— Отвезти тебя домой?
— Спасибо, я лучше пройдусь.
— Я тоже.
Она пошла направо, я налево. Сделав несколько шагов, я обернулся. Виола улыбалась мне, остановившись чуть дальше на дороге.
— Папа, папа, у нас в сарае спит гном!
Так я познакомился с Зозо, сыном Абзаца и Анны, а еще через несколько минут — с их дочерью Марией, прибежавшей посмотреть на гнома.
— Это не гном, дети. На самом деле это гигант. Просто маленького роста.
Мы обнялись. Анна была моей ровесницей, ей тоже исполнилось двадцать четыре, Абзацу — почти двадцать восемь. Оба они немного поплотнели. Их дети были очаровательны и невыносимы, они цеплялись и висли на мне, как два краба.
— Оставьте дядю Мимо в покое. Вы что, не видите, что надоедаете ему?
— Что такое краб, дядя Мимо?
— Ракообразное.
— Что такое ракообразное, дядя Мимо?
Я боялся, что Абзацу не очень понравится мое возвращение, ведь он долгое время жил в мастерской полным хозяином. Но оказалось, что на такой случай они с Анной построили себе дом позади главного здания. Дела шли хорошо, теперь у них работало два подмастерья. Анна полностью взяла на себя управление столярной мастерской. Бывшая дядина мастерская находилась в том же состоянии, в каком я ее оставил после ремонта, за ней регулярно следили и делали там уборку. Входи и работай.
— Здесь есть телефон?
— Я кто, по-твоему? Рокфеллер?
Я разбудил Микаэля и, чтобы утихомирить детей, пообещал прокатить их на машине — себя я попросил высадить у Орсини. Абзац догнал меня, когда Микаэль трогался с места.
— Кстати, я не знаю, ты в курсе про отца Виолы?
Две недели назад маркиза обнаружили в голом виде на деревенской площади. Он утверждал, что ждет своего сына Вирджилио, тот будто бы говорил с отцом ночью и объявил о возвращении. Маркиза отвезли домой, пытались как-то урезонить, убедить, что сын мертв, но тот стоял на своем: нет-нет, это точно был Вирджилио, я сразу узнал сына, он ехал верхом на скелете лошади, он вот-вот будет здесь. Потом маркиз потерял сознание. Прибыл врач, настоящий, не тот, что из соседней деревни. Инсульт, диагностировал он. Маркиза не дала отправить мужа в больницу, и его лечили дома.
Сильвио открыл дверь и улыбнулся, узнав меня, — раньше такого не случалось. По привычке я позвонил в заднюю дверь, но он провел меня через сад к главному входу. Медведь, которого я изваял для Виолы, все еще стоял возле пруда. Миновав его, я поневоле критически отметил какие-то решения шестнадцатилетнего Мимо. Движение, конечно, было схвачено, но утрировано. Теперь я мог выразить больше и гораздо меньшими средствами.
— Я предупрежу синьору маркизу.
Появилась синьора маркиза: всего лишь несколько лишних морщинок и по-прежнему черные волосы. Орсини знали, что такое признательность, и понимали, как я способствовал престижу их семейства.
— Я позову Виолу. Вы помните мою дочь, синьор Виталиани? Это для нее вы изваяли статую медведя в саду.
Ничто так не убедило меня в моем жизненном успехе, как этот момент, та доля секунды, когда в глазах маркизы я перешел из статуса ужасного маленького существа, способного изнасиловать ее драгоценное дитятко, в статус художника, достойного самых знаменитых гостиных.
— Я помню. И был бы счастлив увидеть ее снова. А пока могу ли я воспользоваться вашим телефоном? Мне нужно позвонить вашему сыну Франческо.
Маркиза отвела меня в телефонный салон и оставила под лепниной. Ожидая соединения, я заметил, что стены отремонтировали. Трещины и пятна от сырости исчезли. Замазка на окнах выглядела белой и эластичной. Охапка свежесрезанных пионов в вазе уже клонилась под лучами, бьющими сквозь новые оконные стекла.
В начале разговора Франческо был в ярости: что со мной происходит, как я мог исчезнуть без предупреждения, никто не знает, где я, он искал меня по всему Риму. Я рассказал ему о своем решении работать из Пьетры, и он сразу успокоился. Он не хуже меня знал, какую выгоду представляет мое отдаление от римских соблазнов. Почувствовав, что ситуация меняется в мою пользу, я попросил его провести мне телефон и пообещал впредь работать с большей производительностью. Ему также следует доставить мне несколько новых блоков мрамора — до Каррары не так близко. Наконец, мне понадобится здесь один подмастерье и Якопо. Я буду работать на две мастерские, но в римскую приезжать только по мере необходимости. Он возьмет на себя труд успокоить сицилийского заказчика — мне нужно еще несколько месяцев, чтобы сдать четвертого ангела. Если покупатель выразит недовольство, я возмещу ему траты с процентами, а его надгробие продам другому клиенту за двойную цену.
— Мимо! — сказал он, когда я собирался повесить трубку.
— Да?
— Ты знаешь, что мой отец плох.
— Мне сказали. Очень сожалею.
— Он поправится. Но силы вернутся к нему не полностью. Стефано де-факто становится главой семьи. И в этом качестве именно ему ты должен давать отчет. Но при малейшем вопросе, при малейшем… сомнении ты обратишься ко мне, договорились?
— По рукам.
— Мы скоро увидимся на вилле. А пока будь уверен: мы с монсеньором Пачелли работаем на тебя.
— А я работаю на Орсини.
— Нет, Мимо, ты работаешь во славу Всевышнего, а мы лишь Его смиренные слуги.
— Но доля Его славы ложится и на вашу семью, разве нет? — Я сказал это с иронией, потому что серьезность Франческо всегда меня раздражала.
Франческо вздохнул:
— А если и так, то кто я, чтобы противостоять Его воле?
Виола ждала меня в большой гостиной, где много лет назад было объявлено о ее помолвке.
— Виола, это синьор Виталиани. Ты помнишь юного скульптора, который сделал мишку на твое шестнадцатилетие?
— Да, я помню, — с вежливой улыбкой отвечала дочь.
— Конечно, что я говорю глупости, он же такой… — Она чуть не сказала «узнаваемый». Но с ловкостью, сделавшей когда-то дочь мелкопоместного дворянина маркизой, без заминки договорила: — Талантливый.
— Мне хочется свежего воздуха, мама. Я прогуляюсь по саду. Вы можете сопровождать меня, если хотите, синьор Виталиани.
Спустя одиннадцать лет после первой встречи с Виолой я мог публично показаться с ней рядом. Одиннадцать лет конспирации. Впервые солнце пригрело нашу измученную, шаткую дружбу, дружбу полуночников, наконец-то вышедшую на свет божий. Когда Виола вернулась, одетая для прогулки в легкий плащ, она опиралась на трость — деревянную палку, увенчанную серебряным набалдашником. Я сделал вид, что не заметил ее.
— Ты смотрел на мою трость, да? — спросила Виола, как только мы оказались в саду. — Я ненавижу ее. Использую только по необходимости. Когда холодно или сыро, как сегодня, у меня болят ноги… — Она покачала головой. — Я упала с большой высоты.
Она шла впереди меня к потерне. Через нее я впервые попал в парк, когда мы пришли чинить крышу виллы. Низкий свет пробивался сквозь туман, цеплялся розовыми нитями за худосочные ветви некогда цветущих апельсиновых деревьев. Воздух клубился и кружил, как щенок на поле боя, оглушенный тишиной, между черными, безлистыми стволами. Некоторые деревья еще плодоносили, но каждый шаг открывал новые признаки заброшенности: канавы не расчищены, ряды не прополоты. Почти треть деревьев погибла. Остальные одичали, буйная поросль давно не знала обрезки. Я сказал об этом Виоле.
— О, цитрусовые уже не основной наш источник дохода.
— Но вкуснее ваших апельсинов я не пробовал…
Виола огляделась и пожала плечами:
— Возможно, но работников найти сложно. Что ты хочешь, всех манят города. И эта глупая распря с Гамбале не дает планировать на перспективу, исключает любую возможность инвестиций. Через год мы страдаем от засухи. Простое благоразумие подсказывает, что надо договориться, но… — Она снова пожала плечами. Этого жеста я у нее не видел, он означал: ну что я могу поделать? Та Виола, которую я знал, могла все.
— Откуда тогда деньги? Я заметил, что в доме проведены работы.
— От мужа. Это он набил закрома. Он стоит во главе крупной юридической фирмы, но, главное, много вкладывает в кинематограф. Он говорит, что за ним будущее. Он, должно быть, прав, потому что сильно на нем обогатился. Ему недоставало только связи с аристократией, респектабельности, которую не купишь за все золото мира. Теперь, когда мы женаты, улажено и это. Короче, все довольны.
— А ты-то сама довольна?
Она вновь пожала плечами:
— Конечно. Ринальдо добр ко мне.
Виола свернула на тропинку между полями, которая, поднимаясь и опускаясь, вела в сторону леса.
— А где сейчас твой муж?
— Уехал по делам в США. Остальное время он живет в Милане.
— Вы не живете вместе?
— Живем, но он так много путешествует, что мне здесь лучше, чем в Милане. Он часто приезжает на выходные. А потом, мы пытаемся завести ребенка, это непросто. Врачи считают, что мне для здоровья полезен деревенский воздух.
Некоторое время мы шли молча. Виола искоса посматривала на меня — я еще не привык задирать голову, говоря с ней.
— Что?
— Ничего, — соврал я.
— Я знаю тебя, Мимо. Рано или поздно ты все равно скажешь, что думаешь, ты не из тех, кто оставляет мысли при себе. Давай-ка ты скажешь прямо сейчас.
— Я не знаю. Все это так не похоже на тебя.
— Что — «все это»?
— Замужество, дети…
— Разве не сказал Муссолини, что роль женщины — производить потомство и заниматься семьей?
— Не знаю, что сказал Муссолини, и знать не хочу. Я политикой не занимаюсь. Но я уже не тот кретин, которого ты знала. Для начала твоя семья пыталась выдать тебя за прыщавого парнишку, по чистой случайности — отпрыска богатейшей фамилии. Ты срываешь их планы, а несколько лет спустя оказываешься замужем за другим парнем, у которого тоже денег куры не клюют, и теперь на вилле не найдешь ни трещины, ни протечки…
— Я тоже уже не та девочка, которую ты знал. Знаешь, куда завели меня мечты? В больницу: долгие месяцы лечения, десятки швов и почти столько же переломов. Надо уметь взрослеть. Говорю тебе, Ринальдо добр ко мне. Он обещал свозить меня в Соединенные Штаты.