Санька проворчал, что надо найти, где разворачиваться. Словом, за мужиком в распахнутой рубахе – со стопкой книг пришлось идти одному. Рассматривая кирпичный новодел, подумал про себя: «Ничего себе – классики живут!». Однако домишко на Щетинкина выглянул из-за барского здания углом с окошком – словно подмигивая: «Здесь я!». В детстве я частенько бывал под Волгоградом, в селе Моисеево, где всё мне казалось странным. Мы посещали кладбище, где похоронены матушкины родственники. Могилы – без оград, с деревянными крестами. А живые, наоборот, хоронились за высоченными заборами, страшнее которых были только безразмерные чёрные ворота, в которые Санькин грузовик точно бы проехал. Поэтому забор и зелёные ворота с калиткой, преграждающие вход, не показались мне чем-то особенным. Мужичок проскользнул в калитку палисадника и принялся долбить в окно с криками «Витя! Витя! Дай десятку!», совершенно не обращая внимания на моё присутствие и, вероятно, забыв о своём обещании на меня «настучать». Затем он перебежал к другому окну, продолжая стучать и выкрикивать, не меняя экспрессивности.
В подобной ситуации нажимать на звонок над калиткой или каким-то образом пытаться проникнуть во двор с моей стороны показалось чем-то неуместным. Не знаю, как бы поступил в подобной ситуации Виталик из юности, но я просто стоял поодаль, ожидая, чем всё это закончится. Виталику было бы проще – он племянник известного артиста. Я же – выпустил одну книжечку хреновых стихов.
И когда показалось, что, собственно, нечего ждать – пора возвращаться к грузовику, поскольку никто «двоюродному брату» не открывал и, в соответствии с логикой, никого не было дома, калитка внезапно распахнулась, и прежде чем из неё выставились костыль и нога, раздался такой сочный и дребезжащий с хрипотцой мат, что «двоюродный» как-то сник, уменьшился в размере. Вполне разумным существом он подскочил к вышагнувшему из калитки старику в замызганной фуфайке и белой, пенсионерской, кепчонке. Как я понял, всё у него получилось, приняв денежку, спешно ретировался, мимоходом кивнув на меня: «До тебя, Витя, приехали». Перебирая ватными ногами, я засеменил навстречу дедуле, с ощущением полного обмана. Разве мог этот хромой, чуть сгорбившийся старик в фуфайке – несмотря на лето, быть всемирно известным писателем?
В моём голопузом детстве – наш сосед, отсидевший в общей сложности лет 40 до и после войны, в затёртом костюмчике и точно такой же кепочке более походил на писателя, поскольку каждому благообразно кланялся всей головой, здороваясь.
– Ты откуда? – тоном, которым материл родственника, спросил Астафьев. Услышав ответ, спросил спешно: «Витька Баянов жив?».
– Он главный редактор у нас… – замямлил. – Дней пять назад его видел.
– Проходи, – Астафьев развернулся, прихрамывая, исчез за воротами.
Он вообще двигался как-то однобоко, скособочено. Это потом я узнал, что у него не видел один глаз, и сухая рука. А тогда его перемещения по двору мне показались странными и неловкими. Невежливыми даже, потому как, знакомясь, он не подал руки. Выложив на стол, уютно примостившийся между деревьями, подарки со словами «Это вам наши передали», хотел добавить, что там и моя книга есть, но почему-то промолчал.
Прохладно, если не сказать – небрежно, Виктор Петрович, продолжая опираться на костыль, что при его массивной фигуре более напоминал трость, переложил пару-тройку книг, не заглядывая внутрь, где ему исписали пожелания и выражали любовь, и уставился на меня, чуть шевеля губами, словно вспоминая. Видимо – вот он! – ожидаемый рентген, шаманство и мудрость. Внутренне я изготовился, что сейчас меня далеко пошлют или, в лучшем случае, попросят передать привет Баянову. Если на то пошло, я ранее не только не знал, где живёт Астафьев, но и слабо представлял его внешне. Старик передо мной походил на свои фотографии в книгах только паутиной морщин и, словно плохо оттёсанным, гранитным подбородком. «Одним взглядом опустит» – вспомнился Кердаш, и, понимая, что терять более нечего, вперился классику в глаза, где, на удивление, обнаружил абсолютное молодое озорство, слегка подёрнутое лукавинкой.
– Как, ты сказал, тебя зовут? – выдал Астафьев. Следующей фразой, судя по этим глазам, могло быть: «Ну и бабское у тебя имечко!».
– Стреклинский. Женя, – почему-то захотелось ему рассказать, что это не моя настоящая фамилия. Та, настоящая, ещё могла бы произвести впечатление…
– Знаешь, Женя, у меня нога болит, – сквозь зубы, словно извиняясь, выдал классик. – А выпить хочется, пока бабка не видит. Ты бы не мог мне в погреб за помидорами слазить? А то – закусить нечем. Я бы сам, но вот – нога… – и постучал костылем по лавочке.
Райцентровский паренек, я прекрасно представлял себе погреба. И у нас в доме был, и в гараже, и у родственников, поэтому не увидел в просьбе ничего странного.
– Конечно, Виктор Петрович. А где он у вас?
– Пойдём, пойдём, – засуетился Астафьев, и при всей своей однобокости в движениях на удивление шустренько припустил за дом, где оказалось крыльцо.
Миновали тесные сенцы, прямо как у моей бабушки, оказались в доме.
– Вот так тут и живу! – обвёл костылем Астафьев. – Холостякую, можно сказать. Да не разувайся ты! Я уже натоптал.
Краем глаза я ухватил часть комнаты слева, где недавно хозяин принимал Ельцина, а несколько лет спустя – Мария Семёновна примет Путина. Но это будет уже не та комната с половиком, это уже будет – музей. Погреб у Астафьевых оказался неглубоким и тесным, у бабушки моей – и то в два раза шире. Притом – или не было, или Виктор Петрович не побеспокоился про свет – почти тёмным.
– Да с краю где-то были! – возвышаясь надо мной, утекая к потолку, Астафьев указывал костылем.
Чиркая зажигалкой, пригнувшись, я не мог найти банку с помидорами.
– Виктор Петрович – тут только ассорти! С огурцами!
– Ну и давай их! Сойдут. Замариновались.
Уже потихоньку соображая, что имею дело с вполне земным и старым человеком, самостоятельно, без указаний, подхватил открывашку и сдёрнул крышку с трёхлитровой банки. Виктор Петрович уже стоял с ложкой наготове и неожиданно ловко, едва я отступил, принялся вылавливать в тарелку огурцы с помидорами, к которым аппетитно налипали укроп и колечки лука. Дальше – намечался вполне закономерный сценарий. Вот уже и бутылка была вытянута из холодильника. Интересно будет встретить через столько лет Кердыша и сообщить непринуждённо: «Вот ты с Фёдоровым, а я с Астафьевым выпил». Я уже окидывал взглядом кухоньку в поисках рюмок, пока старик приговаривал: «Ох, и спасибо тебе, парень. Помог. Ты так всем помогай, ладно? Прямо как Бог послал…». С полной тарелкой и бутылкой вернулись к столу во дворе. Семенившая впереди спина в фуфайке вдруг как-то замерла, и когда тарелка из моих рук притулилась рядом с книжной стопкой, Виктор Петрович повернулся и как-то неожиданно строго поинтересовался:
– А ты куда едешь-то?
– В Балахту, я в командировке.
– Ну езжай, Женя. Не задерживайся уж. А обратно когда?
– Послезавтра – думаю.
– Вот послезавтра и заезжай. Я как раз твоим – подарочек приготовлю.
Как до утки дошло – ехать мне дальше с Саней трезвым. И почему-то обрадовало. Всё лучше, чем воспоминания Кердыша. Виктор Петрович скучать бы, конечно, не дал, уже ощущалось, что он мог и хотел рассказать кучу всякого забавного и интересного, в усмерть – заговорить, но я всё равно буду лишним за этим столом под кронами, где более желанная компания: водка, закуска и книги. Моментально расползлось чувство обоюдной неловкости, из которой я выпрыгнул через калитку со словами:
– Конечно же – заеду!
Через два дня мы возвращались, но Виктора Петровича дома не оказалось. Какая-то бабуля из соседей сообщила, что он прихворнул и в город уехал.
А тогда, нырнув в кабину, на вопрос Сани: «И чего он тебе сказал?», ответил: «Да ничего особенного». Впереди маячило более ста километров до Балахты, переправа на пароме через Енисей, длинная дорога назад, во время которой я думал, перебирал нашу крохотную встречку, внезапно осознав – он мне сказал если и не всё, то самое главное.
Родина
Года три назад сгорел дом, где я родился. Продали мы его в середине 80-х. Неоднократно перепродавался, уходя из рук одних пьющих людей к другим, более пьющим. В итоге – сгорел. Ещё год назад с асфальтированной трассы улицы Новая можно было заметить его обугленный, без крыши, остов. А этим летом, специально заехав, обнаружил ровнёхонький пустырь. Из былых пяти красавцев кедрача на участке – остался один. Из трёх берёз – ни одной. Ни сарая, ни гаража, ни ели, не углярки. Заросший пустырь.
Соседние дома – стоят целёхонькие. Конечно, преобразились как-то, изменились. И не скажу, что обветшали. Дом Захаровых напротив нашего – даже какой-то модернизированный, с пластиковыми окнами, с параболической антенной. Всё за тем же высоченным забором. Только без Захаровых.
Дядя Дима – как я сейчас прикидываю, и пятидесяти не было – был первым увиденным мной покойником. Высоченный, плечистый. Причина – сказали – на работе надорвался. Крановщиком работал. Поэтому я сразу же решил, что в крановщики не пойду. Это был единственный раз, когда пустили внутрь дома Захаровых – мама привела проститься с дядей Димой. Тот был другом моего отца, которого не стало ещё до того, как я начал осознавать окружающий мир, и тетя Нина Захарова отчего-то всю жизнь мою мать к дяде Диме ревновала. А меня особо не любила – считая побочным сыном своего мужа. Единственным основанием для этого являлось то, что тётю Нину боялись все: и дети, и взрослые. Потому что она была – алкашка. Этот «прозвище» до сих воспринимаю как признак полной неадекватности. Эта маленькая, субтильная женщина в косынке могла пнуть, обматерить любого, кто встретился по дороге. Запустить камнем. И в окно. Приволочь и перекинуть через забор где-либо найденную дохлую собаку.
Жили мы по улице Горной. Более широкой, чем ещё пара улочек от нас до холма, на котором располагалось городское кладбище. Причём улица была ровнёхонькой, без бугорков. Лишь с мостиком через ничтожную речушечку под названием Маральник. Возможно, улицу назвали так потому, что ранее была ближе всех к тому холму, на который попасть хочется в самую последнюю очередь. В середине 70-х автомобиль ещё был особой роскошью. «Городских» хоронили, подвозя гроб на бортовых машинах либо на пассажирских ПАЗиках, куда он входил впритык.