К вечеру явился Эммануэле, одетый в синие штаны с красной полосой польского копейщика — антикварная редкость! — и куртку защитного цвета. Увидев меня, он заплакал. Потом встал на колени, припал ухом к животу Анны и произнес младенцу длинную галиматью, по окончании которой поднял глаза к небу и подытожил:
— Не хватало нам только этого!
Мы поужинали на кухне вчетвером — свежим хлебом, вялеными кисловатыми помидорами и малосольными анчоусами, только что прибывшими из Савоны. Я наверстывал двухлетнюю историю Пьетра-д’Альба, в которой не произошло ровным счетом ничего. Орсини и Гамбале все так же враждовали между собой. Виола так и не появлялась на публике после падения. Ходили слухи, что она искалечена, изуродована, о чем Франческо, без сомнения, предупредил бы меня, будь оно правдой, ведь мне предстояло завтра ее увидеть. Электричество в имение Орсини так и не провели. Болезнь уничтожила треть померанцевых деревьев, и запах нероли уже не чувствовался так сильно при южном ветре. Никто не умер, даже старый почтальон Анджело, всем объявлявший о своей неминуемой и близкой кончине.
Как и матери, я представил друзьям подслащенную версию своего пребывания во Флоренции, проще говоря, врал как сивый мерин. С негатива последних двух лет исчезли Бидзаро, Сара и остальные. Я немного злился на себя, хотя и не понимал в полной мере, что, отсекая воспоминание о них, я калечу прежде всего себя. Мне было восемнадцать, а в восемнадцать никто не хочет выглядеть таким, как есть.
Абзац закурил длинную прямую трубку и предложил мне тоже сделать несколько едких затяжек под Млечным Путем. Анна пошла наверх спать. Я завидовал тому, как они переглядываются, как ищут контакта их руки, не зная усталости и пресыщения. Потом, совершенно вымотанный, я вернулся к себе в сарай, чтобы до следующего дня путешествовать во времени.
В ту ночь я спал так, как не спал уже много месяцев, — на тюфяке из свежей соломы, в сладком запахе золотистой травы, еще хранящей призрачную зелень. Мне снилось, что тысячные косяки анчоусов текут по улицам Флоренции, сверкая ртутными боками. «Это к удаче», — сказала мне Анна на следующее утро с абсолютной и заразительной убежденностью полного профана. Я стал над ней подшучивать, притворяться, что совсем не верю в приметы. И неожиданно сам стал надеяться, что легендарная фортуна Виталиани — известная своим отсутствием — наконец-то обратится ко мне лицом.
Днем в мастерскую прибыл секретарь Франческо. Он вручил мне два конверта. Первый содержал аванс в две тысячи лир. Я отдал половину Абзацу и Анне, которые вытаращились на банкноты и сначала наотрез отказывались их принимать. Они согласились, только когда я объявил им, что деньги даю для ребенка и на установку новой печки, которая будет хорошо обогревать весь дом. Во втором конверте было рукописное приглашение на открытке с тисненым гербом Орсини: «Маркиз и маркиза Орсини, их сыновья Стефано и Франческо и дочь Виола рады пригласить Вас на виллу Орсини на ужин, который состоится 3 января 1923 года в 20:30».
Затем секретарь проинформировал о проектах, которые мне предстояло делать в этом году: реставрация двух статуй на фасаде виллы, обследование всех барельефов и, при необходимости, их восстановление и, наконец, создание скульптурной группы на тему Дианы-охотницы для фонтана в рамках запланированного расширения владений. Он сообщил адрес моей студии в Риме, недалеко от Ватикана. Этажом выше находилась предназначенная для меня квартира. Я сообщил, что намерен работать преимущественно в Пьетре, где живут мои друзья. Перед тем как уйти, он вытащил из багажника машины чехол. В нем лежал костюм моего размера. Франческо, очевидно, предугадал мой ответ. Когда я облачился в новый костюм, Анна с Абзацем так и скорчились от смеха и весь день потом называли меня «государь мой» и «ваше высочество». За исключением нескольких деталей, которые Анна поправила с помощью иголки, костюм пришелся мне впору. Мне в жизни не доводилось надевать костюм. Мой гардероб представлял собой пеструю коллекцию подростковых нарядов или взрослой одежды, перекроенной, надставленной, укороченной, тысячу раз латанной.
Все умещалось в чемодане на колесиках.
Секретарь снова заехал за мной на машине в восемь часов. Друзья провожали меня, подтрунивая, махали руками вслед. Всю короткую дорогу до виллы я репетировал возможные сценарии моего воссоединения с Виолой. Вдруг она будет держаться холодно, как в последнем своем письме больше года назад? А может, это просто способ скрыть эмоции и радость от встречи со мной? Меня ее молчание сильно обидело. Поэтому я решил разговаривать вежливо и держать дистанцию, как и подобает скульптору, работающему на Ватикан. Только, главное, не пережать, не разозлить ее — вдруг она сожалеет о нашей размолвке и хочет загладить вину.
К моменту приезда я рассмотрел все возможности, забыв при этом, что Виола неуловима и не подчиняется прогнозам, охотникам, гравитации и, более всего, обычной человеческой норме.
— Господин маркиз и госпожа маркиза.
В гостиную, где мы их дожидались, эффектно вошла чета хозяев. Она в малиновом платье с широким воротом, он в мундире с эполетами, способными исторгнуть у Эммануэле слезы восторга. Частые визиты в район отеля «Бальони» и общение с представителями высшего общества, которые развлекались на трибунах цирка, сделали меня знатоком роскошных тканей. Я понял, что мужчины больше не надевают по вечерам мундиры, чтобы не прослыть старомодными или, хуже того, провинциальными. Женскую моду уловить было труднее, настолько быстро она менялась — подолы укорачивались и удлинялись со скоростью движущихся картинок из альбомов моего детства. Но Джандоменико и Массимилиа Орсини, маркиз и маркиза Пьетра-д’Альба существовали в своих нарядах с несгибаемой величавостью былых времен, не лишенной изящества. Они выглядели бы респектабельно и в лохмотьях.
Я с некоторым разочарованием обнаружил, что я не единственный гость — нас было человек десять. Стефано подмигнул мне и издевательски осклабился, Франческо представил меня остальным: герцогу и герцогине, двум сотрудникам министерства, густо увешанному медалями генералу армейского корпуса, какому-то миланскому адвокату и актрисе, чье имя я хорошо запомнил, — Кармен Бони. Потому что, во-первых, она была красива, и еще потому, что однажды утром 1963 года я совершенно случайно прочел, что ее насмерть сбила машина в центре Парижа. Возможно, были еще пара человек, но они не оставили впечатления. Я сподобился шампанского, впервые в жизни, — стал потягивать его с тем же пресыщенным видом, что и остальные, изображая человека, которого уже ничем не удивишь. Пузырьки ударили в нос, я закашлялся, но подавил приступ с грехом пополам. Чтобы прийти в себя и выровнять дыхание, я внезапно заинтересовался картиной, изображавшей одну предприимчивую нимфу, которая подглядывала из-за кустов за купающимися солдатами. Вилла не изменилась со времени моего последнего посещения, погруженная в те же оттенки зеленого цвета. Но я впервые заметил трещины на барочных завитушках стен, потертость диванов, более или менее прикрытую подушками, плесень в углу потолка и осыпающуюся шпатлевку по периметру немытых окон. Заползая в щели, по дому гуляли сквозняки. Скрип и потрескивания иногда примешивались к звукам граммофонной пластинки, крутившейся в углу. Вилла сопротивлялась всеми стенами, всеми балками, вырываясь из пасти зимы. Былой упругости и высокомерия не осталось.
Теперь ждали только Виолу. Я влил в себя три бокала шампанского, но захмелеть мешало долгое знакомство с флорентийским алкоголем, способным заглушить любую боль. Наконец дверь в большую гостиную снова открылась. Сначала я никого не увидел. Затем вошел слуга и что-то прошептал на ухо маркизу.
— Виола, вероятно, не сможет к нам сегодня присоединиться, — объявил последний. — Ей нездоровится. Поэтому мы можем без промедления перейти к столу.
Я перехватил взгляд Франческо — он сдвинул брови. И тут же улыбнулся мне, пожал плечами, и все прошли через двойные двери, ведущие в столовую. Я толком не запомнил тот ужин, разве что напротив сидел миланский адвокат. Красивый мужчина с оживленным взглядом, довольно забавный, пока не заметишь, что все его забавные истории вращаются вокруг него. Он говорил: «Бартоломео рассказывал мне на днях…», и всем собравшимся, кроме меня, сразу становилось ясно, что он, конечно же, имел в виду Бартоломео Пагано, нашего национального Мациста, бывшего докера из Генуи, ставшего актером и кумиром всей Италии. Помимо унаследованной адвокатской конторы, этот Ринальдо Кампана вкладывал деньги в кинематограф. И тот платил ему сторицей, судя по покрою его костюма, наручным часам и тому необъяснимому ореолу самодовольства, который окружает некоторых богачей.
Я закончил трапезу совершенно пьяным. Это было тяжелое тупое опьянение, которое могло сойти за строгую сосредоточенность. Перед десертом Франческо поднял бокал за мое прекрасное решение, ибо отныне мне предстоит нести факел Орсини вместе с ним, и призвал двух чиновников навестить меня при желании в моей мастерской, если, конечно, «синьор Виталиани выразит согласие». Господин Виталиани его выразил, во хмелю даже не удивившись, что его обзывают синьором.
На обратном пути я попросил секретаря высадить меня на главной дороге: мне-де нужно немного прогуляться. Пришлось настаивать, потому что накрапывал дождь. Оставшись один, я побежал назад к вилле Орсини, прямо через поля, пролез сквозь каменную ограду там, где была брешь, и по стенке пробрался под окно Виолы. Ставни тремя этажами выше были открыты, но сквозь шторы не просачивалось ни капли света. Я осторожно кинул камешек в оконный переплет, но не добросил. Второй раз тоже мимо. Третий камушек отскочил от фасада и упал мне на голову. Он был невелик, но хватило, чтобы причинить адскую боль. В ярости я пнул вьющийся розовый куст, который осыпал меня дождем мертвых листьев. Между двумя ливнями снова выглянула луна, и я оказался лицом к лицу со своим отражением в окне первого этажа. Струйка крови на виске, темные космы, упавшие на лоб, лист прилип к щеке. Я редко заглядывал в зеркала (из-за внешности) и даже подходил к ним как можно реже, только когда брился. Но мать была права. Я был красив, с неожиданно гармоничными чертами лица, с глазами почти лилового цвета, которые она мне подарила. На меня смотрело лицо сильного человека. Лицо мужчины, которого отец научил не смиряться. Но поскольку смирение движет миром и позволяет нам мириться с тысячами смертей, которые губят наши мечты, это было еще и лицо нелепого человека. Промокшего до костей, ошеломленного, неспособного смириться с поражением, случившимся так давно, что он единственный его не заметил. Я не был наивен. Недомогание Виолы именно в вечер назначенной встречи не было случайным. Посыл ясен: наша история окончена.