Когда мы расселись по местам в салоне отеля «Инджильтерра», Виола была мрачна, как в худшие дни.
— Ты читал газету? — спросила она меня.
— Нет. Я газет не читаю.
— Я забыла: политика тебя не интересует.
Политика — одна из немногих областей, где Виоле катастрофически не хватало такта — она всегда лезла в драку, шла напролом, как разъяренный бык. Я ответил улыбкой, потому что в тот день драка в мои планы не входила.
— Что пишут в газете?
— Ничего, — ответила Виола. — Вообще ничего.
Она дернула салфетку, резко развернула. Стефано явился в черной форме Moschettieri del Duce, мушкетеров дуче, элитного полка, служившего почетным караулом Муссолини. При виде мундира Виола помрачнела еще больше. Служба в этом зловещем мушкетерском полку была добровольной, Стефано рассматривал ее как стратегический шахматный ход — он искал продвижения по линии министерства внутренних дел. Вечер, несмотря ни на что, начался хорошо. Нам подавали все, что можно было испечь, зажарить, изготовить на гриле, сопровождая все отличным монтепульчано. Абруццо между двумя землетрясениями умудрялся производить хорошее вино.
Кампана после «той истории» вел себя не так нагло. Он меньше хвастался успехами, но любезней от этого не стал. Он молча жевал, сидя рядом с женой, его губы лоснились от подливы, на меня он старался не смотреть и криво лыбился, нечаянно встретив мой взгляд. Периодически поглядывал на часы, как будто его ждали в другом месте, — avvocato наверняка возобновил свои ночные интрижки. Виола ела мало и все время смотрела на Стефано. Я чувствовал, что напряжение растет, и боялся, что Виола с ее изобретательностью устроит какую-нибудь новую катастрофу.
Перед самым десертом она окликнула официанта, который пришел забрать у нас тарелки:
— Простите, дорогой друг. Мне показалось, я уловила у вас небольшой акцент. Откуда вы родом?
— Я немец, синьора.
— Немец. Ясно. А вы, случайно, не еврей?
За столом повисла оглушительная тишина. Официант ошарашенно смотрел на Виолу.
— Нет, сударыня.
— Вот и отлично, вот и отлично. Потому что присутствующий здесь мой брат, — она указала на Стефано, — влиятельный член правительства. И это самое правительство вчера и позавчера приняло указы, направленные против евреев, и особенно евреев-иностранцев, поскольку в них сочетаются два порока. Видите ли, правительство объяснило нам, что семитская раса низшая по отношению к нашей. Но раз вы не еврей, то все в порядке.
Официант удалился в той же мертвой тишине. Стефано встал, красный, как пион, закрыл дверь и бросился к сестре:
— Что за муха тебя укусила?
Как только он схватил Виолу за руку, я встал. Франческо с живостью, неожиданной для человека, посвятившего жизнь молитве, в ту же минуту оказался рядом с братом.
— Сядь, Стефано. Всё в порядке.
Брат замер, судорожно дергая подбородком, затем вернулся на свое место напротив Виолы. Он выпил большой бокал вина.
— Все в порядке — как же! Эта дура даже не знает, о чем говорит.
— Неужели? — произнесла Виола. — Эта дура неправа? Это не вы опубликовали за последние три дня два декрета, озаглавленные: «Меры по защите расы в фашистской школе» и «Меры, направленные против евреев-иностранцев»? Не вы запретили смешанные браки? Не вы собираетесь увольнять учителей семитской расы?
— Это всего лишь политика!
— Виола, дорогая, — вмешался Кампана примирительно, — ты ничего не смыслишь в политике.
— Это важно для укрепления отношений с Германией, — продолжил Стефано, обращаясь к отцу, как будто именно его хотел убедить. — Мы сами ничего не имеем против евреев. Все останется только на словах. Вот возьми хоть Маргариту Сарфатти, бывшую любовницу дуче, — она еврейка! Я сам общался с еврейками, и часто с большим удовольствием. Правительство вовсе не намерено преследовать евреев.
— Ты лжешь, — возразила Виола. — Может, ты искренне заблуждаешься, но все равно это неправда. Вы все лжете.
Она сидела вполоборота к Кампане, и тот принял ее слова на свой счет.
— Я что, лгал тебе?
Виола засмеялась:
— С чего начать? С обещанной поездки в Соединенные Штаты? Обещанной пятнадцать лет назад?
— Так вот чего ты хочешь? Поехать в Штаты? Прекрасно. — Кампана отодвинул стул и вышел, еще более усилив общее смятение.
Маркиз срыгнул, и все резко бросились помогать, вытирать, усаживать получше, смотрели только на него и громко отмечали, как он отлично провел сегодня время, как он должен гордиться своим Франческо: «Ведь ты правда им очень гордишься?» — и все наперебой говорили с ним, как с малым ребенком.
Затем Кампана вернулся, сел и гордо посмотрел на Виолу:
— Будь готова через два дня. Обещаю: не пройдет и недели, как ты будешь шагать по улице, чертовски похожей на американскую!
Такого оборота Виола не ожидала. В ее глазах читалась вечная борьба: ребенок готов запрыгать от радости и вдруг спохватывается, что вообще-то он на всех обижен. Она спросила почти агрессивно:
— А Мимо может поехать? У него хватит денег оплатить поездку.
— Мимо может поехать, и ему не нужно будет платить.
Когда в тот вечер я вернулся домой, под ложечкой странно свербело, и это не имело никакого отношения к предстоящей поездке. Перед расставанием Виола сунула мне в руки первую страницу «Коррьеры».
Я остановился перед зеркалом, единственным предметом мебели в моей спальне, помимо кровати. Тем самым зеркалом, которое утром, когда я готовился к рукоположению Франческо, показало мне седой волос на голове. Когда я раздевался, из кармана выпала страница газеты и скользнула на пол. Статью читать не пришлось, хватило одного названия. «Совет министров утвердил законы о защите расы». Я посмотрел, нет ли еще седых волос, нашел два и вдобавок несколько седых волосинок на теле. Я как-то незаметно поплотнел с годами. «Совет министров утвердил законы о защите расы».
Нет, мне не нравилось мое отражение в зеркале.
Два дня спустя я присоединился к Виоле в отеле «Инджильтерра». Погода была свежая, идеальная для путешествий. Водитель высадил меня у входа и выгрузил чемодан, не в пример более роскошный, чем тот, что я когда-то таскал по Италии. На тротуаре Виола нетерпеливо переминалась с ноги на ногу. Понятное дело. Заказчики тысячу раз расхваливали роскошь быстроходных лайнеров «Конте ди Савойя» и «Рекс», который несколькими годами ранее получил «Голубую ленту» как рекордсмен трансатлантических рейсов, к великому удовлетворению режима. Италия — владычица морей. Оба лайнера отправлялись из Генуи.
Прибыла машина Кампаны, новенькая «лянча-априлья». В спешке Виола сама загрузила чемодан.
— Где твой муж?
— Он присоединится к нам по дороге.
Мы сели, и машина с вихрем сорвалась с места. Мы миновали группки детей, которые выполняли акробатические этюды и строили пирамиды на маленькой площади, эдакие фашисты на вырост в черной форме с синими галстучками. Мимо красными, зелеными и белыми лентами плыли городские стены, а когда мы немного замедляли ход, они превращались в плакаты, агитирующие покупать итальянское или прославляющие гений нации. В парке подростки с багровыми от натуги щеками гоняли рваный кожаный мяч, стараясь попасть между двумя мусорными бачками, — за несколько месяцев до того Италия во второй раз стала чемпионом мира по футболу, и все благодаря волшебным ногам Джино Колаусси и Сильвио Пиолы. Я мало обращал на все это внимания, меня больше беспокоило то, что мы направляемся на юг.
— Я не понимаю, куда мы едем, — пробормотал я.
— В Штаты! — выкрикнула Виола, но сразу приложила ладонь к губам и захихикала. — Что у тебя лицо такое кислое? С тех пор, как я тебя знаю, Мимо, ты все время дуешься. Двадцать два года подряд, — сказала она, поморщившись.
— Я просто хочу понять, откуда мы выезжаем. На каком лайнере и все такое. Муж тебе ничего не сказал?
— Нет. Научись хоть немного расслабляться! — Она открыла окно и издала протяжный вопль. Водитель, привыкший ко всяким выходкам, не обратил на это никакого внимания.
Теперь мы ехали вдоль полей. Я достаточно шлялся по Риму (каждый пьяница хороший картограф) и понимал, что направляемся мы вовсе не в Геную, и даже не в сторону моря. Кампана знал кое-что, чего не знал я.
Сорок минут спустя «лянча» свернула на грунтовую дорогу между двумя полями. В конце пути горизонт заслоняла огромная стена. Из-за нее вдалеке виднелась только водонапорная башня. Мы остановились посреди непонятно чего, перед единственной металлической дверью этого сооружения. Кучи грунта и куски шпаклевки у подножия свидетельствовали о том, что стена построена недавно. Водитель постучал, и дверь открылась, за ней появился парень в замызганной спецовке. Приложив палец к губам, он жестом пригласил нас следовать за ним. Виола вопросительно взглянула на меня, я пожал плечами. Узкий проход тянулся между стеной, которую мы только что миновали, и чем-то похожим на строительные леса. Сооружение тянулось на сто метров вправо и влево. Деревянная обшивка не позволяла увидеть, что скрывалось на другой стороне. Мусоля во рту сигарету, гид нырял между стальными трубами, ведя нас лабиринтом, который знал только он. Он не сказал ни слова. Наконец парень открыл створку, спрятанную в обшивке, осторожно заглянул на ту сторону, жестом приказав нам не двигаться, затем отступил в сторону, пропуская нас.
Мы с Виолой оказались в Лос-Анджелесе 1923 года, в разгар сухого закона.
Мимо проехал «форд Т», он сдавал по улице задом, на его пассажирском сиденье развалились гангстеры с пистолетами-пулеметами Томпсона в руках. За ними шагали двое полицейских в тяжелых фетровых пальто. На противоположной стороне улицы, на тротуаре перед разбитой витриной с надписью «Grocery Store» в обильных лужах крови валялись трупы. Ко мне подошла женщина, у нее на обоих плечах висели сумки.
— Вы у нас кто? Почему не загримированы?
— Это свои, Лиззи.
Кампана как раз выходил из бакалейной лавки с разбитыми стеклами. Он стал перешагивать трупы, случайно задел ногой один из них и извинился. Труп любезно ответил: «Ничего страшного». За Кампаной появился Луиджи Фредди, которому я был обязан большей частью своей работы на правительство и которого не видел с момента открытия Палаццо делле Посте в Палермо, четырьмя годами ранее. Фредди тепло приветствовал нас: