Когда я пришел в себя, надо мной склонилась Виола в своем обычном облике.
— В жизни не видела, чтобы кто-то так часто падал в обморок. Впрочем, до встречи с тобой я вообще не видела, чтобы люди падали в обморок.
Она дала мне руку и помогла подняться. Меня всего колотило.
— Я не думала, что ты такой легковерный, — продолжала она.
Я смотрел на нее дикими глазами. Она дала мне пощечину.
— Эй! Ты же не собираешься снова шлепнуться в обморок? Неужели ты веришь, что я действительно превращаюсь в медведицу?
Платье на ней было совершенно целым. Разум начинал брать верх. До меня стало доходить, что тут какой-то трюк, но какой именно — непонятно.
— Пошли. Ступай тихонько.
На этот раз она взяла меня за руку и повела в лес. Мой глаз теперь натренировался, и я различал примятые кусты и сломанные ветки. Земля резко пошла под уклон и вдруг поднялась к устью пещеры, окруженной плотным сосняком. Несколько деревьев упали, образовав что-то вроде стены из бревен. В ноздри ударил резкий мускусный запах. У входа в пещеру стояла медведица в разорванном платье и чесалась. При нашем приближении она остановилась и снова поднялась на задние лапы. Виола бросила мою руку, кинулась к ней и уткнулась лицом в живот. Медведица подняла пасть к небу и зарычала. Земля у меня под ногами содрогнулась.
Восемьдесят два года. Все согласятся, что я прожил долгую жизнь. Мой изумительно прекрасный путь пролегал сквозь искусство, мировые столицы, музыку. Но и близко ничто не сравнилось бы с видом этой залитой солнцем девушки в лапах медведицы. Вся Виола была в этом миге.
— Знакомься, это Бьянка. Бьянка, иди поздоровайся с Мимо.
Медведица рухнула на передние лапы. Виола ткнула плечом в ее мощный круп, направив в мою сторону, а сама обошла ее и встала возле меня. Медведица потянулась носом к моему лицу, обнюхала и лизнула щеку. Потом она вернулась ко входу в пещеру и там перекатилась на спину, подставив живот солнечному лучу.
— Сядь, ты весь белый.
Наконец Виола рассказала мне всю историю. В восемь лет, гуляя по лесу, она услышала пронзительный плач. В этой самой пещере она нашла медвежонка, девочку. Неделю назад один охотник убил медведицу, наверняка это была ее мать. Рядом с Бьянкой лежал ее брат-близнец, умерший от голода.
— У медведей часто рождаются двойни, — объяснила Виола. — Вот удивятся Эммануэле и Витторио, если мы им расскажем. Но мы не расскажем. Этого не узнает никто и никогда.
Виола бросилась читать о стопоходящих все, что нашла в отцовской библиотеке. Она кормила и растила Бьянку и даже дважды за ночь сбегала из дома, чтобы убедиться, что с медвежонком все в порядке. Она утешала ее, смеялась над ее неуклюжими прыжками, потом украла у матери таблетки и лечила от какой-то лихорадки, на самом деле так и не узнав, от чего эти таблетки помогают. Каким-то чудом Бьянка выжила.
— Когда она была совсем маленькая, я нянчилась с ней и для забавы наряжала в свои старые платья. Она была моим единственным другом.
С годами Виола пыталась дистанцироваться. Если дикое животное привыкнет проводить много времени с человеком, то будет в опасности. Медведица не научится опасаться людей, не сумеет самостоятельно охотиться. Бьянке было уже восемь лет, и Виола старалась навещать ее не чаще двух-трех раз в год. В один из таких приходов в лес, тремя зимами ранее, и родилась легенда. Виола весь день играла с Бьянкой. Она нашла на дне ее берлоги одно из старых рваных платьев и надела на медведицу, чтобы посмотреть, насколько та выросла. Бьянка выглядела ужасно смешно. Виола отправилась искать круглые камни, чтобы сделать ей ожерелье, и наткнулась на охотников, один из них пытался ее поймать. Виола бросилась наутек, ни о чем не думая, и прибежала к Бьянке.
— И твоя медведица его… его…
— Она не моя медведица. Да, Бьянка убила его. И знаешь что? Я считаю, что это ничего не значит. Таков закон природы. Хищник проник на чужую территорию. Он не должен был этого делать.
На медведице даже платье было совсем другое, не как у Виолы, но охотники ничего не заметили. И я тоже дал себя провести, поддался иллюзии. Как на любом представлении фокусника, мы смотрели просто не туда.
Потом Виола приложила палец к губам, и мы молча смотрели на медведицу. Бьянка лежала с полузакрытыми глазами и посапывала. Когда горизонт порозовел, она потянулась и сунула черную морду в струю ветра. Виола подошла к ней, обвила руками ее шею — рук не хватило — и что-то прошептала на ухо. Бьянка заурчала и переваливаясь ушла сквозь деревья.
— Похоже, у нее появился кавалер, — вздохнула Виола. — Она все меньше и меньше слушает мои советы. Значит, я была хорошей матерью.
— Виола…
— Да.
— Я никогда не встречал таких, как ты.
— Спасибо, Мимо. Я тоже никогда не встречала таких, как ты.
Я откашлялся.
— Я очень тебя люблю.
— Я тоже очень тебя люблю. Я знаю, что ты пытаешься мне сказать.
Она взяла мою руку и положила ее себе на сердце, только чуть-чуть прикрытое плотью и трогательное, как холмы Тосканы.
— Мы космические близнецы. То, что связывает нас, уникально, зачем все усложнять? Меня ни в малейшей степени не интересует то, к чему обычно ведет такой разговор. Ты видел, как глупеет Витторио, когда Анна входит в комнату? Ты видел, как он пялится, когда она теребит тесемки своего корсажа? Конечно, это дело наверняка приятное, раз оно настолько оболванивает людей. Но я как раз совершенно не хочу глупеть. Мне еще многое надо совершить. И тебе тоже. Нас ждет великая судьба. Знаешь, почему я познакомила тебя с Бьянкой?
— Потому что у меня день рождения.
Она засмеялась своим неповторимым, редким смехом, запрокинув голову и слегка разведя руки, как будто собиралась взять верхнее «до».
— Нет, Мимо. Я хотела показать тебе, что нет никаких границ. Ни наверху, ни внизу. Ни больших, ни маленьких. Любая граница — фикция. Кто это понял, тот обязательно мешает тем, кто выдумывает эти границы, и еще больше тем, кто в них верит, то есть почти всем. Я знаю, что обо мне говорят в деревне. Я знаю, что даже родные считают меня странной. Мне плевать. Ты поймешь, что идешь по правильному пути, Мимо, когда все будут говорить тебе обратное.
— Но мне хочется нравиться людям.
— Конечно. Вот почему сегодня ты никто. С днем рождения.
Когда в тот вечер Абзац вернулся в мастерскую, я стоял перед драгоценным дядиным блоком мрамора, и глаза у меня горели.
— Что ты там увидел?
— Подарок на день рождения Виолы.
Он нахмурился. Перевел взгляд с мрамора на меня, с меня на мрамор и вдруг испуганно заморгал.
— О нет, нет, нет, Мимо! Дядя убьет тебя. Это же мрамор для шедевра!
— Я знаю. Я вижу его.
Выражение моего лица, должно быть, напугало Абзаца, он смотрел на меня открыв рот. Потом пожал плечами и стал пятиться, не сводя глаз с мрамора. Блок представлял собой параллелепипед со стороной метр в основании и два в высоту. Идеально для того, что я задумал. Но до двадцать второго ноября, дня рождения Виолы, оставалось всего десять дней. Я взял дядины инструменты, самые лучшие, те, к которым он вообще не позволял прикасаться, оставляя мне лишь зубила тупые или с трещинами в рукоятке, от которых оставались занозы.
И тогда я нанес первый удар, без колебаний и точно в нужное место. Абзац со стоном выдохнул. Следующие десять дней я почти не спал, всего по два-три часа за ночь. Я передал Виоле, что нездоров, и пропустил встречу в сарае, где заканчивалось сооружение нового крыла. Чтобы не вызвать подозрений, я все-таки согласился встретиться с ней однажды вечером на кладбище и тут же заснул на могиле юного флейтиста Томмазо Бальди. Я проснулся оттого, что моя подруга хохотала — я будто бы храпел так, что мертвые чуть не встали из гробов. Вернувшись в мастерскую посреди ночи, я снова взялся за работу.
Накануне дня рождения Виолы, рано утром, Эммануэле явился в мастерскую с письмом в руке, одетый в свой любимый гусарский доломан. Он вручил Абзацу письмо и подошел к статуе, которую я яростно тер шкуркой. Я полировал ее уже два дня. Мрамор покрылся кровью моих стертых ладоней и потом, капающим со лба. Эммануэле схватил меня за руку и что-то прошептал, глядя прямо в глаза. Это было самое короткое из его высказываний.
— Он говорит, что работа кончена, — объяснил Абзац.
Я сделал шаг назад, споткнулся о деревянный брусок и упал навзничь. Поднялся не сразу — загляделся на медведя, который стоял надо мной. Он выступал из глыбы мрамора на половине высоты, упираясь одной лапой о камень, словно пытаясь вырваться из массы, а другую протягивая к небу. Пасть открыта в рычании, но легкий наклон головы придавал ему менее угрожающий вид. Я проработал только верхнюю половину блока, начиная от пояса, со все возрастающей детализацией. Так что зритель, идя взглядом снизу вверх, от основания и до кончика носа морды, проделывал путь от грубой нерасчлененности к тонкой игре линий, от неподвижности к движению. Можно что угодно говорить о моей манере, но мне кажется, в этой статуе уже была какая-то Божественная искра, в этом запечатленном в мраморе генезисе, в прорыве из белизны камня в жестокий, нежный, мучительный мир, где одна одинокая душа звала другую, где Бьянка ласковым рычанием отзывалась Виоле. И если, взглянув на скульптурную часть, человек возвращался взглядом вниз, он как будто видел форму, еще не выпростанную из прозрачных глубин непроработанной половины.
Альберто не ошибся, этот мрамор был необыкновенным. Дядя убьет меня, когда узнает, что я с ним сделал. И прекрасно, потому что я хотел спать, спать, спать и не просыпаться.
Ведро холодной воды в лицо и пара пощечин поставили крест на моих планах. Абзац и Эммануэле тащили меня к лохани.
— Думаешь, теперь пора спать? Он едет!
Абзац махал у меня перед носом каким-то письмом. Я хотел снова закрыть глаза, но вторая половина ведра заставила меня икнуть и встать.
— Альберто! Он едет, черт возьми!
— Что? Когда?
— Я не знаю. В письме пишет, через несколько дней, отправлено из Генуи в начале недели. Так что, может, сегодня вечером, или завтра, или послезавтра.