По возвращении из Палермо Орсини дали ужин в мою честь. Парнишка, которому пятнадцатью годами раньше спустили штаны и всыпали розог, теперь был полностью отомщен. Франческо присутствовал на всех важных обедах, включая те, куда приглашались высокопоставленные лица режима. Ведь Пий XI примирился с дуче, который в итоге признал суверенитет папы в Ватикане и католицизм в качестве государственной религии. В подарок Маркони подарил Пию XI первую радиотрансляцию, и голос понтифика прозвучал на весь мир.
Я отправился на ужин в лучшем костюме, с часами «Картье» на запястье. Я носил все самое лучшее, неизменно французского производства — к моему великому огорчению, Италия в те годы в моде отставала. «Картье» также стали причиной одной из моих редких ссор с Абзацем. Я подарил ему часы, но роскошь его смущала. Он вернул их мне, сказав, что не знает, что с ними делать. Ему больше всего интересен возраст дерева, а его таким инструментом не измеришь. Я сказал, что он дубина.
Кампана присутствовал на трапезе, отделенный от стола животом, который выползал из ремня. Лицо обрюзгло, щеки обвисли, контрастируя с роскошными костюмами и горящим взглядом, алчным и затравленным одновременно. Весь вечер он хвастался победами, сообщая, что обнаружил одну девочку, Миранду Бонансеа, которая вот-вот станет итальянской Ширли Темпл, и что в кино еще ничего не видели. Он почти не работал по профессии, в качестве адвоката по уголовным делам, за исключением какого-нибудь громкого судебного процесса, где можно эффектно выступить на публике с гарантированным результатом. «А если результат не гарантирован, то есть специальные люди, которые его гарантируют», — говорил он, со смехом потирая большой палец об указательный. Виола улыбалась вежливо, но как-то отстраненно. Мне безумно хотелось встряхнуть ее, разбудить. Когда Кампана объявил, что теперь он держит собственную ложу в Ла Скала — буквально на прошлой неделе водил туда своего друга Дугласа (Фэрбенкса), — я встрял, просто чтобы его позлить:
— А я бы сходил в оперу!
— И я тоже, — тут же добавила Виола.
Кампана натянуто улыбнулся. Придется сводить нас в оперу на следующей неделе, когда его друг Артуро (Тосканини) будет дирижировать «Турандот». Маркиз, сидевший во главе стола, издал непонятное бульканье — никто так и не понял, что он имел в виду. На трапезах он всегда сидел во главе стола вместе с супругой, рядом стояла помощница и промакивала, подтирала и подбирала все, что постоянно падало у него изо рта. Новый инсульт в прошлом году еще больше ослабил его. Только бегающий взгляд, часто нырявший в декольте помощницы, напоминал о жизненной силе, сохранившейся в этой мертвой оболочке.
Шесть дней спустя мы были в Милане. Кампана пригласил друзей, ложа была полна. Он сидел между Виолой и какой-то блондиночкой, его секретаршей. Они переглядывались почти в открытую, и я быстро догадался, что она выполняет не только секретарские функции. Виола смотрела строго вперед, выставив улыбку как забрало. Заиграла музыка, и без преувеличения могу сказать, что сюжет оперы был глупее некуда. Жестокосердная китайская принцесса, загадки, какой-то бедолага, даже не подозревающий о том, что его любит собственная служанка. Сидя позади Виолы, я наклонился и прошептал ей на ухо:
— Я не продержусь и десяти минут.
Десять минут спустя Лиу признавалась этому кретину Калафу в любви, и я плакал. Я достаточно хорошо знал Виолу, чтобы по затылку понять, что она тоже плачет по милости итальянского гения. Кампана воспользовался темнотой и запустил блудливую ладонь на бедро соседки прямо у меня под носом. Калаф на сцене пел «Nessun dorma». Сделав вид, что устраиваюсь поудобней, я пнул Кампану коленом в зад и тут же с невинной улыбкой извинился.
Когда мы вышли, мелкий дождь кропил улицы Милана и самое начало 1935 года. Кампана сказал жене, что она выглядит усталой, и посоветовал вернуться домой, а он тем временем зайдет выпить последний бокал и обсудить кое-какие дела. Я вызвался проводить Виолу, что, похоже, avvocato никак не смущало. Он не видел во мне угрозы — радоваться или обижаться, я не знал.
На полпути я сказал водителю остановиться и открыл дверцу.
— Что на тебя нашло? — спросила Виола. — Где мы?
— Точно не знаю, но район подходящий.
— Подходящий для чего?
— Чтобы напиться.
Виола никогда не пила много. Но тут последовала за мной. С помощью чутья, которое я развил во Флоренции, а затем отточил в Риме, я вскоре нашел этакий утес из черепицы и оцинкованного железа, к которому прибивало все человеческие обломки города Милана, — забегаловку с приспущенной металлической шторой, втиснутую между гаражом и заколоченной прачечной. Виола пригубила один стакан, дала уговорить себя на второй и третий, сама заказала четвертый — остальное кануло в ночи. На короткий миг все стало по-прежнему: Мимо-который-ваяет и Виола-которая-летает, что она и сделала часа в три ночи, сиганув, мертвецки пьяная, с прилавка в распростертые объятия целой толпы моряков, не знавших моря.
На следующий день Кампана стал звонить Орсини и жаловаться. Из-за меня Виола два дня лежала больная.
Он называл меня карликом и дегенератом, что Стефано тут же радостно мне передал. Карлик и дегенерат плевать на это хотел, он уже снова мотался по Италии. В начале 1935 года я взял серию заказов, которые займут у меня следующие пять лет.
Кардинал Пачелли желал подарить одному своему другу, тоже кардиналу, статую святого. Я не мог отказать Пачелли, которому был обязан всем. Выбор святого он доверил мне, только передал через Франческо мягкий совет помнить об адресате и не слишком увлекаться экспериментами. К этому добавилось несколько частных заказов, затем один из архитекторов Дворца итальянской цивилизации в Риме заказал мне десять статуй из сорока, которые расположатся на цокольном этаже. Меня поразила модель здания, еще один символ амбиций режима. Циклопический белый куб, шесть уровней, каждый уровень прорезан девятью арками (шесть букв в имени Бенито, девять — в фамилии Муссолини, скажет потом легенда). Я немедленно согласился. Дворец так и не завершат, но в кои-то веки не по моей вине. И наконец я принял заказ на скульптуру для двора Форлийской школы воздухоплавания. Мозаика, украшавшая ее стены, прекрасный образец аэроживописи, всегда напоминала мне о Виоле.
Я вернулся в Пьетра-д’Альба в конце весны, навсегда покончив с финансовыми заботами. Я решил странное уравнение капитализма и, принимая мало заказов, позволял себе устанавливать на них безумные цены. Желающие находились всегда. Чем меньше я работал, тем богаче становился. Виола предположила, что такими темпами мне скоро начнут платить за то, что я ничего не делаю. Идея ей импонировала: я как бы разорял фашистов, брал деньги и ничего не давал взамен. Я напомнил ей, что работаю не только на фашистов и к тому же последние мне никак не вредили. Она рассказала мне о проблемах евреев в Германии, перечислила названия городов и имена, рассказала о местах и убийствах, обо всем, что было у меня перед глазами, но чего я предпочитал не видеть; у нас случился еще один из многих споров, которыми были отмечены те годы. Претензии у нас, как и положено космическим близнецам, оказывались совершенно симметричны. Она попрекала меня участием в строительстве нового мира, тем, что я — одно из главных его действующих лиц. А я упрекал ее как раз в обратном. Она ушла со сцены, потому что, видите ли, однажды споткнулась на публике.
В июле 1935 года, ровно в середине десятилетия, Пьетра-д’Альба проснулась жарким летним утром, и все казалось как обычно: высохшие поля, увядшие апельсиновые рощи, запах нероли, менее явственный, чем прежде, но неискоренимо въевшийся в камень, который он овевал много столетий. И, конечно же, всепроникающий розовый цвет, без которого Пьетра-д’Альба — «камень зари» — никогда бы не стала Альбой. Густой воздух лился волнами, предвестник удушливого зноя, тех часов, когда все замирало и даже мрамор, который мы обтесывали, с трудом сохранял прохладу.
Внезапно поднялось волнение, послышался такой гомон, какого наша деревня прежде не знала и никогда больше не узнает. Облако пыли, какое-то черное копошение на протяжении двух километров, отделяющих озеро Орсини от их земель, возле полей Гамбале. Пять грузовиков пересекли главную улицу, скрежеща всеми осями: первые три везли трубы, катушки, канистры, два последних — рабочих и сквадристов. Со страшным грохотом они разъехались по дорогам и полям, в мешанине приказов и указаний. Любой солдат увидел бы за внешним хаосом план сражения.
После многих лет выжидания Стефано Орсини двинул фигуры в бой.
Менее чем за три недели над полями Гамбале проложили акведук. Одним концом он упирался в озеро, а другим спускался в бассейн, созданный для этой цели на небольшом возвышении, в лесу за виллой Орсини, откуда затем самотеком орошал поля. Сквадристы следили за тем, чтобы работа шла гладко, и дежурили по ночам, но практически для формы. Стефано был дубина, но не так глуп, как я думал. Чернорубашечники служили напоминанием о том, кто он такой и кто за ним стоит. И все всё поняли. Никто из Гамбале, как бы они ни ярились, не посмел выступить против. Никто не хотел закончить так, как депутат Маттеоти, — стоило увидеть снимки в вечерних газетах, и сразу чувствовался нестерпимый смрад. Последняя неделя ушла на установку на озере помпы и прокладку длинного кабеля, который будет питать ее от электросети виллы. Стефано не умел тихо переживать победу. Он приказал установить прямо посреди поля фонтан — вздумалось, и все. Мои ученики изваяли его под руководством Якопо. Небольшой праздник по поводу пуска фонтана собрал всю семью Орсини, кроме Франческо, который не смог отлучиться из Рима, плюс несколько заехавших друзей. Стефано отстранил Симону, молодую женщину, которая заботилась об отце, и сам ухватился за кресло патриарха. В шестьдесят пять лет маркиз был не так уж стар, но два инсульта постепенно сдвигали его со сцены. Стефано выкатил кресло с отцом из дома на верхнюю террасу, потом развернул его лицом к фруктовым садам. Меж деревьев била струя воды, и там, где раньше взгляд находил лишь камни и пыль, теперь в призрачном свете плясали оранжево-персиковые брызги.