Доктор Браун перевел взгляд на вазу с живым тюльпаном, который в этой сырой и холодной камере еще не погиб, а затем посмотрел на оловянного солдатика, который верно охранял каплю живого и дышащего в этом ледяном и непригодном для жизни месте.
– И какой он на ощупь, доктор?
– Он звонкий, Безымянный, понимаю, что это звучит абсурдно, но снег на ощупь звонкий… Что с ним не так?! Ответьте, пожалуйста, если вы знаете ответ на этот вопрос.
– Я знаю ответ, доктор, но не могу ответить вам прямо.
– Почему?
– Потому что вы знаете ответ на этот вопрос, но сопротивляетесь ему. Давайте я лучше отвечу вам на другой вопрос, собственно, с которым вы ко мне недавно и пришли – кто я такой!
Доктор Браун затаил дыхание, и в этой гробовой тишине каждое слово его собеседника сейчас звучало, как гром.
– Я – человек, который не имеет права говорить прямо! Я могу лишь намекать и выстраивать ассоциативный ряд из обыкновенных повседневных предметов, чтобы они говорили вам за меня. Но лично я, доктор, не могу позволить себе сказать вам все прямо, и у меня есть на то серьезные причины.
– Что это за причины, Безымянный?
– Одна из них – это то, что мое слово может вас уничтожить полностью, доктор Браун. В моих руках сейчас серьезное оружие, которое я держу при себе незаряженным, это – правда.
– Какую правду вы знаете обо мне, человек?
Доктор Браун всей своей сущностью понимал, что стоит сейчас не перед человеком, а перед бездной. Он этого не знал, нет, он это почувствовал на уровне инстинктов, такое случается, когда, например, человек собирает грибы и вдруг чувствует где-то в солнечном сплетении приближение опасности, какое-то ранее неизвестное ему чувство внезапно приходит к нему и приказывает быть внимательным. Грибник, прищурив глаза, начинает внимательно смотреть себе под ноги, ожидая опасности на земле, а в это время позади раздается громкий треск, и сосна, стоявшая метрах в тридцати вдруг валится прямо на него.
И последнее, что успевает почувствовать человек перед своей кончиной, то самое приближение опасности, взгляд бездны. Вот именно это ощутил только что на себе доктор Браун, разговаривая с Безымянным.
– Я уже пытался вам намекнуть за партией, доктор Браун, но вы меня не услышали. Вы запираете свою боль в себе.
– С того момента, как вы выиграли у меня в шахматы, в моей жизни все изменилось. Я последовал вашему совету и нашел в себе ту, запертую любовь к собственной семье.
– Нет, Фредерик. С того момента вы еще сильнее начали сопротивляться боли, сопротивление – это всегда сражение. Вы начали сражаться, доктор, это хорошо. Но вы проиграли – это плохо.
– Я не понимаю сейчас ничего. Вы могли бы со мной говорить простым, человеческим языком, пациент?
– Дом внутри, а не снаружи, доктор Браун! И я не пациент, а ваше зеркало, которое отражает лишь то, каким вы себя видите, а не то, кто вы есть на самом деле.
Снова в ушах Фредерика застряла бессмыслица, пропитанная насквозь абсурдом. Такие речи ему уже доводилось слышать на кассетах, когда изучали шизофрению в университете.
Фредерик встал со стула и выключил свет в комнате, и перед тем, как покинуть палату, он услышал позади себя:
– Я вам вру, и все вокруг вам врут. Спросите себя – почему?
Доктор закрыл на ключ палату своего пациента и хотел было выкинуть этот ключ в окно или еще лучше – утопить в озере, но затем вспомнил, что и у Гарри есть ключ от этой палаты, и отказался от этой бессмысленной затеи.
– Можно мне войти? – спросил доктор Браун, стоя на пороге соседней палаты.
– Входите, Фре, – ответил юноша, который сидел на стуле и смотрел в окно.
– Доброе утро, Уильям. Рад тебя видеть! – искренне сказал доктор. После недавней встречи этот молодой человек для доктора Брауна был сейчас лучом света в колодце. Глотком воды в пустыне.
– Позволь спросить, на что ты сейчас смотришь?
– На леса, Фре. С них скоро опадет листва.
– Какая пора года, по-твоему, на улице, Уильям? – вежливо поинтересовался доктор.
– Лето. Конец августа, холодает. А по-вашему, Фре?
Он сейчас стоял на распутье – сказать юноше правду или поддержать его особое видение этого мира. В конце концов, он решил сказать правду.
– Зима. Начало февраля.
Уильям сначала ничего не сказал, но вскоре спросил:
– Почему на ваших ботинках нет снега, Фре?
– Потому что в теплом помещении снег тает, Уильям.
– Да, я знаю это, вы правы. Вот я никак понять не мог, почему на вас зимние ботинки, теперь понимаю. Потому что зима на улице.
– Именно так, – спокойно сказал Фредерик. Ему показалось, что есть уже прогресс в восприятии мира его молодым пациентом.
– А я вижу лето, Фре. Вы не против, если я буду видеть то, что вижу?
– Ни в коем случае, Уильям. Ты всегда можешь видеть мир таким, каков он есть для тебя. Этого тебе никто не может запретить.
– Хорошо. Вы принесли мне книгу, Фре? Да?
– Конечно. Как и обещал. Вот. – Доктор Браун сделал несколько шагов по комнате молодого человека и положил на его стол книгу, стопку чистых листов и баночку чернил.
А затем вернулся на свое прежнее место.
– Как называется ваша книга, которую я не буду читать?
– «Пятнадцатилетний капитан». Очень интересное произведение, Уильям.
– Я знаю, Фре. Я ее читал.
– Правда? – глаза доктора Брауна были полны удивления.
– Да, правда. Мне принес эту книгу военный и сказал, что если я ее не прочту и не начну после этого читать книги, то он меня отведет в детский дом и оставит там.
– Понятно. Этого следовало ожидать… – сам себе под нос пробубнил доктор Браун.
– А вы говорите мне, что он меня любит.
– Но ведь любит же, Уильям, – чуть было не крикнул Фредерик, но не крикнул, а сказал громче обычного, вложив в это предложение всю свою злость: – Как можно не любить?
– Я ненавижу книги, Фре, но из-за того, что меня отведут в детский дом, я их читаю и буду читать.
– Военного больше нет, мальчик мой, – сказал Фредерик, как своему собственному ребенку, чья боль передалась и ему. – Не оставляй его в себе.
– Он есть, Фре. Вот здесь, – юноша постучал себя по груди.
– Выкинь его оттуда! Он там не нужен.
– Не могу. Я его вчера выкинул на улицу, а он все равно остался здесь.
Доктор Браун только что обратил внимание, что на окне нет хризантемы.
– Уильям… – доктор Браун хотел сказать что-то важное и точное, те слова, которые определили бы суть и сумели помочь этому прекрасному и ранимому ребенку. Этому поразительному организму, на котором раны не заживают вообще, а со временем только гниют. Этому живому и тонкому существу, которое сбежало в сумасшедший дом, чтобы выжить в мире, который не умеет касаться нежно.
Фредерик не нашел вообще никаких слов, чтобы выразить сейчас то, что у него внутри…
Миссис Норис уже давно следовало постучать в палату, но стука не было, а значит, она не соизволила сегодня прийти.
Пока доктор Браун стоял около Уильяма и предавался тишине, разбавленной глубокими мыслями по поводу отцовской любви военного к мальчику-аутисту, в палату номер тридцать шесть, в которой находился пациент, имени которого никто не знал, вошел сутулый, невысокий человек в белом халате. Он открыл палату, достав ключ из кармана своих брюк.
Не только у Гарри и Фредерика был ключ от тридцать шестой палаты, но и у доктора Стенли тоже.
– Здравствуйте, директор, – поприветствовал свое начальство вошедший внутрь доктор Стенли, главный врач этой лечебницы.
– Доброе утро. Вы поступили очень неосмотрительно, доктор, мой пациент находится в соседней палате и может войти к нам в любое время.
– Я об этом позаботился, директор. Не зайдет. У меня есть для вас две новости. Одна плохая, другая хорошая.
– Начинайте с хорошей.
Доктор Стенли поправил свои очки и сказал лежавшему перед ним человеку с повязкой на глазах:
– Мама Уильяма Баха согласилась приехать к нему и прибудет с минуты на минуту.
– Это замечательно, Стенли. Это очень хорошо, что она согласилась. Как вы сумели ее уговорить?
– Я ей соврал, что Уильям ее ждет.
– Понятно. Не используйте больше грязь, доктор. Мне не нужен результат любой ценой. Говорите плохую новость.
– Миссис Норис решила покончить жизнь самоубийством. Я нашел сегодня утром на обходе письмо, которое она написала собственным почерком. Письмо не совсем обычное. Оно было написано ее рукой, но словами другого человека. Надеюсь, вы поняли, кого я имею сейчас в виду.
– Да, понял. Он хочет спасти ее?
– Как я понял, да. Но он не сообщил мне об этом, чтобы я не принял экстренные меры.
– Да, Стенли, этого однозначно стоило ожидать. Как вы поступили?
– Я перевел ее в другой корпус.
– Вы поместили ее в палату для буйных?
– Пока нет. Жду ваших указаний, директор.
– Очень хорошо. Не нужно ее в смирительную рубашку одевать. Миссис Норис, как вы уже поняли, действительна больна, и я с радостью возьмусь ее вылечить.
– Как вы поняли, что она больна, директор?
– Если бы старуха действительно симулировала, то она бы сразу после ухода нашего доктора «Х» избавилась от этого письма, так как это прямая улика против нее и прямой путь к смирительной рубашке. Но миссис Норис не стала уничтожать улику по одной простой причине – потому что ждала утра, когда цельная миссис Норис проснется. Без сомнений, она теперь мой будущий пациент.
– Как скажете, директор. Но, как вы сами понимаете, это практически бесполезно…
– Доктор Стенли, вы занимаете в этой больнице одну из самых высоких должностей, но вам никогда не занять моего места. Знаете почему?
Главный врач отрицательно покачал головой, а затем вспомнил, что директор ничего не видит, и добавил:
– Не знаю.
– Потому что вы считаете случай бесполезным всякий раз, когда ваш собственный метод не работает. А я постоянно экспериментирую, пытаюсь найти другой метод, если старый не подходит. В итоге я создаю способ, который можно применить лишь для одного человека, так называемый одноразовый прием. Как в случае с нашим доктором.