А следующее утро — двадцать второго ноября 1920 года, день рождения Виолы, ее шестнадцатилетие. Вся моя работа, количество камня, которое нужно удалить, время на шлифовку — все обратным отсчетом шло от этой даты. Я планировал доставить ей скульптуру, мою первую настоящую работу, в течение дня с помощью нескольких мужчин из деревни. Любое промедление представляло собой неприемлемый риск. Хотя после удаления лишнего мрамора статуя все равно весила не менее двух тонн. Я взял Абзаца за рукав.
— Беги на виллу Орсини. Попроси поговорить с маркизом лично от имени дяди. Сообщи, что в мастерской ждет подарок для его дочери Виолы.
Абзац кивнул и рванул с места. После секундного колебания Эммануэле тоже кивнул и побежал следом. Я дотащился до мастерской, разложил по местам инструменты, как мог навел порядок. Потом встал на дороге, вглядываясь в горизонт. Близнецы вернулись через час.
— Маркиз придет завтра утром.
— Завтра утром? Но будет поздно! Альберто может явиться раньше!
— Мимо, чтобы просто поговорить с ним, нам пришлось уламывать половину прислуги. Они думали, что мы хотим учинить еще одну революцию! Когда в дверь постучали, сын даже вышел с винтовкой. Мы им сказали, что в мастерской их ждет очень ценный подарок, но у маркиза гости. Он придет завтра утром.
Я не спал всю ночь, несмотря на усталость. С самого рассвета на ногах, я всматривался в горизонт. Воздух был прозрачным, почти стеклянным. Солнце взошло, поднимая с земли легкий пар, который тут же рассеивался порывом мистраля. День будет ветреным.
Что-то маленькое сверкнуло на горизонте, исчезло в изгибе дороге и снова приблизилось в золотом мерцании. Эммануэле. Десять минут спустя он остановился передо мной, хватая ртом воздух. Он лихорадочно тыкал пальцем в сторону деревни, гримасничал, изображал руль, потом топал на месте, вращал плечами, опять гримаса, опять руль. Я побежал будить Абзаца, тот обменялся с братом несколькими словами.
— Эммануэле говорит, что Альберто на машине. Он остановился на деревенской площади, чтобы похвастаться перед всеми.
Мы стали в три пары глаз высматривать появление облака пыли — этот деревенский телеграф был особенностью Пьетра-дАльба. Длинная дорога, тянувшаяся по плато с севера на юг и пересекавшая под прямым углом ту, что вела к вилле Орсини с одной стороны и к кладбищу с другой, давала много информации тем, кто умел ее считывать. Утренняя пыль говорила о рабочих, идущих в поле. Высота пыльного столба указывала на скорость и, следовательно, на социальный статус человека, который вздымал эту пыль. Около десяти часов появилось сообщение, которого все опасались. Длинный коричневый шлейф, спускавшийся от деревни, рос и не успевал опадать. Автомобиль.
Дядя затормозил возле фермы. Он вышел из ярко-красной машины — не той, что была у покойной мамули. Он закрыл дверцу и похлопал ладонью по капоту:
— «Ансальдо» четвертой модели, четыре цилиндра в ряд, с верхним расположением распредвала. Прямо с завода, где еще два года назад собирали двигатели для самолетов. Прямо летает, разве что крыльев нет! — Он снова похлопал по блестящей краске, потом помрачнел: — Чтоб не смели тронуть своими грязными пальцами мой капот, ясно? Если хорошо попросите, покатаю.
Шикарный костюм, несмотря на все усилия портного, не мог придать ему респектабельности. Заложив большие пальцы в жилетку, дядя, насвистывая, вошел в кухню, достал старый кофейник и поставил его на огонь. Абзац куда-то исчез. Я хотел что-то сказать Альберто, удержать его, но понял, что сказать мне нечего, даже ради спасения собственной шкуры.
— Что за бардак? — воскликнул он, оглядываясь вокруг. — Я тут все поменяю. У меня теперь квартира в Генуе, там все по-другому. Я ее снимаю, люди довольны, зовут меня синьор Суссо, всё там покрасили заново. И тут так будет. Хорошо хоть не спалили дом, пока меня не было.
С чашкой в руках он направился в мастерскую. Я укрыл медведицу старым брезентом, будто бы случайно брошенным на каррарский блок. Дядя замер как вкопанный.
— Сними брезент.
— Да он пыльный, и вообще…
— Сними брезент.
Я обреченно сдернул ткань. Дядя со свистом втянул воздух. Он обошел медведя, изучил его со всех сторон, покачал головой.
— Pezzo di merda… После всего, что я для тебя сделал. Подобрал тебя, кормил… Стоило отвернуться, как ты… — Тут он начал кричать: — Ты кем себя возомнил, а? Думаешь, ты круче меня, да? Я покажу тебе, кто круче.
Он схватил молоток и бросился на скульптуру. Стыдно сказать, но я не преградил ему путь, не защитил ее. В ярости дядя промахнулся и стукнул не по медведице, а по цоколю — отлетел осколок. Он снова поднял молот.
— Синьор Суссо!
Дядя остолбенел, увидев на пороге маркиза. Его сопровождали Виола и молодой человек в сутане, в котором я узнал младшего из братьев — Франческо. За ними следовал мужчина постарше, тоже в черной сутане, но с фиолетовым поясом. Дядя опомнился, выпустил из рук молот и замер в поклоне.
— Ваша светлость, падре…
— Ваше превосходительство, — поправил маркиз негромко, обернувшись к человеку с поясом. — Монсеньор Пачелли обрадовал нас своим визитом в эти выходные вместе с Франческо, одним из наставников которого он является. Это честь для семейства Орсини.
— Это честь для меня — учить столь многообещающего студента, — ответил епископ, дружески похлопав Франческо по плечу.
Я шагнул навстречу гостям, прежде чем дядя успел открыть рот.
— Мой хозяин, присутствующий здесь, поручил мне изваять эту работу в честь семейства Орсини, по случаю дня рождения вашей дочери. Он великодушно доверил мне кусок каррарского мрамора, которым очень дорожил. Я выбрал медведя, как на вашем гербе.
Дядя в замешательстве стоял с открытым ртом. Маленькая компания приблизилась. Маркиз недоверчиво повернулся ко мне:
— Это ты сделал, мой мальчик?
— Да, ваша светлость.
— Сколько тебе лет?
— Шестнадцать, ваша светлость.
— Как Виоле. Посмотри, дорогая, что этот юноша сделал для тебя.
Виола наклонила голову. Я сразу понял, что у нее сейчас один из плохих дней.
— Очень красиво, спасибо.
Епископ водрузил на нос очки и подошел к скульптуре.
— Это чуду подобно. И к тому же скульптор так юн! Но ведь и титаны эпохи Возрождения проявляли себя рано. Совершенство форм, передача движения просто изумительны. И современность звучания… У обычного скульптора возникло бы желание представить животное целиком и проработать нижнюю часть блока. Но тем более поразителен достигнутый эффект! Браво, молодой человек! Вы пойдете далеко. И возможно, мы поможем вам в этом, как знать.
Виола медленно покачала головой, в ее грустных глазах читались слова: «Вот видишь, я же тебе говорила». Франческо смотрел на нас дружелюбно, заложив руки за спину.
— До полудня мы пришлем людей, чтобы помочь вам перевезти статую на виллу. Празднества начнутся во время обеда и продолжатся до вечера. Виола сможет полюбоваться своим подарком и выбрать, куда его установить. Естественно, синьор Суссо, ваш великодушный поступок будет вознагражден.
— Может быть, юный скульптор придет ко мне на прием? — предложила Виола. — Он действительно очень талантлив.
Маркиз поднял бровь, какое-то время изучал меня, потом быстро переглянулся с сыном. Франческо чуть заметно кивнул.
— Конечно, почему бы и нет. В конце концов, это твой праздник. Твои гости — наши гости.
Мое триумфальное вхождение на виллу Орсини состоялось двадцать второго ноября 1920 года, и пускай я попал туда с заднего крыльца, но и вхождение в рай не показалось бы мне прекрасней. Днем мы привезли статую и установили ее возле водоема, разбитого рядом с домом, прямо напротив гостиной. Гостей было множество, но из ровесников Виолы — никого. Я еще не знал, что для женщин ее круга шестнадцать лет — не повод веселиться с друзьями. Это важный политический акт.
Оробев, я укрылся на кухне. Маркиз вытащил меня оттуда.
— Ну, не стой здесь без толку, мой мальчик. Ты приглашен Виолой, так что можешь гулять где заблагорассудится.
Гулять. Обычно я шел из одной точки в другую для того, чтобы что-то доставить или забрать. Мои шаги выполняли какую-то функцию. Просто гулять было социальной привилегией, совершенно неведомым для меня искусством. Я не обладал непринужденностью всех этих мужчин, расхаживавших по лужайкам с сигарой во рту и болтавших друг с другом, пока женщины чуть поодаль что-то со смехом обсуждали под белыми зонтиками. Среди гостей выделялось несколько священников и прелатов. Они ходили склонив головы и собирали откровения, которые шептали им на ухо какой-нибудь граф или баронесса. Впервые в жизни я почувствовал себя карликом под высокими сводами виллы Орсини. Гости бросали на меня любопытные, иногда насмешливые взгляды. Возможно, они полагали, что я нанятый по случаю шут, как на пиршествах, которые изображал Веронезе[12].
Заложив руки в карманы, я ходил из комнаты в комнату, пытаясь казаться выше. Здесь доминировал зеленый цвет: обои, шторы, подхваты, тканевые чехлы для цепей люстр, кресла с бахромой — все существовало в вариациях липового, авантюрина и селадона. Наше летающее крыло, которое мы закончили двумя днями ранее и жаждали опробовать, естественно, являло собой ту же цветовую гамму. Я видел Виолу, переходящую от одной группы гостей к другой, приветствуя их с деланой благожелательностью и любезностью, но взгляд уходил в сторону, перепрыгивал с предмета на предмет, не способный ничем заинтересоваться надолго. Ей было безмерно скучно: вокруг были одни живые, и, значит, они не могли сказать ничего интересного.
Слуги сновали по залам беспрестанно, разнося бокалы шампанского на подносах, — мне не предлагали. В углу гостиной я наткнулся на Стефано. Он был в компании бритоголового мужчины, одетого в чуть старомодный костюм, что-то вроде униформы альпийского стрелка.
— А, попался, Гулливер! — воскликнул он. — Сначала крадешь у нас книги, потом делаешь статую для сестры и пролезаешь к нам в дом. Надо признать, ты ловкий проныра. Люблю находчивых парней.