэри?
– А ты?
– Кроме того, что ты мне нравишься, больше ничего.
– Я тоже.
– Может быть, пойдем в спальню, пока Дон еще на занятиях?
– Сделаем «это» по-быстрому, как всегда?
– А как тебе нравится, Мэри?
Жена доктора Брауна, по совместительству самая обыкновенная женщина, которая нуждалась в ласке не меньше, чем любая другая представительница рода кошачьих, ответила своему мужу, что ей доставляет особую радость, когда он с нею обходится нежно, слепо нащупывает у нее ту таинственную красную кнопку, которая отвечает за удовольствие.
Мэри ответила, что ей нравится, как вчера.
– Повторим?
И после совместного теплого душа они повторили аж два раза, а сил и юношеского желания хватало еще и на третий. В этот раз кожа Мэри Элизабет Браун пахла для Фредерика Брауна сигаретным дымом с примесью вчерашней новизны. Пламенем, вспыхнувшим между ними, казалось, можно было сжечь этот дом дотла.
Вскоре вернулся Дон, а потому третьего раза у них не случилось.
– Дон, можно мне войти? – спросил Фредерик у своего сына, стоя на пороге его небольшой квадратной комнаты с двумя окнами. Дон лежал на кровати и посмотрел на него удивленными глазами, словно его отец только что совершил нечто удивительное и странное, то, что ему было несвойственно. Честно сказать, доктор Браун не помнил, когда в последний раз поднимался к сыну в комнату. Наверное, несколько лет назад. У окон стоял круглый письменный стол бежевого цвета, на столе – видеопроигрыватель, высокая стопка с дисками, несколько тетрадей, три учебника и наушники желтого цвета.
Слева у двери стояла вешалка, на которой висели две зимние куртки и горчичного цвета шарф. Возле нее на полу – пара хороших коричневых ботинок с высокой подошвой, которые, кстати говоря, подарил своему сыну он.
– Входи.
Доктор Браун медленно вошел в комнату Дона, в воздухе стоял аромат, доносившийся от ботинок и, судя по всему, от разбросанных у окна носков. Фредерик подошел к окну и поднял с пола грязные носки.
– Я приоткрою окно. Ты не против?
– Нет. Брось, пожалуйста, носки на пол. Мне неприятно.
– Тебе неприятно, что я взял в руки твои носки или что они пахнут?
– И то, и другое. Чего тебе?
Фредерик бросил носки на пол и присел на кровать Дона.
– Я знаю, это может прозвучать странно, но я очень сожалею, Дон, что уделяю тебе так мало времени.
Лицо Дона снова выразило какую-то непонятную эмоцию.
– Ты разговариваешь, как робот.
– Что ты имеешь в виду?
– «Что ты имеешь в виду?» – передразнил его юноша. – В твоем голосе нет никаких эмоций, он ровный, как у ведущих теленовостей или роботов из фильмов. Ты – не настоящий, понимаешь?