— Он убил ее?
— Убил? Не думаю. Серьезно покалечил, по его словам. С возможными последствиями.
— И что? Сдайте этого мудака полиции.
— Этот мудак, хотя такое определение меня устраивает, мой зять. Упрочившееся в последние годы благополучие семьи Орсини, из которого косвенно вытекает твоя карьера, частично оплачено из его кармана. Мы не можем позволить себе скандала. И скандала не будет.
— Нет?
— Нет, потому что Кампана провел весь вечер с тобой.
Я медленно отставил чашку. Франческо не сводил с меня глаз, сложив руки на животе.
— Пошел ты, Франческо.
— Он провел вечер с тобой. Бумажник у него украли, и тот, кто это сделал, повинен во всем остальном. Слово проститутки не стоит ничего.
— А почему бы ему не провести вечер с тобой? Или со Стефано?
— Потому что Стефано — оплот режима, а меня, если все пойдет хорошо, в следующем году произведут в епископы. К тому же мы слишком близки ему, чтобы нашим показаниям поверили: Кампана — наш зять. Ты же — идеальное алиби: близко связан с семьей, так что вполне правдоподобно, что Кампана провел вечер у тебя, но скандальная ассоциация с ним тебе не навредит. Дело решается завтра.
— А если я откажусь?
— Ты не откажешься, Мимо. Хотя бы ради того, чтобы защитить Виолу. Представь, какое будет унижение, если все выйдет на свет. И потом…
— Что потом? — спросил я, когда пауза затянулась.
Франческо встал, чтобы взять с поставца с напитками граппу. Налил немного мне в чашку, потом себе.
— Не хочу быть бестактным, Мимо, но ты нам кое-чем обязан.
— Это чем же я вам обязан?
— Всем.
— Не хочу быть бестактным, — передразнил его я, — но меня ценят за мой талант.
— Это правда, я этого не отрицал и не буду отрицать. Но ты забываешь, как все началось. Кто забрал тебя из Флоренции?
— Я твой должник, потому что ты лично приехал сообщить мне, что дядя оставил мне мастерскую? Дороговато мне выйдет твоя поездка.
— Ты правда поверил, что старый пропойца завещал тебе мастерскую? Если так, то ты наивней, чем я полагал.
Я единым махом опрокинул в себя граппу. И с восхищением уставился на сидевшего передо мной гроссмейстера. «Этот пойдет далеко», — как говорила Виола еще на заре времен.
— Что стало с дядей?
— Отправился греться на солнышке, как я тебе и сказал. Умер три года назад.
— А мастерская?
Франческо пригубил спиртное, слизнул кончиком языка крупинки сахара с губы и отставил чашку.
— Мы купили ее у него. Он заставил нас поклясться, что мы никогда не продадим ее тебе. И я не нарушил это условие, поскольку отдал тебе мастерскую даром.
— Почему?
— Во-первых, потому что я всегда считал, что ты талантлив и твой талант пойдет нам на пользу. Но прежде всего, не стану скрывать, потому что Виола сказала мне в больнице, что вы друзья.
— А я, представь себе, это знаю.
— А я знаю, что ты знаешь, — ответил он, улыбаясь. — Короче, я подозревал или предполагал, что однажды Виоле понадобится помощь и что семье будет… полезно иметь под рукой друга.
— Ты хочешь сказать, чтобы присматривать за ней?
Франческо глубоко вздохнул:
— Я люблю сестру, Мимо. Не заблуждайся. Но она сложный человек.
— Напротив, очень простой.
— Как быть простым, если запоминаешь абсолютно все, что прочел, с тех пор, как стал читать? А она научилась читать в три года. А если бы вокруг тебя устраивали целый цирк, демонстрировали гостям, как дрессированного мишку, вытаскивали из постели в четыре утра, просто использовали?
— Ты сам вытащил меня из постели в четыре утра и просто используешь.
— Не умничай. Проблема, кстати, не в памяти Виолы. Проблема в том, что она понимала все прочитанное еще в том возрасте, когда другие думают о куклах и нарядах. Моя сестра, несомненно, самый умный человек, которого я знаю, наравне с кардиналом Пачелли. А монсеньор Пачелли, скорее всего, будет папой, если правильно разыграет карты. К сожалению, Виола не может стать папой римским или летчиком, как бы страстно она того ни желала. Я не говорю, что лет через тридцать-сорок ей не найдется места в этом мире. Но сегодня в нашей семье у нее своя роль. Пусть не та, к которой она стремилась. У каждого — своя роль.
— Чем же ты недоволен? Она играет свою роль отлично.
— Действительно. Виола сумела повзрослеть. Что не меняет того факта, что ты нужен нам сегодня — и ради нее тоже. Кампана скажет полиции, что был с тобой. Поступай как хочешь.
На следующий день утром в дверь моего кабинета постучала полиция. Я открыл и удивился: «Что я делал накануне? Так, дайте подумать. Я весь день работал, а вечер провел со своим другом Ринальдо. Да, с Ринальдо Кампана, а что?» Карабинеры ушли совершенно довольные, и больше мы никогда не упоминали об этой истории. Меня злило, что я помог этому ублюдку выкарабкаться, но я быстро убедил себя, что все сделано ради Виолы, чтобы избавить ее от нового унижения. Но я сделал это из страха, что иначе иссякнут заказы. Хотел сохранить все, чего добился, ничем не спугнуть восхождение, купленное дорогой ценой. Вот так я осуществил свою самую нелепую, самую заветную мечту. Я стал одним из Орсини.
«Ну, сначала я посмотрел на эту статую, она красивая, конечно, хотя, так-то подумать, что я в этом смыслю? Пошел я на нее взглянуть, потому как о ней говорили в городе, я-то в искусстве не сильно разбираюсь, но тут воскресенье, всяко идти к мессе, так отчего не взглянуть, раз она все равно там стоит? Я и подумал, что вот красивая статуя. А дальше смотрю на нее, и внутри что-то делается, прямо в жар меня бросило, я даже пошел наружу отдышаться. Сразу-то я и не подумал, что дело в ней, а потом прочел в газетах истории, как со мной. Вот, значит, я и пришел вам все рассказать, падре, как и просил монсеньор епископ». (Свидетельство Николы С., Флоренция, 24 июня 1948 г.)
Церковные власти, как сообщается в монографии профессора Уильямса, собрали ровно двести семнадцать спонтанных жалоб и почти в два раза больше показаний после того, как конгрегация Священной канцелярии открыла официальное расследование. Важно отметить, что подавляющее большинство публики, прошедшей перед «Пьетой» Виталиани, увидело в ней статую и ничего больше. И хотя сто тысяч зрителей, а то и миллион не ощутили никакого эффекта, как можно игнорировать свидетельства шести сотен человек? К тому же почти все эти шестьсот описывают одинаковые симптомы. Сначала сильный эмоциональный всплеск, затем угнетенное состояние. Тахикардия, головокружение. Одни свидетели утверждают, что она им являлась во сне, другие — что впали в глубокое уныние, близкое к депрессии. Но больше всего тревожит в этих свидетельствах (правда, их надо исследовать пристально, буквально под лупой, как это делали некоторые эксперты и сейчас — падре Винченцо) то, что читается между строк, и эту мысль осмелился сформулировать один-единственный свидетель, бухгалтер из Рима. По его словам, он ощутил при виде ее странное возбуждение. Похоже даже, сексуальное, но эту гипотезу трудно проверить — в те времена о таком не говорили.
Флорентийская епархия, где сначала выставили скульптуру Виталиани, первое время считала, что все подстроено кем-то из бывших соперников скульптора: Мимо Виталиани провел несколько бурных месяцев в мастерской Филиппо Метти. Затем подумали о феномене коллективной истерии. Но когда в течение месяца после открытия «Пьеты» на нее поступило около сорока жалоб, скульптуру было решено переместить. Художественное совершенство работы требовало ее включения в коллекции Ватикана, но и там через несколько недель начались жалобы, в том числе со стороны иностранных туристов, не говоривших по-итальянски и заведомо не знавших о флорентийских инцидентах.
Выборка из шестисот человек не позволяет сделать полноценную статистическую разбивку. Но при экстраполяции данных видно, что ни возраст, ни пол, ни происхождение не влияют на чувствительность к «Пьете» Виталиани.
После нескольких месяцев экспонирования в Ватикане работу спустили в запасники до проведения более подробных исследований. К работе привлекли искусствоведов, скульпторов, археологов и других экспертов. Результаты были сопоставлены и обобщены профессором Уильямсом. Но, как говорится, ум хорошо, а два лучше, и сам себе не поможешь — никто не поможет: церковные власти обратились также к эксперту другого рода, Канди-до Амантини, официальному экзорцисту Ватикана.
Nunc effunde eam virtutem quae a te est…
Третье сентября 1938 года.
…Principalis Spiritus quem dedisti dilecto filio tuo Jesu Christo…
Франческо, простертый на мраморе с руками, раскинутыми крестом.
Монсеньор Пачелли, весь окровавленный.
…Quod donavit Sanctis Apostolis, ecclesiam per Singula Loca Sancificationem Tuam…
И я, с первым седым волосом на голове. Невозможно думать ни о чем другом, несмотря на величественность собора, несмотря на стоящую в нескольких метрах от меня прекраснейшую статую всех времен — «Пьету» Микеланджело Буонарроти. Дурацкая седая волосина. Мне всего тридцать четыре. Неужели нельзя было избавить меня хотя бы от этого, Господи?
…In gloriam et laudem indeficientem nomini tuo.
Епископ Пачелли делает шаг назад, его красная ряса, цвета Страстей, цвета крови, пролитой Спасителем, едва шелестит. Франческо встает, подставляет голову под бесчисленное множество рук, накладываемых прелатами, на него возлагают митру, ему вручают посох, надевают на палец кольцо. Он встает и занимает свое место на кафедре.
Франческо Орсини рукоположен в сан епископа в Риме третьего сентября 1938 года. Савонскую епархию теперь возглавит местный.
Вечером семейство Орсини собирается за ужином. Я приглашен, ибо теперь я думаю, ем и живу как Орсини. Кафе «Фаралья», отправная точка стольких развратных ночей, уже несколько лет как закрыто, и мы встречаемся в отдельном салоне отеля «Инджильтерра», где остановилась семья в полном составе. Присутствует маркиз, несмотря на его состояние, хотя нет полной уверенности, что он понимает происходящее, а также маркиза, Стефано, Франческо, Кампана и Виола. Последняя весь день с восторгом осматривала город, и я с изумлением узнал, что она вообще не покидала Пьетра-д’Альба, разве что только ездила в Милан, где провела больше времени в больнице, чем в прогулках по галереям. Эта девушка эпохи Ренессанса знала мир лишь по книгам. Орсини прибыли за день до рукоположения, и я решил показать Виоле все, что можно, до и после церемонии. Едва мы начали культурную одиссею, как поменялись ролями. Виола замечала какую-нибудь достопримечательность и рассказывала мне ее историю, и вскоре уже я следовал за ней, как турист за гидом. Я недооценил силу библиотек, а ведь именно они вырвали меня из тьмы и даже немного скрасили мне жизнь. Я оказался неблагодарен. Сколько вечеров я провел мертвецки пьяный и убежденный в том, что настоящая жизнь — здесь, в Вечном городе, который несется куда-то со скоростью сто миль в час? Вдали от дома Виола преподала мне новый урок: настоящая жизнь — в книгах.