– Нет.
– Почему?
– Я ненавижу книги, они скучные. И все взрослые их почему-то заставляют читать.
– А хочешь, я тебе принесу интересные книги, но не стану заставлять их читать? Я их просто оставлю на твоем письменном столе, а читать их или нет – это твое дело. Можешь к ним вообще не прикасаться, я не стану по этому поводу огорчаться.
– Правда? – возрадовался Дон такому заявлению.
– Слово даю. Я принесу тебе «Дети капитана Гранта» и «Пятнадцатилетний капитан», а если вдруг ты решишь просто так их открыть, поискать картинки, то со временем я принесу еще «Приключения Тома Сойера и Гекльберри Финна».
– Ладно, но не думай, что я их буду читать. Хорошо?
– Мы же договорились. Можешь ничего не читать. Но я тебе скажу, как взрослый, что читать книги интересно, но только те книги, которые подходят тебе.
Нам прививают ненависть к литературе из-за того, что с самого детства приказывают читать то, что нам совершенно неинтересно. Но дайте одиннадцатилетнему мальчику почитать Жюля Верна или Марка Твена – и любовь к книгам останется в его сердце навсегда.
– О боже, как скучно. Не верю, что книги могут быть интересными. Продолжай лучше свою историю, па.
– Хорошо, – улыбнулся Фредерик и понял, как ему не хватало этого разговора с сыном, как он наполняется сам и наполняет собой свое нерукотворное творение, одно из лучших изделий Создателя. Наполняет свое дитя тем, чем полон сам.
– Уильям видит мир прямо, хотя никогда не смотрит прямо в глаза. – Фредерик думал, как рассказать про письмо Уильяму от матери, которое он прочел в его комнате, но потом решил это не рассказывать. – Я хочу его познакомить с одной очень интересной старушкой, ее зовут миссис Норис. А интересна она тем, что по субботам ее навещает Адольф Добель…
Фредерик проговорил с Доном часа полтора, а может быть, даже два, они спустились к ужину, когда мама уже спала. Мэри этим вечером выпила бокал вина, а затем – нежности и хорошенько опьянела, уснув с чудесными светлыми мыслями и с улыбкой на губах.
Фредерик с сыном достали из холодильника готовый ужин, разогрели его и продолжили за трапезой свой диалог. Отец рассказал сыну абсолютно все о миссис Норис, об Адольфе Добельмановиче и счастливой собаке, которой старуха завещает кругленькую сумму и свое старое платье с туфлями в придачу.
Дон затаив дыхание слушал рассказ, а когда они поужинали, то Фредерик неожиданно сказал своему сыну, что любит его, и пожелал ему спокойной ночи.
– Спокойной ночи, па. О наших сантиментах – тсс! Жду тебя завтра вечером. Знаешь, сейчас ты вообще мало похож на робота.
– До завтра, Дон.
И еще раз он обнял его перед сном. И на этот раз Дон не был против.
Мэри всю ночь проспала у Фредерика на груди, а утром встала тихо, чтобы не разбудить своего любовника, и покинула этот холодный дом, улыбаясь. В это утро она была так же радостна и полна сил, как вчера. Дом больше не высасывал из нее всю энергию и блеклое, угасающее желание жить, он, наоборот, заряжал ее. Этот дом – не стены, не кровать, не крыша над головой, не холод, этот дом – отношение ее мужа к ней. И никогда не смогут муж с женой протопить Дом, если между ними холод.
– До вечера, Фредерик, – сказала она, садясь в машину и уезжая прочь по шоссе. По трассе, ведущей в никуда. Мэри Браун каждое утро готовила завтрак, а затем в спешке покидала свою семью и уезжала на ненавистную ей работу. Она думала, что сможет сбежать от быта, семейных проблем, от собственного несовершенства в зеркалах, которые ее окружали дома. От навязанной и фатальной нелюбви к самой себе. Она убегала туда, где ей было плохо, – от того, с кем было невыносимо.
Мэри Браун – не сумасшедшая, не дура, не алкоголичка, выкуривающая два раза в неделю по сигарете в полном одиночестве, она всего-то обыкновенная женщина, ненужная со временем синица в руке, мечтавшая быть журавлем в цвете черных глаз. Женщина, пахнувшая совершенством и чудом, спустя десять лет перестала сначала ощущать чувства к себе, потом перестала чувствовать сама, а затем только перестала в постели пахнуть. Женщина, родившая сына тому, кто ее об этом просил, хотела намного больше, чем взамен получила. Дева, чья кожа пахла этой ночью сигаретным дымом, страстью и жженой свечой, вдруг ожила. Живое, цветущее, прелестное и неповторимое, находившееся в этом холодном доме так давно, что, казалось, уже стало искусственным – сначала полностью иссохнув, устарев, завянув, затем окаменев, возненавидев и исчезнув.
Но вдруг в пластмассовую розу, лилию, орхидею – неважно – вдыхают истину, наполняя ее забытой природой, значимостью, истинным предназначением. Тем утраченным запахом, который, казалось, давно выветрился и принял структуру бесцветного и безвкусного воздуха. Кто-то, кто однажды взял, пережал ее сонную артерию, дождался, когда из глаз исчезнет душа, а из тела жизнь, вдруг привел в чувство наполовину мертвую женщину, которая больше никогда не позволит своему душителю притронуться к ее шее. Найти в своей форме и структуре точку, нажав на которую, можно ее уничтожить, убить! «Спасибо за спасение, теперь начну ценить жизнь!» Кто-то спас ее, и Мэри почему-то казалось, что это кто-то совершенно другой, неизвестный, неведомый, неслыханный, неприкасаемый, вдруг, не жалея воды, напоил ее корни. Щедрость – одно из самых важных качеств, как для женщины, так и для пластмассы, да и вообще для любого прекрасного творения этого мира, которое было создано с целью, чтобы его вдыхали, наслаждались. Вдыхали, чтобы брать, наслаждались, чтобы наполняться.
В нее, постаревшую в молодости Мэри Элизабет Браун, втолкнули с огромной силой чувства. На вечно пустынные земли Сахары вдруг неожиданно вылили океан!
Вбили в нее гвоздь. Стене может быть больно, когда в нее вдруг вбивают гвоздь, когда заколачивают какую-то непонятную эмоцию, издалека похожую на море Звезд на острове Ваадху. Запахом эта эмоция напоминает что-то до боли знакомое, уже вдыхавшееся ранее тысячу раз, что-то такое, без чего невозможно вдруг вспомнить себя. Целый букет, из которого попросту невозможно вырвать что-то одно и дать тому название. К пластмассовой женщине вдруг осторожно притронулся робот.
– До вечера, Мэри, – сказал доктор Фредерик Браун, когда открыл глаза и не обнаружил рядом свою супругу. Мужчина, который открыл в себе способность чувствовать, Дом, который больше не отравлял ничью душу, Крепость, из которой больше никому не хотелось бежать.
– До вечера, Дон, – он поцеловал своего сына в лоб и пообещал никому не рассказывать об их маленьком секрете.
– Буду ждать твою новую историю, – сказал в ответ ребенок, которому не нужны были ни книги, ни тетради, ни учителя. Самый обыкновенный мальчик, сирота, которому нужен был только папа.
Глава седьмая
Сегодня был понедельник, а потому в лечебнице было огромное количество врачей, которые толпились в коридорах и носились, как проклятые, по палатам своих больных. В больнице сегодня было шумно и суетливо, как на городском вокзале. Никто из здешнего персонала не проявил к доктору Брауну особого интереса, желания с ним дружить или хотя бы даже завести разговор. Фредерику казалась, что это доктор Стенли подговорил весь свой персонал, с которым он проработал много лет, устроить ему, доктору Брауну, бойкот. Ведь причина для этого действительно была серьезная, у главного врача этой больницы, ставшего для многих молодых психиатров примером и даже вторым отцом, хотели украсть кабинет и кресло. Хотели сломать, выбросить на улицу и сказать человеку без имени: «Входи, мы найдем для тебя место».
Кстати говоря, и сам виновник торжества появился в поле зрения доктора Брауна, когда тот неспешно подходил к палате миссис Норис.
– Доброе утро, доктор Браун.
– Доброе утро, доктор Стенли. Чем обязан?
– Как дела с пациентом из тридцать шестой палаты? Узнали что-нибудь интересное о нем?
– Как вам сказать. У меня есть догадки, но чтобы их подтвердить и поставить этому человеку диагноз, я должен провести с ним еще несколько сеансов. У меня ведь есть время?
– Время есть. Но я вижу, что ваши сеансы не дают никаких плодов. И пока, если смотреть правде в глаза, доктор Браун, ваше присутствие в этой больнице совершенно бесполезно.
Я искренне надеюсь, что в скором времени что-то изме…
– Он потерял свою семью. И утверждает, что не владеет гипнозом, а я пока никак не могу понять, зачем вы надели ему повязку на глаза и оставили в таком положении?
– При каких обстоятельствах ваш пациент потерял семью, вы выяснили?
– Обстоятельства не имеют никакого значения, доктор Стенли.
Старший товарищ посмотрел как-то неодобрительно на Фредерика.
– Это еще почему?
– Важно не то, как погибла семья, а важно, испытывает ли он чувство вины по этому поводу. Или я не прав?
Доктор Стенли поправил очки на переносице и одобрительно кивнул своей яйцеподобной головой.
– Вы совершенно правы. Вам удалось это выяснить?
– Да, он испытывает чувство вины.
– Хорошо, хорошо, это уже что-то. Он наотрез отказывается со мной разговаривать, этот ваш… А в последний раз он вообще заявил, что ему восемьдесят лет.
Нет времени копаться в его голове, но я…
– У него явное раздвоение личности.
– Вы готовы уже поставить диагноз, доктор Браун?
– Пока нет, но в скором времени.
– Работайте, доктор, работайте. Я очень расстраиваюсь, что в моей больнице лежит непонятно кто. Я люблю, когда всему есть свое название.
И да, кстати, доктор Браун, вы ведь сейчас направляетесь в палату миссис Норис? Верно я понимаю?
– Да, а в чем дело?
– Я вам запрещаю впредь посещать ее.
Фредерик сначала сильно нахмурил брови, затем выдохнул и улыбнулся.
– Почему?
– Потому что это не ваш пациент. У миссис Норис есть свой лечащий доктор, который уделяет все свое свободное время только ей одной. Это называется методом абсолютной концентрации на единственном пациенте, если вы уже забыли! И с вашей стороны очень нехорошо привязывать ее к себе, ее уже приручили, доктор Браун, оставьте ее в покое.