вший от Гамбале, которые провели день на своих цветочных полях. Маркиза время от времени прикрывала нос платочком. Но был и другой запах, еще более явственный, — запах финала.
— Мы пригласили тебя, — сказал наконец Франческо, — чтобы поделиться важной информацией. Семьи Орсини и Гамбале наконец примирились. Это мощный символ на заре новой эры.
Гамбале подтвердили его слова кивком — скупые на жесты, бесстрастные жители гор.
— Поздравляю. Я рад за вас, хотя так и не понял, из-за чего вы враждовали.
Наступило долгое, чуть неловкое молчание, затем старший Гамбале произнес хрипловатым голосом:
— Как бы то ни было, а веские причины были.
— Семья Гамбале любезно уступает нам землю, которая отделяет наши поля от принадлежащего нам озера. Таким образом мы сможем не только восстановить акведук и устроить орошение, как захотим, но и использовать половину земли для посадки четырехсезонных лимонов и валенсийских поздних апельсинов, что позволит поднять урожайность на шестьдесят процентов. На другой половине земель мы посадим бергамот, который откроет для нас очень прибыльный парфюмерный рынок.
— А взамен? — спросил я.
— Взамен, — подался вперед Стефано, — Виола должна отказаться от участия в выборах.
Я вскочил. Франческо мрачно взглянул на брата и сделал жест умиротворения. Я уселся на место, тяжело дыша.
— Есть проблема, Мимо. Присутствующий здесь Орацио, — он указал на старшего из сыновей Гамбале, — является кандидатом на выборах в законодательное собрание. Он выдвинулся, потому что группа… инвесторов рассчитывает на его поддержку в прокладке автомагистрали в соседней долине.
— А Виола препятствует проекту, — прошептал я. — И Виола победит.
Орацио что-то буркнул и почесал бородатую щеку. У него было лицо зверя, да он и был зверюгой, но лисьи глазки горели умом.
— Виола не выиграет, потому что откажется в пользу Орацио, — поправил Франческо. — Это соглашение послужит усилению обеих наших семей.
— А что думает сама кандидатка?
Стефано усмехнулся, а его брат вздохнул.
— Ты ее знаешь. У нас с ней был такой же разговор неделю назад. Она несгибаемая. Ты — наш единственный шанс ее переубедить.
— Я? Зачем мне ее переубеждать?
Новые нерешительные переглядывания. Стефано открыл было рот, но Франческо опередил его. Кажется, я уже догадывался, что именно он скажет.
— Потому что инвесторы, о которых идет речь, — это люди, которым нельзя перечить. Мы живем в непростое, но увлекательное время. Мир меняется. Никто не может этому противостоять. Наша задача — сопровождать это изменение.
— Подожди, правильно ли я тебя понимаю?
— Да, были угрозы, — признал Франческо.
Впервые заговорил Орацио:
— Это не просто угрозы. Если вашу сестру изберут… — Он чиркнул пальцем по шее.
Наступила потрясенная тишина, и сам он как будто смутился.
— Заметьте, мы не имеем к этому никакого отношения, — добавил старик Гамбале. — Мы с ними договорились, что Орацио выдвинется в обмен на щедрый вклад в наше дело. Разве мы виноваты, что в Риме вдруг решили пустить женщин в политику, а ваша сестра собралась баллотироваться. Мы ей зла не желаем и сами ее не тронем. Есть правила. Но эти люди… — Он покачал головой.
Я не был наивен и знал, что насильственное объединение страны, которой едва исполнилось семьдесят лет, не обойдется без множества конфликтов. Что люди используют эти конфликты и создают сети. Что война и ее последствия предоставляют этим сетям многочисленные возможности для обогащения.
— Кампана, в принципе, был прав. Вы и правда чертова банда ублюдков.
— Ты судишь предвзято. Мы любим сестру и будем ее защищать. Но ситуация сложная, и есть простое решение.
Я засмеялся.
— Я уверен, что ты так или иначе планировал этот шаг с восьми лет. Скажи мне, Франческо, ты вообще веришь в Бога?
Франческо отвел глаза, скрытые круглыми очками. Не из трусости, а потому, что он уже смотрел вперед и видел гораздо дальше любого из нас.
— Я верю в Церковь, а это то же самое. В отличие от режимов и тиранов, Церковь — явление непреходящее.
— Потому что еще никто не вернулся с того света, чтобы сказать, выполняет она свои посулы или нет. Знаешь что? Мне до смерти надоела ваша психованная семейка. — А потом, поскольку за тридцать лет общения с Орсини все же научился разворачивать ситуацию в свою пользу, я добавил: — И еще я не буду ваять твою Пьету. Ищите другого скульптора.
А поскольку Франческо за тридцать лет общения с Мимо Виталиани тоже научился его понимать, он ответил:
— Виола у себя в комнате.
Дверь была открыта. Виола сидела за столом, погруженная в чтение. Увидев меня, она закрыла книгу и сняла овальные роговые очки, которых я никогда у нее не видел.
— Не знал, что теперь ты читаешь в очках, — заметил я.
Виола не ответила, просто вопросительно посмотрела на меня. Я положил очки на обложку книги, кожаного тома с названием, тисненным золотом, прямо из семейной библиотеки. Это было эссе Джона Локка о человеческом разумении. Комнату освещала только лампа, при которой Виола читала. По стенам медленно карабкалась тьма, съедая зелень, бумажные цветы, бахрому и кисти, целый мир финтифлюшек, вовсе не подходящий Виоле и не изменившийся с момента моего первого эффектного появления в ее спальне.
— А я сижу и думаю, когда же они пришлют тебя, — наконец пробормотала она.
— Виола, я знаю, что ты мне ответишь…
— Если знаешь, давай не будем терять время. Спустись и скажи им, что не смог меня отговорить. — И она снова открыла книгу.
— Ты не понимаешь. Тебя убьют. Или причинят столько боли, что ты сдашься. За этим стоят большие деньги. Можно найти другое решение. Например, ты не снимаешь кандидатуру, но даешь им построить их чертово шоссе.
Виола пристально смотрела на меня, приподняв одну бровь. Я разозлился.
— Я не останусь, я не хочу это видеть. Я этого не вынесу. Они способны на худшее.
Она по-прежнему молча смотрела на меня. В ярости я пнул какой-то пуфик, и тот отлетел к самой кровати.
— Черт побери, ты не можешь быть как все? Просто нормальной, хоть раз в жизни?
Ее лицо исказилось от гнева, и тут же его сменила печаль.
— Прости меня. Я не хотел тебя обидеть.
— Нет, Мимо, это правда. Всю жизнь мне нужен был ты, чтобы оставаться нормальной. Ты — мой центр тяжести, и потому тебе не всегда приходится легко. Но есть во мне ненормальность, с которой не справишься даже ты: я — женщина, и я не знаю, что с этим поделать.
Она ускользала от меня, я это чувствовал, она всегда ускользала от меня. Я взял ее за руку, чтобы удержать.
— Давай уедем, Виола. Мне надоело вечное насилие.
— Отъезд ничего не изменит. Худшее насилие — это привычка. Привычка, из-за которой такая, как я, умная женщина, а я себя считаю умной, не может решать за себя. Мне столько раз это повторяли, что я поверила, будто они знают что-то, чего не знаю я, будто у них есть секрет. Единственный секрет в том, что они ничего не знают. Вот что отстаивают сейчас мои братья и Гамбале. — Виола слегка задыхалась, ее щеки покраснели, как будто она заранее готовила аргументы — и, несомненно, так оно и было.
— А если тебя убьют, какая будет польза?
— Никто мне ничего уже не сделает. Я вынесла все. И знаешь, кто причинил мне больше всего зла? Я сама. Пытаясь играть по их правилам. Убеждая себя, что они правы. Падение с крыши, Мимо, не длилось и нескольких секунд. А дальше я падала двадцать шесть лет. Теперь все кончено. — Она выпрямилась и добавила, улыбаясь: — Я — та, что не гнется, как сказала бы одна моя юная знакомая.
Мне было совсем не смешно ее слушать. И она уже меня не восхищала. В этот момент мной владел только страх.
— Виола, послушай меня внимательно. Я не шучу, когда говорю, что не вынесу, если кто-то причинит тебе боль. Я бы принял за тебя пулю, если бы мог, без колебаний, но какой в этом смысл? Следующая пуля все равно будет твоя. Я прошу тебя… Нет, я умоляю тебя в последний раз — сдайся. Будь благоразумна. Мы найдем решение позже. Мы же всегда находили.
— А если я откажусь?
— Я уеду. Сегодня же вечером. Я серьезно. Ты больше не увидишь меня.
Она медленно кивнула. Затем вынула из своей книги то, что я сначала принял за закладку, и протянула мне.
Это был закрытый конверт.
— Если со мной что-нибудь случится, я хочу, чтобы ты это прочел. Но не раньше. Дай слово.
— Виола…
— Ты серьезно сказал? Ты действительно собираешься уехать?
— Если не передумаешь, то да.
— Тогда клянись.
Я взял письмо, совершенно убитый.
— Клянусь.
Она вернулась к книге, уже не обращая на меня внимания. В свои римские годы я часто посещал игровые залы, много проигрывал, но и выигрывал по-крупному. Я побеждал, когда действовал очертя голову, когда ничего не боялся. Когда двигаешь ставку в середину стола, надо делать это небрежно, как будто думаешь о чем-то другом, как будто неважно, выиграешь ты или нет. И тогда многие опытные игроки попадались на мой блеф.
— Прощай, Виола. — Я развернулся.
Когда я уходил, меня остановил ее голос:
— Мимо!
Она отсалютовала мне, приложив два пальца к виску.
— Пока, Francese.
Стефано и Франческо ждали меня на первом этаже, у вестибюля из зеленого мрамора. Я прошел мимо них, не останавливаясь:
— Идите вы все.
Франческо нахмурился и двинулся к машине, ждавшей его снаружи. Минуту спустя, когда я шагал по направлению к главной дороге, мимо меня в облаке пыли проехал автомобиль и свернул на Рим.
Придя в мастерскую, я не колебался ни секунды.
— Уезжаем, — объявил я Зозо.
— Но куда?
— Не знаю. Куда угодно.
— Я не бывал в Милане…
Уже темнело, когда я бросил чемодан на заднее сиденье. Небо над нашими головами тяжелело темнопузыми тучами, сверкало зарницами. Мы направились на север. Вскоре разразилась гроза, одна из последних гроз перед наступающим летом, все кипело, пахло смертью и цитрусовой настойкой. Я не переоделся. Конверт Виолы так и торчал из внутреннего кармана пиджака, брошенного рядом с багажом. Я взял его, прикинул на ладони, хотел что-то разобрать сквозь бумагу, но из-за темноты ничего не увидел. После долгой борьбы с собой я положил его обратно в карман. Потом снова вытащил и вскрыл. На листе, сложенном втрое, было несколько строк, написанных зелеными чернилами: