Главный врач развернулся, чтобы уходить, но Фредерик положил ему руку на плечо.
– Приручили? Вы думаете, что вы сейчас говорите? Она что, собака, по-вашему, чтобы ее приручали?
– К чему эти восклицания, жесты и чувства, доктор Браун? Вы что, пришли в театр или читаете роман? Что с вами такое, Фредерик, встряхнитесь!
– Я не согласен с тем, что мне нельзя навещать миссис Норис. Вы не вправе этого запретить.
– Я – нет, – спокойно ответил доктор Стенли. – А директор может.
– Я пойду к директору и…
Главный врач вытащил из кармана своего халата лист бумаги, аккуратно сложенный вдвое, и протянул своему собеседнику.
– Что это?
– Прочтите.
«Я лично запрещаю вам, доктор Браун, посещать пациентку миссис Норис. В причины вдаваться не буду.
Директор. Дата и подпись».
– Понятно, – Фредерик отдал обратно лист.
Доктор Стенли как-то по-злому улыбнулся и довольно положил этот лист обратно в карман. Любил этот коротышка, когда все делают так, как сказал он.
Фредерик еще ни разу не встречался с директором, но уже успел его заочно возненавидеть. А что, старая школа. Старые порядки. Все логично.
– Пусть будет так.
– Конечно, так и будет, доктор Браун. Ведь вы не хотите вылететь отсюда, как пробка из бутылки шампанского?
– Чтобы вы выпили за свое здоровье и процветание? Да ни за что в жизни, – ему захотелось смачно плюнуть своему собеседнику в лицо, но пока доктор Браун решил безобидно съязвить. Оставить плевок при себе, пока не придет время.
Конечно, он мог сейчас сказать этому хамоватому выскочке, вообразившему себя Господом Богом в этой больнице, что от лечащего врача миссис Норис толку столько же, как от ваты при лепре.
Но если он сейчас расскажет о том, что миссис Норис желает покончить жизнь самоубийством, то ее тут же переместят в палату для буйных. Где нет окон, а стены обиты войлоком. Куда не приносят ни телевизор, ни радио, ни какую-либо растительность, которая могла бы напоминать пациенту о жизни. Напоминать человеку в смирительной рубашке с кляпом во рту, что мир находится не в этой комнате, а за ее пределами.
И, скорее всего, доктор Браун предпочел бы, чтобы старуха выпрыгнула в окно и свела счеты с жизнью, чем оказалась с его безымянным подопечным в одном положении.
– Ладно, пусть будет по-вашему. Но не думайте, доктор Стенли, что вы сможете перекрыть кислород тому, кто изо всех сил стремится дышать.
– Хватит философии, занимайтесь своим больным, доктор Браун. Всего хорошего.
Ах, да, кстати… – Главный врач уже начал было уходить, но вновь остановился и развернулся к своему собеседнику:
– Если я еще раз услышу от вас, что вы позволяете себе страдать за своего или чужого пациента, то я лично подам директору рапорт, чтобы вас списали по профнепригодности. Психиатр не должен чувствовать, он должен анализировать и принимать решения. Этому вы должны были обучиться или не обучиться еще в колледже. Вам понятно, доктор Браун?
– Мне предельно понятно, доктор Стенли. Позволите мне незамедлительно направиться к своему пациенту?
Мужчина в толстом панцире ничего не ответил, а только поправил вечно сползающие с переносицы очки и ушел в палату миссис Норис.
«Ничего, я зайду к вам немного позже, муза Адольфа Добельмановича».
И Фредерик подавленно направился в конец коридора, чтобы подняться на последний этаж к своему законному пациенту, следуя методу абсолютной концентрации на одном-единственном человеке.
– Здравствуйте, Безымянный, – сказал доктор Браун, когда переступил порог палаты тридцать шесть и уверенно уселся на свой личный стул.
В ответ – тишина. Безымянный лежал на правом боку и ровно дышал. Невозможно было разобрать, спит он сейчас или бодрствует.
У ног доктора Брауна лежала та самая шахматная доска с деревянными фигурами. Взглянув внимательнее на доску, Фредерик увидел вчерашний шах и мат. Все фигуры стояли на своих местах, их никто не трогал.
– Может быть, сыграем еще одну партию, Безымянный?
В ответ – снова тишина и ровное дыхание пациента.
– Вы будете играть опять белыми?
И на этот вопрос Безымянный не дал ответа. Он сегодня почему-то не шел на контакт.
– Я хочу отыграться, Безымянный, слышите меня?
И тут прозвучал голос – Фредерик аж вздрогнул от неожиданности.
– Вы уже выиграли, доктор. В ближайшее время вы получите ответ.
– На какой именно вопрос я получу ответ?
Тишина. Снова ровное дыхание Безымянного и интригующая, разрывающая любопытством душу тишина.
– Что за вопрос, скажите? – повторил уже громче доктор Браун, но его пациент ничего не ответил.
Фредерика это игра в догадки сильно утомила, он встал со стула и направился к выходу.
– У меня много времени, я охотно подожду, – сказал, обернувшись к своему пациенту, доктор Браун перед тем, как покинуть палату. Краем глаза он заметил на столе, возле вазы с цветами, маленький предмет, которого вчера там не было.
Он изо всех сил напряг глаза, пытаясь рассмотреть этот странный предмет, но ему этого сделать не удалось. Освещение в комнате было плохое.
Доктор Браун подошел ближе к столу и теперь ясно рассмотрел у вазы маленького оловянного солдатика, который раньше стоял в углу комнаты.
«Зачем Гарри его туда поставил?» – задумался Фредерик и решил спросить об этом у санитара при первом же случае.
– До встречи, Безымянный.
Вновь – тишина.
Доктор вышел из палаты, закрыл ее на ключ, а затем заглянул в соседнюю дверь, из которой лился свет.
Уильям Бах стоял и смотрел в окно. Доктор Браун не заметил в его ушах наушников, а потому решил зайти и поприветствовать молодого человека.
– Доброе утро, Уильям.
– Доброе утро, Фре, – сказал юноша, по-прежнему продолжая смотреть в окно. Фредерик уже успел привыкнуть к такому довольно странному типу общения, когда собеседник избегает смотреть в глаза.
– Как ты себя чувствуешь?
– Хорошо. А вы?
– Замечательно. Сегодня необыкновенно солнечный день. Не хочешь выйти на улицу и прогуляться по свежему морозному воздуху?
– А? Что? – Уильям как-то странно отреагировал на это вполне нормальное и естественное предложение.
– Не хотел бы ты выйти на свежий воздух, Уильям? У тебя в комнате душно, твоему мозгу не хватает кислорода. Если ты будешь выходить на улицу хотя бы два раза в день, то начнешь чувствовать себя гораздо лучше и будешь крепче спать.
– Мне здесь хорошо. Мне не душно.
– …
Доктор Браун понял, что не с того начал разговор с юношей.
– Как твоя хризантема?
Уильям вдруг перевел взгляд на свой цветущий желтый цветок, за которым он так старательно ухаживал изо дня в день.
– Как всегда, он цветет.
– Он?
– Да, он, а что такого?
В мозгу доктора Брауна что-то не сошлось, а потому ему в это мгновение стало мучительно больно, впрочем, как и всегда, когда не хватало какой-то детали конструкции, но он даже не подал вида.
– Ты сказал «он», потому что цветок или потому что у него есть личное имя?
– Имя есть.
Уильям снова перевел взгляд в окно. Сегодня почему-то и он был не особо настроен на общение. Фредерику приходилось буквально вытаскивать из него ответы на свои вопросы.
– Как ты называешь свой цветок, если не секрет?
– Военный.
Такой ответ был полной неожиданностью для доктора Брауна. Этот юноша был, пожалуй, самым непоследовательным человеком в его окружении за все недолгое время, проведенное в этой больнице. Безымянный тоже пришел на ум Фредерику, но он сразу же окрестил его безумным.
– Уильям, ты мне говорил, что упоминание о военном причиняет тебе боль. Так почему ты назвал так свой цветок, ассоциируя его тем самым с болью?
– Этот военный, что в горшке, не вызывает во мне боль, Фре.
– Но почему, ты разве не думаешь о нем, когда смотришь на свою хризантему?
– Думаю, но мне от этого не больно, а даже наоборот.
– Наоборот? Объясни, пожалуйста, что это значит.
– Это значит, Фре, что я смотрю на военного и понимаю, что могу сделать ему больно и даже его убить. От этой мысли мне всегда становится хорошо. Понимаете?
Доктор Браун решительно ничего пока не понимал.
Общение с детьми ему всегда давалось с большим трудом в силу разных взглядов на одни и те же вещи. Зато беседа с ними всегда казалась ему познавательной и чрезвычайно интересной.
– Понимаю. А почему ты так ухаживаешь за ним, почему не даешь ему умереть, если это доставило бы тебе радость?
– Нет, Фре, – юноша начал немного злиться. – Вы меня не поняли! Я не говорил, что мне хочется, чтобы он умирал. Мне нравится знать, что его жизнь находится в моих руках и что я в любой момент способен его убить, если захочу!
Но мне кажется, что если я порву на части военного, то мне не станет хорошо, а даже, наверное, наоборот. Я наливаю в него воду и протираю каждый день листья, чтобы он был красивым. Нет, я не хочу, чтобы он умирал, но мне нравится думать о том, что я могу его убить. Теперь вы понимаете, Фре?
– Да, теперь я все понял, Уильям. Прошу простить мне мою невнимательность. Позволь спросить у тебя еще кое-что: а мама твоя тоже ассоциативно присутствует в этой комнате?
– Да.
– Позволь мне выдвинуть свою версию, Уильям, так сказать, реабилитировать себя в твоих глазах…
– Давайте, Фре.
Доктор Браун перевел взгляд на один-единственный предмет в этой комнате, который мог бы напоминать юноше маму.
– Твоя мама – это Библия.
– Да, вы знали, Фре. Вы не глупый.
Все же этот юноша, несомненно, казался доктору Брауну старше по развитию, чем его десятилетний сын Дон, взять хотя бы тот факт, что его ругательства имели более интеллигентный характер.
Хотя это, наверное, проблема воспитания, а не возраста.
– Я смотрю, маму ты тоже протираешь каждый день и бережно относишься к ней.
– Да, я маму иногда открываю, чтобы прочесть, но сразу же закрываю. Потому что трудно.