— Ну ты и напугал меня!
— Затащите меня наверх, черт возьми!
— Никак. Лезь в окно, оно справа от тебя. Я оттяну.
Абзац оттянул веревку. Мне удалось схватиться за подоконник — окно было открыто. Приятель поднял большой палец: «Отлично!» — и исчез. Веревка ослабла, и я рухнул в комнату в нежно-зеленых тонах, где пахло сном и флердоранжем. Чтобы подняться, я схватился за стол, на котором стояла чаша с апельсинами, стол опрокинулся на меня. Чудом поймав чашу, я стал собирать упавшие фрукты, они закатились даже под мебель. Наконец я с трепетом сел на край кровати. Каждое движение было профанацией, само мое присутствие — святотатством. Я в жизни не касался такой толстой перины и никогда не видел балдахина. Одеяла были не откинуты, а чуть примяты, как будто кто-то лежал поверх. Мне нельзя было там оставаться.
На прикроватной тумбочке лежала полураскрытая открытка. Она начиналась словами «С днем рождения», написанными красивым спенсеровским шрифтом.
Управляющий дал нам совершенно четкие указания: ни при каких обстоятельствах в дом не входить. Он ничего не сказал о каре, уготованной тому, кто прочтет корреспонденцию его обитателей, но я догадывался, что этому человеку не поздоровится. Я все равно взял открытку, завороженный красотой линий, и несколько раз прочел строчки поздравления.
«Мы надеемся, что тебе понравится подарок». Я принюхался — картонка была чуть спрыснута духами, экзотический женский аромат смешивался с запахом апельсинов. Вот, значит, какие они — дворяне. Чтобы всего-то поздравить с днем рождения, люди пишут открытки чернилами, красивыми наклонными буквами и шлют их друг другу.
Замечтавшись, я вытянулся на кровати, прижав открытку к груди. Это мне написано: «Дорогой Мимо, мы надеемся, что тебе понравится подарок — новый костюм и нож с рукояткой из рога, о котором ты так мечтал». Это я буду спать сегодня на облаке из перьев, шерсти и конского волоса. Хоть на несколько мгновений стану частью этого мира, пусть даже понарошку.
Хоть на минутку. Ну пожалуйста. Кому она помешает, одна крошечная минута, украденная у века, несущегося во весь опор.
Падре Винченцо медленно восходит из глубин Сакры. Ступени кажутся круче, чем раньше. Дыхание сбилось, мышцы болят, пора подумать о том, чтобы сдать пост. Он не щадил сил для общины, как мог, оберегал доверенную тайну. Хотел бы он сказать: «Здесь нет иного сокровища, кроме веры людей, живущих в этом месте» — и не покривить душой. И уйти на заслуженный отдых. Наконец-то заняться тем, о чем всегда мечтал. Например, он мог бы… Но как раз сейчас на ум ничего не приходит. Усталость, конечно.
Он входит в келью, где маленький человек провел сорок лет жизни. Он мысленно называет его маленьким без всякого высокомерия, тем более что в его присутствии аббат всякий раз ощущает огромный гнет его величия, словно Микеланджело Виталиани затмевает его, отбрасывая огромную тень.
Даже лежащий, даже связанный с остатками жизни ниточкой паутины, он впечатляет. Ворчун, задира, грубиян, но они прекрасно ладили друг с другом. Круг монахов расступается — какое утешительное зрелище. Когда-нибудь и вокруг него встанет круг бдящих. Ему не дадут уйти одному.
Вот, вспомнил! Когда он подведет черту и передаст тысячу ключей своему преемнику, аббат хотел бы съездить в Помпеи. Проехать все Амальфитанское побережье. Фантастические краски, говорят. А вдруг с ним что-то случится? А вдруг он там глупо умрет, бывает же, что человек вышел на пенсию и сразу потом раз — и умер? Он лишится своего круга. Никто не будет бдеть у его одра, держать за руку, никто не поможет уйти. Может, в конце концов он все же останется тут. Не так уж тут и плохо.
Он встает на колени возле кровати. Виталиани еще несколько дней назад выглядел очень неплохо для своих восьмидесяти двух. Меньше чем за ночь щеки запали от агонии, стали видны изношенные шарниры, мотор вот-вот встанет.
— Брат мой, ты хочешь что-то сказать?
Немало людей на пороге смерти вырывают из души заветную тайну. Вот уже несколько десятилетий тайна этого скульптора будоражит кулуары Ватикана, тревожит кардинальский сон. Вдруг его губы шевелятся, они пересохли, хотя послушник периодически смачивает их кусочком льда. Аббат склоняется — голос звучит издалека, как шелест, как эхо. Он выпрямляется и настороженно обводит взглядом келью.
— Разве синьор Виталиани был музыкантом?
— Нет, падре, а что?
— Мне показалось, он сейчас сказал «виола».
Виола. Виола. Виола.
Я спал без задних ног и вдруг во сне почувствовал чье-то присутствие. Тот же аромат флердоранжа, только чуть явственнее. Я заворчал, но оно не исчезало, и я приподнялся на локте. Поздравительная открытка лежала на полу там, куда я уронил ее во сне.
Я вдруг осознал, что натворил. Я заснул в кровати. В кровати, принадлежащей семейству Орсини. И это бы еще ничего. Пустяк в сравнении с тем, что ждало меня, когда я повернул голову.
Это была она. Возле кровати в зеленом шелковом платье стояла вчерашняя юная покойница. Она преследовала меня! Теперь она от меня не отстанет. Я открыл рот, чтобы завопить, но спохватился. Странная какая-то покойница: переодевается в другое платье, пахнет флердоранжем!
— Так это тебя я видела вчера на кладбище, — сказала она, прищурившись.
И еще покойники не разговаривают или, по крайней мере, не говорят самые обычные фразы. Вывод напрашивался сам собой: передо мной не призрак. А девушка, моя ровесница. Я не знал, то ли молить о пощаде за то, что заснул на ее кровати, то ли снова упасть в обморок, на этот раз от радости.
— Ты же не упадешь снова в обморок? Ну и напугал ты меня вчера.
— Это я вас напугал? Я решил, что вы покойница!
Она смерила меня таким взглядом, словно я сумасшедший.
— Я что, похожа на покойницу?
— Сейчас — нет.
— В любом случае это абсурд. С чего бояться мертвых?
— Ну… оттого что они мертвые?
— Думаешь, мертвые развязывают войны? Устраивают засады на дорогах? Насилуют и грабят? Мертвые — наши друзья. Ты лучше бойся живых.
Я смотрел на нее разинув рот. Со мной никогда так не говорили. Впрочем, мне и не доводилось подолгу говорить с девушками, не считая матери, но она все равно не девушка, а моя мать.
— Мне нужно назад, на крышу.
— А что ты вообще делаешь в моей комнате? Как ты сюда попал?
— Через окно.
— Зачем?
— Хотел полетать. Не получилось.
Такой реакции с ее стороны я не ожидал — она улыбнулась, и эта улыбка светила мне тридцать лет, и даже краешек этой улыбки помогал мне перешагнуть через многие пропасти. Девушка взяла из вазы апельсин и протянула его мне:
— Бери.
Я нечасто в своей жизни ел апельсины. Она поняла это с первого взгляда. Вдруг дверь открылась.
— Дорогая, мы ждем тебя обе…
Моя первая встреча с маркизой. Высокая худая женщина с очень черными волосами, уложенными в строгую прическу. Ее суровость нарушалась спадавшей на плечо прядью волос, которая слишком красиво блестела и завивалась, чтобы быть случайной. Маркиза уставилась на меня, и в ее взгляде читалось изумление как самим фактом моего присутствия, так и видом существа, покрытого цементом, потом и известкой, осквернявшего ее дом. Капля крови стекла у меня со лба, разбитого о фасад, и нарочито медленно упала на темный паркет.
— Что он здесь делает?
— Упал с неба, мама. Ну то есть с крыши.
Маркиза потянула за шнур, висевший рядом со шторой.
— Рабочие в дом не допускаются, если только не выполняют внутренние работы. Ему повезло, что вошла я, а не твой отец.
Одна из деревянных панелей — потайная дверь — открылась, и возник слуга в черной ливрее. Маркиза указала ему на меня:
— Этот… юноша заблудился. Он работает на крыше. Скажите Сильвио отвести его обратно.
Когда я проходил мимо маркизы, она выхватила у меня из рук апельсин:
— Отдай немедленно, воришка.
Когда за нами закрылась деревянная панель и мы вступили в лабиринт, огибавший виллу, я услышал уже далекий голос маркизы:
— Боже, что за жуткое маленькое создание!
Ее слова задели меня, а как иначе. Мама всегда уверяла, что я привлекателен, что рост не имеет значения. Но, как говорила одна моя очень близкая подруга, кто же слушает маму!
Когда я вернулся на крышу, дядя Альберто спал, привалившись к дымоходу, изо рта стекала слюна. Абзац уже прилаживал руку статуи. Я поспешил ему на помощь, а то еще покажется, что я отлыниваю. Он плохо замешал раствор, вышло с комками, мраморного порошка мало, а воды больше, чем надо. Пришлось начинать все заново.
— По-моему, я видел твоего брата, — сказал я, гася известью еще одно ведро раствора. — Перед тем, как упасть с крыши. Вроде он бежал за почтальоном.
— А, да. Эммануэле повсюду следует за ним, он без ума от его кителя. Старик Анджело делает вид, что злится, но на самом деле он любит братишку. Иногда даже дает ему доставить несколько писем, если в конце маршрута устают ноги.
Солнце уже садилось, когда проснулся Альберто.
В глотке у него пересохло, он плюнул на черепицу и буркнул, что хочет пить. И исчез, предоставив нам спускать инструменты одним. Еще полчаса ушло на то, чтобы погрузить все на тележку, а потом я вернулся проверить крышу и отцепить веревку, по которой мы спускали оборудование. Я сделал последний обход с задней стороны виллы, повернул назад и вздрогнул: передо мной стояла девушка в зеленом платье. Она обладала забавной способностью возникать ниоткуда. Разрумянившаяся, с веточками в черных волосах, она словно вышла из леса, который начинался всего в нескольких метрах от задней стены виллы.
— Извини, мама не хочет, чтобы я с тобой разговаривала. Приличные девушки не общаются с рабочими. Она сказала, еще повезло, что меня не изнасиловали.
— Но я и не…
— Мы из разных социальных слоев, ты же понимаешь. Мы не можем быть друзьями, и точка.
— Я понимаю.
— Сегодня в десять часов вечера на кладбище?
— Что?
— Встретимся сегодня в десять часов на кладбище? — повторила она с преувеличенным терпением.